Земско-городские съезды. Отношение к ним иркутян, офицеров и других. — Июльский съезд. — В ожидании съезда крестьянского союза. — Впечатления от аудиенции у царя. — Революционное заявление на съезде. — Духоборы. — Сентябрьский съезд. — Конституционно-демократическая партия. — Князь С. Н. Трубецкой и университет. — Забастовка-революция. — Городская дума — забастовщица. — Черная сотня и самооборона. — Генерал-губернаторский дом обращен в крепость. — Жертвы. — Опровержение манифеста. — Освобождение арестованных из тюрьмы
Городской и земские съезды в апреле, мае и июне прошли без участия представителя от Иркутска, так как мы не знали о них. Иркутская городская дума приветствовала съезд городских голов в июне и выразила удивление, почему она не была приглашена на этот съезд. Московский городской голова, князь В. М. Голицын, извинился за «забывчивость» об Иркутске и пригласил Иркутск на июльский земско-городской съезд. Мы получили уведомление и от организационного бюро земских съездов. В заседании думы записками были намечены кандидатами в делегаты Б. П. Шостакович и я. Закрытой баллотировкой, шарами, был избран я; Ассигновали мне прогоны по 10 рублей суточных.
Я не стану останавливаться на земско-городских съездах в июле и сентябре, так как о них подробно писал в своей книге «Земское движение» И. П. Белоконский, а также В. Д. Кузьмин-Караваев в книге «Из эпохи освободительного движения». Я отмечу только некоторые эпизоды во время этих съездов, которые не столько говорят о содержании работы съездов, сколько о настроении съехавшихся земцев и представителей городов. Более подробно поговорю о ноябрьском съезде, о котором у Белоконского нет ничего, да и в литературе он мало отмечен. К сожалению, записей не имею и многое забылось.
[260]
В Иркутске участию в земско-городских съездах придавали большое значение и смотрели на меня как на депутата. Дума дала мне наказ добиваться всеобщего избирательного права, широкого самоопределения областей и тому подобного. П. И. Кутайсов полушутя-полусерьезно говорил:
— Иван Иванович, вернувшись, упраздните и меня и губернатора, а сами станете комиссаром.
Прощаясь со мной, Кутайсов сказал мне, что он еще раз представил в Петербург мнение о необходимости издания закона об амнистии по делам за политические и религиозные деяния... Он, я хорошо запомнил это, употребил термин «деяния», а не преступления.
На вокзале собрались проводить меня многие иркутяне— ссыльные, гласные, публика... Г. М. Фриденсон сказал речь о том, чтобы я возвращался с конституцией, а А. А. Криль поднес букет цветов. Поезд отошел при криках «ура!», махали шляпами, платками. Весь этот антураж проводов обратил на меня внимание пассажиров скорого поезда, между которыми большинство были военные. Заразили ли их проводы или они самостоятельно придавали большое значение земско- городским съездам, но и пассажиры относились ко мне с особенной предусмотрительностью и поверяли народное и солдатское «горе-гореваньице», как выразился один из офицеров. В Москве меня ожидал сын, который весной 1905 г. получил аттестат зрелости, лето провел в Швейцарии, а теперь намеревался поступить в Петербургский университет.
В Москве я остановился в Кокоревке, где обыкновенно останавливались все сибиряки. В Кокоревке жила К. X. Лушникова, которая после жизни у нас в Иркутске погостила у Мани Молчановой в Томске и теперь направлялась за границу. Она заболела диабетом. В Вене был специалист по лечению этой болезни.
Я сделал визиты в городской думе, городскому голове князю В. Н. Голицыну, а потом в земской управе — Ф. А. Головину. Обоим им передал приветствие от иркутской думы. От них же узнал, что приезжие делегаты «сегодня» завтракают в Большой Московской гостинице, а потом все отправятся в дом Долгоруковых; где будет происходить съезд. Я условился с сыном встретиться в Большой Московской и нашел его у подъезда гостиницы обиженным: швейцар признал его малолет-
[261]
ком, не поверил ему, что он студент, и не пустил в гостиницу. Несовершеннолетних одних не допускали в рестораны. Со мной он прошел, причем швейцар спросил, улыбаясь и шутя:
— Неужели и этот мальчик член земского съезда?
Раздевавшийся вместе с нами доктор В. И. Яковенко, знавший сына еще по Иркутску, где В. И. был в ссылке, расхохотался и совсем сконфузил моего сына.
