Михаил Сергеевич Лунин родился в декабре 1787 г. в Петербурге1. Среди видных деятелей тайных обществ он моложе только В. К. Тизенгаузена (р. 1781), В. И. Штейнгейля (р. 1783), А. П. Юшневского (р. 1786). Примерно в одном возрасте с Луниным М. А. Фонвизин, С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов. Н. И. Тургенев моложе Лунина на два года, С. П. Трубецкой на три, Якушкин и Пестель на шесть, Рылеев на восемь, Никита Муравьев на девять; большинство же деятелей тайных обществ принадлежало,
// С 302
можно сказать, к другому поколению, включившись в движение незадолго перед 14 декабря2.
Лунин успевает еще многое увидеть в уходящем XVIII в. и вступит на самостоятельное поприще с первыми годами XIX в. Он довольно рано становится героем полулегендарных или легендарных рассказов, о нем ходят анекдоты, трудно отличимые от были; он совершает действительные поступки, похожие на небылицы, начиная с дерзких проказ, дуэлей в первые годы службы (совпадающие с первыми годами нового века) и кончая издевательскими шуточками над следователями в 1826 г.3
Более 20 лет Лунин — живая легенда, кумир молодежи; не случайно Пушкин много лет спустя, как дорогое воспоминание юности, сохранит прядь волос декабриста. 17 апреля 1836 г. сестра сообщила Лунину, что его дела «на устах у всех, от гвардейского полка до салонов и даже дворца... Материалов больше чем достаточно для нескольких томов мемуаров» (Павлюченко, с. 117). Все это как будто признаки исключительной натуры, резко отличающейся от своего окружения. Однако сам факт увлечения многих современников яркой личностью — признак сродства; доказательство того, что поклонники находят в ней предельное выражение собственного идеала. Подобно другим тогдашним кумирам (Денис Давыдов, Якубович, Ермолов), Лунин прежде всего храбр, остроумен, дерзок с высшим начальством (большая часть «лунинских анекдотов» выявляет как раз эти черты). Куда менее заметны и понятны современникам другие выдающиеся свойства декабриста. Лишь узкому кругу друзей и единомышленников импонируют серьезные занятия, глубокие нравственные поиски — то, что, например, восхитило Сен-Симона в его молодом собеседнике. Понятно, сотни юных гусар, гвардейцев не столько думали, сколько пили, дрались, волочились «по-лунински». Интеллектуальные достоинства Лунина получали широкое признание в той степени, в какой они реализовывались необыкновенным поведением, поступками знаменитого офицера. Своеобразный поступок определяет социальную репутацию Лунина, так же, например, как Пушкин на долгие годы будет человеком дерзких «умственных поступков», прежде всего — своих запрещенных стихов. Продолжением сложившейся биографии-легенды Лунина станут его дела в крепости и Сибири после 1825 г. Легенда при особых обстоятельствах реализуется ив выдающихся лунинских «сочинениях-поступках», его самоубийственных работах, созданных в сибирской ссылке.
По вычислениям современного исследователя, «офицеры — участники тайных обществ 1825 г., а также офицеры, не входившие в общества, но принимавшие активное участие в вооруженных выступлениях, составляют
// С 303
всего около 0,6% от всех офицеров и генералов русской армии того времени (169 декабристов на 26 424 офицера и генерала)» 4.
Если же исходить из известного Алфавита декабристов, включающего около 600 имен, и принять во внимание десятикратное число «сочувствующих» (о чем не раз толковали и декабристы и их враги) — тогда получится, что в движении была замешана заметная доля взрослого мужского дворянского населения страны.
Ю. М. Лотман в ряде работ справедливо отмечает, что главным итогом русской культуры XVIII — начала XIX в. было именно формирование нового просвещенного, прогрессивного человеческого типа. Именно эти люди двигают вперед, живят российское просвещение, учат и учатся в первых университетах, лицеях. Это они — «дети 1812 года», разделившие с солдатами все тяготы двухлетней кампании, увидевшие на Западе многое (по мнению начальства, слишком многое) и ожидающие перемен в собственной стране. Это они — активные читатели Истории Карамзина, ранних стихов Пушкина.