— Какой он член съезда, он просто Шумка,— пошутил Яковенко, пожимая мне и сыну руки.
В ресторане и вообще на съезде я встретил многих знакомых. Некоторых из них я знал еще по Сибири — А. А. Корнилова, И. Н. Присецкого, М. А. Стаховича; с другими познакомился в России — с А. А. Савельевым, Г. Р. Килевейном, графом П. А. Гейденом и другими; об Ф. И. Иваницком слыхал еще в 80-х гг., со времен «Народной воли». Он, между прочим, сообщил мне о старой моей знакомой С. Л. Обуховской, которая была выслана в Тверь и там скончалась. Передо мною встал целый ряд воспоминаний об этой милой революционерке-институтке, о которой я писал в первой части своих воспоминаний. Не раз она упрекала меня в том, что я стал «генералом от революции», и обижалась на то, что я мало говорил ей о революционных делах и предложениях... Теперь бы она, если бы оставалась столь же непосредственной институткой, вероятно, совсем бы возмутилась «генеральством» не только моим, но и Иваницкого, и Присецкого, да, вероятно, досталось бы от нее и Тану-Богоразу, и Блеклову, и агроному Тесленко, и другим, которые во время съезда были заняты подготовлением съезда крестьянского союза и придавали ему огромное значение.
— Это будет посерьезнее вашего земского съезда, да и резолюции будут более решительные, чем на вашем аграрно-буржуазном съезде,— говорил мне покойник Блеклов, когда я передавал ему впечатление первого дня съезда.
Он, агроном Тесленко и некоторые члены крестьянского союза были не прочь если не объединить работу обоих съездов, то устроить несколько совместных заседаний. Но привести в исполнение это предложение не удалось, потому что съезд крестьянского союза состоялся только в конце июля.
За завтраком в Большой Московской мы наметили
[262]
председателя съезда в лице П. А. Гейдена, который на съезде был избран единогласно. Я знал Гейдена еще по Вольноэкономическому обществу, где он был председателем и отстаивал права этого общества. П. А. был типичный шестидесятник — идеалист, враг всяческого насилия, крепко веривший в светлое будущее страны.
— Я уже стар, но верю, что доживу до лучших дней,— говорил он мне еще в 1903 г., в маленьком номере Европейской гостиницы в Петербурге.
Я припомнил ему эти слова в Большой Московской, и он, мягкий, в высшей степени корректный в суждениях о третьих лицах, с некоторой грустью заметил:
— Да, да, мы дожили до хороших дней, но у государя нет должной решимости и он легко поддается влиянию, а при дворе больше дурного, чем хорошего влияния...
Гейден участвовал в земско-городской делегации к царю... Аудиенция, по-видимому, оставила на него, как и на других делегатов, неблагоприятное впечатление. В частных собраниях делегаты депутации знакомили нас с подробностями этой аудиенции. Самым значительным моментом были речи. Царь интересовался мелочами. Впечатление от встречи с царем у всех депутатов осталось, по-видимому, одинаковое — как о человеке некрупного калибра, а по определению И. И. Петрункевича, как «о типичном армейском офицере».
Июльский съезд происходил в барском доме князей Долгоруковых, доставшемся им по наследству от Орлова-Давыдова. Делегаты собрались со всех концов России. От Сибири было четверо: я — от Иркутска, А. И. Макушин — от Томска, Н. А. Шепетковский— от Красноярска, И. И. Корнилов — от Тобольска. Настроение у всех было приподнятое и уверенное. Мы, сибиряки, решили не подымать местных вопросов, чтобы не нарушать единства настроения...
Члены съезда знали, что явится полиция, чтобы разогнать нас. Была она и в организационном бюро, которое отказалось разойтись. Администрация была уверена, что и мы не разойдемся. Так было и на деле. Гейден, выбранный в председатели, просит нас соблюдать спокойствие, так как сейчас войдет полиция. Вошел полицмейстер Носков и предложил съезду разойтись.
— Съезд не может разойтись,— заявляет мягко, но
[263]
вместе с тем необычайно твердо Гейден.— Мы посланы сюда земствами и городами.— Гул одобрения прошел по залу. Кто-то начал хлопать, но его не поддержали. Это было не к месту. Минута была серьезная. После заявления Гейдена начались переговоры между председателем и полицмейстером, в результате которых Гейден просит нас записать на особом листе для полиции наши фамилии и адреса.