Общественное значение мыслящего меньшинства умножалось разнообразными формами дружеских, литературных, политических объединений, в которых они участвовали (Арзамас, Зеленая лампа, Вольные литературные общества, лицейские, полковые содружества, «артели», масонские ложи, наконец, первые тайные общества). Это были люди той эпохи, о которой Чаадаев позже скажет «время надежд».
Появление на исторической сцене такого яркого, энергичного слоя и для многих современников и для позднейших наблюдателей-исследователей казалось неожиданным, отчасти загадочным.
«Богатыри не вы!» — восклицает лермонтовский герой, противопоставляя сегодняшних — вчерашним; и сам Лермонтов, понятно, согласен, что к людям 1812—1825 гг. не применимо его «толпой угрюмою...». Все, что угодно, только не угрюмость. Девиз той эпохи — в пушкинских строчках:
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой...
Большинство декабристов не бралось оценить феномен своего поколения. И. Д. Якушкин, например, пишет о предшественниках, «старичках»: «Мы ушли от них на сто лет вперед»,— и объяснит это тем, что «в продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбу народов» (Якушкин, с. 9). Предпосылок, исторических причин, отчего новое поколение стало таким,— он не разбирает, считая их понятными: великие события мировой и русской истории.
Пестель также называл первопричиной «происшествия 1812, 1813, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен».
// С 304
Пушкин восклицал в неоконченном послании 1836 г., обращенном к лицейским друзьям —
Чему, чему свидетели мы были!
На великие события разные народы, однако, откликнулись по-разному, и вопрос — откуда вдруг взялись декабристы, Пушкин, удивительная дворянская молодежь начала XIX в.— требовал дальнейших размышлений. Герцен позже прямо провозглашает загадку столь бурного, внезапного явления новых людей «на этих грядах между Аракчеевыми и Маниловыми»: «А именно между ними развились люди 14 декабря, фаланга героев ... Но кто же их-то душу выжег огнем очищения, что за непочатая сила отреклась в них-то самих от своей грязи, от наносного гноя и сделала их мучениками будущего?» (Герцен, XVI, с. 171).
Для полного объяснения, как сформировалось это поколение, пришлось бы представить главные направления российской истории, общественной мысли, литературы начиная с Петра I. Не претендуя на решение подобных задач, отметим лишь несколько главных особенностей дворянского просвещенного быта и мышления, которые формировали такие характеры, как Лунин.
Первым, «от младых ногтей», опытом Лунина можно считать опыт родительский, клановый: отсюда будущий декабрист получит и усвоит дворянские добродетели — понятие о военной храбрости, определенном кодексе чести, собственном достоинстве. Разумеется, распространялись и дворянские «аксиомы» насчет своих крепостнических прав и высшего авторитета самодержавия.
В российской жизни второй половины XVIII в. в той или иной степени происходило разделение дворянства на три основных группы — пересекающиеся, взаимопроникающие, но все же достаточно заметные. Первую из них можно условно назвать просветителями: широкий круг образованного дворянства, в той или иной степени веривший в российский прогресс на путях просвещения.
Вторая группа, которую мы условно назовем «цинической», включала в себя значительную часть правящего слоя. Это люди, стремившиеся совместить несовместимое — успехи просвещения с крепостничеством и неограниченным абсолютизмом (что и вело в конце концов к определенному уровню цинизма).
Третья группа, представлявшая патриархально-консервативное начало, уповала на возвращение к старинным отношениям, институтам, желала известных «контрреформ» против петровского просветительства.
В роду Луниных, как и во многих других, крепостническая верноподданническая тенденция (отец декабриста С. М. Лунин, обладатель 1200 крепостных душ 5, дядя А. М. Лунин, один из активных подавителей пугачевского бунта) соседствует с возвышенно-просвещенными понятиями матери Ф. Н. Луниной, ее брата M. H. Муравьева и других лиц; старшие
// С 305
Лунины дружили с Г. Р. Державиным, родственник и друг младших — К. Н. Батюшков.