Я прошу слова.
— Извиняюсь, господин председатель. К вашему предложению записать наши фамилии я должен внести поправку. Здесь собрались не Гейден, не Попов, не Долгоруковы, не частные лица, а люди земли и. городов, посланные сюда затем, чтобы обсудить вопрос о том, как спасти родину от тех бедствий, в которые она попала благодаря бюрократическому режиму. А потому я предлагаю обязательно в записи писать — депутат такого-то земства или такой-то думы. Это указание на земство и думу, нас пославших, и будет нашим адресом, по которому, если понадобится, могут нас разыскать. Мы — депутаты земли и городов и не можем умалить политическое значение нашего съезда, который, пока нет народного представительства, является полномочным представителем за интересы народа.
Мое предложение было единогласно принято при громе аплодисментов. Иностранные корреспонденты, в том числе и корреспондент кельнской газеты Берман, с которым я познакомился в Иркутске, когда он ехал на войну, просили у меня разрешения послать телеграмму о том, что делегатом Иркутска на требование полиции дать сведения о собравшихся на «самочинный съезд» внесено предложение революционного характера, единогласно принятое съездом. Я дал свое согласие, но совершенно не предполагал, что мое заявление имело революционный характер, как о том был оповещен весь мир. Вот если бы я сделал заявление, как, между прочим, предлагал мне И. И, Майнов, то оно несомненно было бы революционным...
— Пусть съезд объявляет себя учредительным, собранием, и мы, социалисты-революционеры, поддержим его, как, наверное, и другие.
Вносить подобное предложение на земско-городской съезд, конечно, было невозможно. Съезд все-таки был либеральным и по отношению к власти и не перешел, бы
[264]
границ лояльности. Съезд проходил в деловой обстановке, и мы много работали. Большое впечатление на всех произвело появление в «Русских ведомостях» проекта основного закона, выработанного земцами и принятого съездом. Оживленные прения, вызвало обсуждение проекта обращения к обществу. Было предложение обратиться не к обществу, а к «русскому народу», но после разъяснений оставили первую редакцию. Со съезда мы разъехались с твердым намерением проводить идеи съезда на местах. Но вслед за нами уже шло из департамента полиции предписание губернаторам иметь за нами наблюдение и не разрешать нам устраивать собрания и распространять литературу.
Из Москвы я проехал не прямо в Иркутск, а заехал в Оренбург, где познакомился с Л. Н. Цабелем, женатым на сестре А. А. Яблочкиной, которая гостила у Цабеля. Л. Н. заведовал переселенческим делом и землеустройством в Тургайской и Оренбургской областях. Здесь все было спокойно — киргизы не волновались. В Оренбурге я сделал первый доклад о земско-городском съезде. Второй доклад был у меня в скором поезде, где слушателями были преимущественно военные. В иркутской думе доклад происходил при закрытых дверях. В думе опять, как и при чтении моей записки в совет министров, в вестибюле была полиция и не пускала посторонних. Ни в отделе Географического общества, ни в Общественном Собрании мне не удалось устроить доклада. Я делал доклады в частных квартирах. На одном из таких частных собраний был поднят вопрос о том, чтобы в Сибири, где нет земства, было дано представительство на съездах обществам и общественным организациям. Я разъяснил, что этот вопрос был уже поднят на земско-городском съезде. Основания для выборов в неземских губерниях должно выработать организационное бюро, которому я передал записку с соображениями относительно Сибири. Выработанные положения бюро должно сообщить на месте и членам съезда.
В Иркутске я застал духоборов, возвращавшихся из ссылки из Якутской области и П. Н. Козлова, который проводил Далай-ламу в Пекин. Духоборы были так же «крепки в своей вере», как и тогда, когда ссылались в Якутскую область. Они горячо благодарили нас и особенно А. И. Громову за то, что мы помогали им
[265]
и их женам во время пути в ссылку и в ссылке. Я сказал им, что А. И. Громова действительно много сделала для них, я же им ничем не мог помочь.
— Нет, ты нам дорог уже потому, что благодаря тебе поддерживалась связь с братом Л. Н. Толстым. Ты помогал и нашим женам и детям приехать к нам, заботился о них в Иркутске, писал нам.