Михаил Лунин был отделен уже целой исторической эпохой, четвертью века, от закона о вольности дворянской; за два года до его рождения дворянские вольности были подтверждены «Жалованной грамотой», закрепившей за благородным сословием вместе с правом на крепостных крестьян разнообразные личные права.
Естественно, что без Луниных, Муравьевых, которые просвещаются, никогда бы не явились Лунины, Муравьевы, «которых вешают». Прямо из времен Бирона никогда бы не явились Пушкин и декабристы.
Таков исторический, социальный, «сословный» контекст лунинской личности.
Вторым же существенным элементом декабристского воспитания было знание народа. Это отчасти связано с «прозрачной», относительно простой социально-политической структурой российской жизни: в стране слабо развитого «третьего сословия» верхи и низы неприкрыто, более резко, чем на Западе, противостоят друг другу. Обнаженность противоречий помогает ясному, трезвому мышлению, в будущем скажется на политическом и художественном сознании. «Прозрачность» российского воздуха помогала дворянину-душевладельцу хорошо видеть народ. Удаленность дворянских революционеров, дворянского просвещения от народа надо понимать как отсутствие реальных идейных, политических связей между помещиками и крестьянами. Однако это обстоятельство нельзя смешивать с тем, что просвещенный российский дворянин в среднем знал народ не хуже, чем более поздняя демократическая разночинная интеллигенция: помещик в деревне, офицер в армии постоянно имеют дело с крестьянином-землепашцем или крестьянином в военной форме. Разумеется, от знания народного быта до понимания народных идеалов — дистанция немалая, но можно смело сказать, что прогрессивное лунинское поколение иногда прямо, чаще косвенно, незаметно для себя, питалось народной стихией; эта же стихия многое определит и в развитии великой русской литературы — при естественном знании народной жизни Пушкиным, Гоголем и другими великими мастерами.
Самосознание прогрессивного дворянства, понимание народной жизни будет необыкновенно усилено опытом 1812 г. Формула М. И. Муравьева-Апостола «мы дети 1812 года» часто понимается односторонне — только в связи с предысторией 14 декабря. Между тем недавно разработанная статистика русских мемуаров показывает, что многие грамотные жители России, дворяне и даже разночинцы, прежде и не мыслившие о ценности своих воспоминаний, о соотнесении своей личности с историей страны, с общенародными судьбами,— начинают писать, печатать, «мыслить вслух» именно после 1812 г.6 Эти данные, как и ряд других наблюдений, обрисовывают тот факт, что определенная часть русского дворянства и других сословий как бы проснулась для исторической жизни: они открыли самих себя, по-новому увидели народ, развили национальное чувство,
// С 306
причем этот процесс не угасает с победой в войне. Он еще более усиливает прежде начавшуюся напряженную внутреннюю работу, происходившую среди тех, кого Кюхельбекер назовет «лицейские, ермоловцы, поэты».
Пушкинское «чему, чему свидетели мы были» кратко определяет исторический опыт, уроки, преподанные образованному человечеству с 1789 по 1820-е годы: Великая французская революция и ее судьба, победы Наполеона, Тильзитский мир, эпопея 1812 г., поход в Европу, «русский царь — глава царей», военные поселения и европейская реакция, новый тур европейских революций... Любопытно, что ряд молодых декабристов, отвечая на следствии об источниках своих идей, часто приводили названия книг, стихов; более же зрелые (например В. И. Штейнгейль) ссылались на такой «художественный» элемент, как ход мировой истории за последние десятилетия. Необыкновенно ускорившаяся мировая история демонстрировала в течение жизни одного-двух поколений богатейшую смену политических форм, крушение тысячелетних устоев, зарождение новых, неслыханных, головокружительных идей. Все это была существенным элементом мировой культуры, Лунин же и его поколение воспринимали эту культуру непосредственно, событиями, и косвенно — чтением.
Здесь уместно обратиться к важному культурному опыту, сильно повлиявшему на формирование личности будущего автора «Писем из Сибири»: знание языков, европейский уровень просвещения снимали препятствия для высокого культурного обмена. Мы видим Лунина в беседе с социалистом Сен-Симоном и реакционером Жозефом де Местром; он знакомится с польской католической мыслью и европейскими карбонариями; кроме французского языка достаточно знает английский, польский, латинский, греческий.
Все это необыкновенно расширяет, разнообразит палитру российского просвещения и определяет характерную черту русского освободительного движения — богатство международных связей.
Одновременное воздействие крепостничества и просвещения имело результатом появление в российском дворянстве конца XVIII — начала XIX в. противоречивых, парадоксальных характеров. У многих духовный мир по существу и сводился к причудливости, чудачеству. «В России,— писал Герцен,— люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческими людьми, а людьми оригинальными. Иностранцы дома, иностранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме» (Герцен, VIII, с. 87).
Знаменитые проделки, чудачества Лунина, конечно, связаны с отмеченными обстоятельствами. Однако он и его друзья нашли силы и способы сделаться не только «людьми оригинальными», но и «людьми историческими».
Важнейшей школой для подобного превращения стал опыт тайных обществ, реальная десятилетняя практика участия в русских тайных
// С 307
союзах, знакомство с освободительной борьбой в Польше, Италии, Франции: здесь подтвердилась мысль, позже не раз сформулированная К. Марксом и В. И. Лениным, о том, что революционное движение учит само себя; что несколько лет сражений стоят десятилетий мирного воспитания.
Сам акт вступления Лунина и его товарищей в революционный противоправительственный союз был явлением, прежде совершенно немыслимым: перевороты и заговоры XVIII в. в основном не выходили за рамки сохранения господствующей системы и отнюдь не свидетельствовали о враждебности заговорщиков существующему строю. Между тем именно в 1812—1825 гг. обозначается крутой поворот в российском прогрессивном мышлении. Речь идет о ситуации, описанной Герценом: «Революционных идей почти <до 1812 года> не встречалось ... Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен» (Герцен, VII, с. 122).
Российский «ренессансный» оптимизм начала XIX в. был порожден немалой еще степенью общности, незавершенным идейным размежеванием образованного дворянства. Разумеется, смешно сводить сложный поворот общественной мысли к узким хронологическим рамкам: и до 1812 г. звучал голос Радищева, нарастала оппозиционность поступков и мыслей Лунина, его друзей; также и после 1812 г. далеко не все представители прогрессивной российской мысли и культуры решительно противопоставляют себя власти. Историческая верность герценовского тезиса, однако, несомненна: просвещенное дворянство XVIII — начала XIX в. в общем было на стороне власти, и в этом единстве — важнейшая причина российских успехов и побед той поры.
Пройдет два-три десятилетия, и тот же исторический тип, который активно действовал в армии и управлении около 1800 г., окажется в опале, ссылке (как Лунин), под домашним арестом (как Чаадаев), в подозрении (как Пушкин).
В конце XVIII — начале XIX в. тип «лишнего человека» неизвестен: не было лишних (хотя мы можем угадывать их зарождение, например в уходе Лунина Со службы в 1816 г.). В те же годы, когда Лунин пишет свои сибирские сочинения, этот тип уже существует и в своем художественно-литературном воплощении (Онегин, Печорин), и в реально-человеческом: после объявления Чаадаева сумасшедшим, замечает Герцен, он «сделался праздным человеком», после гонений на Ивана Киреевского тот «сделался лишним человеком» (Герцен, XIV, с. 325).
Реформы Петра породили уникальный просвещенный тип — фигуру нераздвоенную, достаточно цельную, при всех жизненных тяготах оптимистически верящую в некий положительный исход. Выработка положительного, прогрессивного сознания в какой-то момент подводила к вопросу о соотношении слов и дела. Умудренному, зрелому деятелю тайного союза в этом случае не удавалось уйти от необходимой критики и контркритики. Умственное, душевное состояние Лунина (и, конечно, не его одного) требует для 1820-х годов особого разбора.