Духоборы просили меня написать Л. Н. Толстому благодарность и приветствие. Я спросил духоборов, как они смотрят на развертывающие события...
— Мало думают о Боге, забывают, что все люди — братья и между ними не должно быть злобы, особенно тогда, когда хотят установить правду в жизни.— Так ответили мне духоборы.
Я не стал настаивать на более ясном и определенном ответе, прекрасно понимая, что в оценке событий у духоборов прежде всего лежит мораль, само-усовершенствование.
П. К. Козлов задавал такой же вопрос Далай-ламе, о котором он был высокого мнения, как о человеке большого ума, огромной прозорливости и беспредельной чистоты и искренности.
— Блаженство, правда и добро достигаются не насилием, а самоусовершенствованием людей и любовью. В насилии и ненависти всегда бывает зло и неправда, а зло влечет за собой новое зло,— так ответил Козлову земной бог...
У меня невольно явилась параллель — духоборы из Якутской области, Л. Н. Толстой в Ясной Поляне и изгнанный из Лхасы англичанами Далай-лама — воплощение беспредельно милосердного бодисатвы Арьяболо — говорили о событиях почти в одних и тех же выражениях... Шестого августа было опубликовано булыгинское положение о Государственной думе. В городской думе мы собрали совещание гласных, на котором вынесли постановление, требующее, чтобы земско-городской съезд настаивал на замене булыгинской законосовещательной думы думой с законодательными функциями. От Ф. А. Головина я получил телеграмму, что следующий съезд состоится 10 сентября. Послал телеграммы в Красноярск и Томск, уведомляя, что выезжаю с таким-то скорым поездом и предлагаю делегатам ехать вместе, чтобы договориться. На станции Тайга в наш поезд сел П. В. Вологодский, делеги-
[266]
рованный на съезд томской думой. После долгого разговора мы с ним согласились не поднимать на съезде никаких сепаратных вопросов относительно Сибири, дабы не осложнять дела. В то же время мы решили стремиться дать съезду общее, более радикальное направление. Ввиду того, что П. В. имел сведения, что выборы в Государственную думу в Сибири намерены были назначить в последнюю очередь, мы с ним составляли для съезда предложение о том, чтобы выборы в Сибири происходили бы своевременно и сибирские депутаты могли бы приехать на первые заседания Государственной думы. Это предложение потом было принято съездом.
Заседания сентябрьского съезда происходили у Ю. А. Новосильцева. На заседаниях сидел чиновник генерал-губернатора, которому было предоставлено право закрыть съезд, если собрание уклонится от намеченной программы. На прежних съездах этого не было. Некоторые думали протестовать против этого чуждого съезду персонала, но их протест не встретил сочувствия на съезде. «Персонаж» вел себя вполне прилично и даже не протестовал, когда в зале появились явно посторонние для съезда лица, например, женщины. Боевым вопросом на сентябрьском съезде был вопрос о бойкоте булыгинской думы. В Иркутске, когда я уезжал, ни одна из групп не предлагала мне агитировать за бойкот выборов. На частном совещании, кажется, у Миклашевского, где было большинство ссыльных, признали необходимым идти на выборы в Государственную думу с тем, чтобы уже в самой думе добиваться расширения прав и законодательных функций. Подобная мотивировка была принята на съезде и внесена в обращение к населению—избирателям. Вологодский от себя внес предложение о замене постоянной армии милицией и просил меня поддержать это заявление, но я отказался, потому что считал его несвоевременным. Съезд отклонил предложение. Оживленные прения вызвало предложение Врублевского, которое поддержали все мы, окраинные делегаты. Он поднял вопрос об охране прав национальных меньшинств и об автономии Польши.
Врублевский прекрасный оратор. Его знаменитая речь о море крови, которая подымается так высоко, что в ней захлебывается сидящий на бронзовом коне тот, кто залил Польшу потоками крови (Муравьев-веша-
[267]
тель), произвела сильное впечатление. Между сибиряками и поляками на этом съезде составился контакт, и мы голосовали вместе.