// С 308
В сильно упрощенном виде главное противоречие в сознании декабриста было следующим: с одной стороны, он понимал или чувствовал неслучайность, органичность российской социально-политической системы; понимал — и с годами все более,— что перемена этой системы неимоверно трудная задача, не решаемая «гусарским наскоком». Но при том весь накопленный нравственный опыт — честь, достоинство, свобода, нераздельность слова и дела — требовал борьбы с этой системой, освобождения страны и себя самих от крепостного права, самодержавия, рекрутчины, военных поселений, зловещей судебной системы и т. п.
Мыслитель лунинского типа довольно рано осознает два рода опасности: с одной стороны, эпикурейское слияние с сущим, надежда на грядущие перемены и получение максимальных радостей в настоящем; с другой — чрезмерное упование на быстрые насильственные перемены, связанные с пугающими признаками якобинского террора и бонапартистской диктатуры.
Иначе говоря, требовалось найти наиболее естественный, органичный путь для ликвидации неестественностей русской жизни.
Отсюда и ряд внешне противоречивых, а внутренне совершенно закономерных коллизий в отношениях Лунина с тайными обществами.
Лунин — один из основателей Союза спасения, Союза благоденствия, пытающийся расширить деятельность тайного общества путем литографирования его материалов и документов 7; в последние же годы перед восстанием он сравнительно пассивен.
Пестель, очевидно, предназначал Лунину место во главе «обреченной когорты», которая должна обезвредить или убить царя и великого князя Константина, а затем взять вину на себя (тайное общество же, имея в виду еще не изжитые монархические иллюзии у большинства населения, должно отмежеваться от «цареубийц»). У нас нет, однако, убедительных данных, будто Лунин знал об этом плане или соглашался с ним.
Назревает русско-польский революционный союз; Лунин, находящийся в Варшаве,— важная для подобных контактов фигура. По отдельным, косвенным, данным, по тем суждениям о Польше, которые будут высказаны позже в сибирских работах декабриста, можно осторожно определить характер общественной деятельности Лунина в Варшаве. Он свободно владеет польским языком, близок к наиболее просвещенным кругам страны; в любом случае, сам образ мыслей Лунина, его особый взгляд на Польшу объективно способствовали революционному сближению двух славянских народов. Вспоминая в «Письмах из Сибири» H. H. Новосильцева, Лунин сообщал: «Когда он был главою дел в Варшаве, я противодействовал принятой им системе, от которой возникали также скорбные результаты для королевства <Польского> и империи». Из того же текста видно, что систему Новосильцева отличала «пламенная ревность к исключительным пользам России». Понятно, Лунин отстаивал «ревность» также и к «пользам» польского народа; по всей видимости, надежды, иллюзии
// С 309
Лунина насчет улучшения дел в Польше, нового ее сближения с Россией связывались с фигурой великого князя Константина Павловича (см. наст. изд., с. 285). В то же время декабрист (как можно судить по его позднейшим откликам) предостерегал поляков против неподготовленных бунтов.
В 1826 г. Лунина осудят в основном за план цареубийства 1816 г.: ни одной «крамолы» позже 1822 г. власти не нашли; но он сам не откажется от декабризма — и на следствии ведет себя как активнейший член тайного общества, не желающий никаких послаблений, если за них надо платить покаянием, унижением.
Противоречивость лунинского самосознания (надо выступить — нельзя так выступать) является фоном религиозных настроений декабриста: с годами он все больше склонялся к тому, что противоречия духа могут быть преодолены на религиозно-этическом уровне. Обширные религиозные рассуждения в «Записной книжке» относятся к позднейшему периоду и могут быть лишь с должными коррективами использованы при объяснении лунинской веры вообще, его католичества, в частности. Эта сторона лунинского мышления, где причудливо сочетаются общественно-политические, религиозные и личные мотивы, к сожалению, почти не разработана. Между тем именно здесь — важный ключ к пониманию личности декабриста. Противоречивы даже данные о времени обращения Лунина к католичеству. Позже, в Сибири, он в догматах католицизма ищет обоснование своему решению — встать на путь жертвенности; в начале же 1820-х годов с помощью веры искал выход из тупика политических размышлений (Трубецкой, с. 303; Эйдельман, с. 94—103).