Сентябрьский съезд стал приобретать партийный характер. В земско-городских съездах большинство были освобожденцы, и конституционно-демократическая партия для них являлась вполне приемлемой. В направлении этой партии вел свои работы и сентябрьский съезд, который, по мнению И. П. Белоконского, был последним земским съездом. На этом съезде участвовали П. Н. Милюков и М. М. Ковалевский, Последующие съезды, по мнению того же И. П. Белоконского, были уже партийными съездами конституционно-демократической партии. Но это неверно даже по отношению к съезду 12 октября, на котором я не мог участвовать, не говоря уже о съезде 6 ноября, созванном после манифеста 17 октября.
Состав ноябрьского съезда был в партийном отношении более пестрый, чем состав всех предыдущих съездов. Благодаря допущению на съезд делегатов общественных организаций на нем участвовали и представители левых партий. Работали на нем и октябристы— братья Гучковы, группа демократических реформ, польское коло и другие. К сожалению, на сентябрьском съезде почти не принимал участия деятельный участник июльского съезда князь С. Н. Трубецкой, занятый университетскими делами. Его только что избрали ректором университета, а А. А. Мануйлова — прорек-тором. Таким образом, С. Н. был первым выбранным ректором автономного Московского университета.
По поручению Восточно-Сибирского отдела Географического общества и иркутской городской думы я поздравил С. Н. Трубецкого и А. А. Мануйлова с избранием.
— Преждевременно поздравляете... Не с чем поздравлять нас,— с горечью ответил мне С. Н., а потом, показывая воззвание к студентам, только что принятое советом университета и которое должно было быть расклеенным, заметил:— Вы поздравляете ректора свободного университета, а этот ректор должен был не только подписать, но и убеждать других, чтобы они подписали воззвание к студентам, в котором объявляется о закрытии университета. Правда, в воззвании говорится: «Мы вынуждены это сделать в интересах сту-
[268]
дентов», но это для меня не легче, потому что выхода нет и самое воззвание —не выход.
Уже на последнем заседании сентябрьского съезда я ходил с С. Н. в кулуарах и мы беседовали о положении дел.
' — Положение становится безвыходным, — говорил он мне по поводу университетских дел,— как больно, когда видишь, что все было бы иначе, если бы эта (университетская) реформа была дана раньше... Я заметил, что правительства по большей части опаздывают с реформами, потому что эти реформы у них вынуждаются.
— Это верно. Но разве от этого легче нам с вами?! Разве легче студентам? Мы с вами еще можем философски смотреть на события, а молодежь ведь горит и сгорает... А я, который должен помочь студентам разобраться в происходящих событиях, не нахожу ничего лучше, как закрыть университет...
Всегда бодрый, крепкий, С. Н. как-то сдал — постарел, сгорбился... Было видно, что он сильно страдал... Но я никак не думал, что через десять дней его не станет и мне придется телеграфировать из Иркутска в Московский университет и выражать от лица «Восточного обозрения» глубокое сочувствие горю студентов и профессоров, потерявших такого редкого человека, каким был С. Н. Трубецкой... Он пал в бою, но не от удара врага, а оттого, что он горячо любил, глубоко чувствовал и мыслил...
После сентябрьского съезда, заехав на день-два в Петербург повидаться с сыном, который поступил в университет, на историко-филологический факультет, я торопился вернуться в Иркутск. В Москве и Петербурге было неспокойно, чувствовалось, что события надвигаются. Следующий земско-городской съезд назначили на 12 октября. Некоторые из членов тут же прибавляли— вряд ли попадем на него — и действительно не попали. Я же знал, что на этот съезд я ни в коем случае не приеду — будут ли или нет события. В Москве поговаривали о забастовке... Я передал кому-то слова Кутайсова, что союз союзов может остановить всю жизнь. На это мне сказали:
— Посмотрите — и остановит!..
В поезде также говорили о забастовке и революции. На станциях расспрашивали о «революции» в Москве и Петербурге. В Иркутске настроение было напряженное.
[269]
В день приезда ко мне прибежал В. Е. Мандельберг и «допытывал» о России. У иркутских социал-демократов и социалистов-революционеров все было готово к забастовке. Они ждали ее, но я, вернувшийся из России, не предполагал, что забастовка и революция так близки и через две недели мы будем отрезаны от всего мира.
К моему возвращению в Иркутск начал организовываться забастовочный комитет, вначале из представителей союзов и политических партий, а потом он пополнился представителями общественных групп, напри-мер, от городских служащих. Число членов его дошло до 40 человек. Во время забастовки в комитете произошел раскол. Большевики, к ним присоединился и В. Е. Мандельберг, призывали к вооруженному восстанию, а представители общественных организаций не соглашались с ними. Тогда левые ушли и образовали свой комитет вместе с вышедшими с ними частью железнодорожных рабочих. Но забастовка, развившаяся уже стихийно, шла вне влияния обоих комитетов.
Дня за два до 15 октября в местных союзах заговорили о забастовке, о том, что у железнодорожников по этому поводу есть какие-то сведения. Накануне 15 октября, вечером, сидели у меня Ф. Ю. Рехневский, Г. 3. Андронников и С. А. Лянды. Андронников уже знал от железнодорожного союза, что с завтрашнего дня начнется всеобщая забастовка. Я сбегал на телеграф и просил телеграфистов усиленно принимать и немедленно посылать нам агентские телеграммы. Наборщики согласились работать и ночью, так что мы кроме очередного номера загнали материал, преимущественно телеграммы, и для следующего номера. Наутро в типографии устроили сходку, на которой решили самостоятельно работ не прекращать, закончить и отпечатать телеграммы, но как только придут железнодорожники и объявят о забастовке, дать тревожные свистки, прекратить работу и идти снимать с работы рядом лежащий пивоваренный завод.
Пока шла у нас сходка, забастовала железная дорога. Железнодорожники подошли к типографии и вместе с наборщиками отправились снимать другие учреждения и предприятия. На дверях типографии и редакции вывесили объявление: «По случаю политической забастовки типография закрыта и газета не будет выходить».
К вечеру первого дня работа в городе была всюду
[270]
прекращена, а через день — забастовали и извозчики, а за ними и все учреждения. Городская дума в своем заявлении на второй день забастовки официально присоединилась к забастовщикам, а неофициально, ввиду всевозможных неожиданностей, решила собираться ежедневно на частные совещания. Во время последнего официального заседания к нам прибежали с Арсенальской улицы и сказали, что толпа собирается громить вторую полицейскую часть, предполагая, что там спрятался пристав Щеглов, организатор черной сотни. Дума командировала меня и еще кого-то из гласных предупредить разгром. Я, стоя на тележке, сказал речь, напирая главным образом на то, что инициатива погрома не должна исходить от нас, стоящих на платформе освободительного движения,— пусть этим занимается черная сотня. Толпа качала меня и с пеньем «Марсельезы» проводила меня до думы, поручив мне передать думе, что ни погромов, ни побоищ в Иркутске не будет. После заседания дума в полном составе отправилась к П. И. Кутайсову и предложила ему не пускать против забастовщиков войска, убрать пристава Щеглова. Если это будет исполнено, дума ручается за порядок в городе. И. С. Фатеев заявил Кутайсову:
— Ваше высокопревосходительство, перед вами забастовщики — городская дума сейчас присоединилась к забастовке.
Кутайсов растерялся я обещал, что он не отдаст приказа войскам стрелять.
— Солдатам не выданы даже боевые патроны. Что же касается Щеглова, я прикажу дать ему отпуск.
Кутайсов остался недоволен заявлением Фатеева, что потом и высказал городскому голове. Разошлись довольно мирно. На улицах было темно. Ходили военные патрули. Во многих местах стояли милиционеры. Добровольная милиция сорганизовалась в помещении Общества приказчиков в первый же день забастовки. В организации милиции принимал деятельное участие брат В. А., инженер А. А. Лушников, который, будучи студентом, отличился при казанской демонстрации. Кутайсов требовал от думы, чтобы милиция была распущена. Но мы, гласные, ссылаясь на слабость полиции, не исполнили этого требования.
Первые два дня события развивались мирно. Шли митинги, уличных демонстраций не было. В городе и
[271]
на митингах говорили, что пристав Щеглов и еще несколько лиц — Богданов, Юзефович и другие, фамилии которых я не помню,— организовали и вооружили черную сотню, главным образом из подонков, и надеялись проучить забастовщиков и «жидов». Ходили слухи, и мне даже принесли список домов, подлежащих разгрому. В числе их был дом, где помещалось «Восточное обозрение». Тогда наборщики организовали самооборону и установили у типографии, редакции и моей квартиры вооруженный караул.
Наряду с черной сотней организовались, в целях грабежа, и уголовные преступные элементы. Была сделана попытка разгромить магазин С. С. Кальмеера. К счастью, у магазина оказался отряд самообороны, который дал по громилам залп из револьверов. Грабители разбежались, а двое из них было убито. Отбили грабителей от магазинов на Пестеревской и еще где-то... У самообороны были столкновения и с черной сотней — кое-кого ранило. Митинги шли в городской думе и Общественном Собрании, выносились резолюции, а молодежь из социал-демократов и социалистов-революционеров призывала к вооруженному восстанию. Никто не разгонял митингов. Кутайсов издал ряд обязательных постановлений с угрозой, что войска будут рассеивать сопротивляющихся и не подчиняющихся его приказам, а в крайних случаях будут стрелять. Но войска не стреляли. В одном из своих воззваний Кутайсов указывал на то, что солдаты не стреляли, а уже есть убитые и раненые. Обязательные постановления Кутайсова гектографировались и раздавались по рукам, так как печатать было негде. Волнения усиливались, и Кутайсов совершенно растерялся. Он укрепил свой дворец, стянул к нему войска, а вовнутрь дома ввел юнкеров... Одним словом, дом генерал-губернатора превратился в крепость. Я и голова пытались с ним переговорить по, телефону, но у телефона оказался жандармский ротмистр Гаврилов, который, прежде чем доложить генералу, требовал, чтобы мы сообщили ему, о чем будем говорить с генерал-губернатором. Мы отказались указать тему разговора.
На четвертый день я сидел дома, когда ко мне прибежал фотограф Шнее, бывший ссыльный. Он в тревоге сообщил, что на Большой улице солдаты собираются стрелять в демонстрантов (на третий день забастовки
[272]
начались демонстрации). У меня на дворе стоял запряженный экипаж, и я поехал к Кутайсову. Но кордон казаков не пропустил меня. Тогда я пошел в канцелярию, к Гондатти, и просил его дать мне пропуск к Кутайсову.
— Лучше не ходите к графу. Он зол и на вас. Говорит, все его обманули, все оказались революционерами.
Но я все-таки добился пропуска. Гондатти сообщил мне, что отдан приказ об аресте многих лиц. Я уже знал об этом. Арестованы были исключительно интеллигенты...
— Хотели и вас арестовать, но, кажется, этот номер не прошел...
«Этот номер не прошел» благодаря Гондатти, который указал Кутайсову, что арест Попова будет огромным скандалом, и тот сдался, но других уже утром стали арестовывать. За дни «свобод» в Иркутске было арестовано до 60 человек, в том числе С. А. Лянды, Н. А. Кудрявый, Г. М. Фриденсон, В. Е. Мандельберг, Г. Б. Патушинский и другие.
Но вернемся в окруженный войсками генерал-губернаторский дом. Вхожу в знакомые мне вестибюль и приемную и не узнаю комнат: полны табачного дыма и юнкеров. На каждом шагу часовые.
— Ба, забастовщик! — таким возгласом встретил меня ротмистр Гаврилов. — Завтра и мы забастуем...
Кутайсов принял меня и попенял, что я забыл его и в эти тяжелые для него дни не навестил его. Я заметил, что до него не только добраться трудно, но даже и по телефону нельзя говорить — жандармы мешают..
Он уверял меня, что ссыльные готовят восстание, что в этом духе на митингах говорятся речи. Мы заговорили о событиях. Я убеждал его не пускать в ход оружие. В конце концов он дал обещание, что солдаты не будут стрелять и при мне же послал адъютанта передать это распоряжение коменданту города. Расстались довольно сухо. Это было мое последнее свидание с Кутайсовым.
Он исполнил обещание — солдаты в Иркутске не стреляли. Если и были в городе пострадавшие, даже убитые,— то не от пуль солдат, а по большей части, от черной сотни. Также и в ноябре, когда громили кавказцев в Глазкове, солдаты не прибегали к оружию. В общем в октябрьские дни в Иркутске прошли с малыми
[273]
жертвами, сравнительно благополучно, не так, как в Томске, где людей заперли в железнодорожном управлении и дом подожгли... как в Нижнеудинске, где мирный многолюдный митинг был расстрелян солдатами.
Забастовка в Иркутске проходила замечательно организованно, планомерно и красиво. К вечеру на четвертый день начали работать извозчики, чем внесли некоторое разложение в среду бастующих. Нужно было выйти из положения. 19 октября, с согласия всех организаций, городская дума объявила 20 октября последним днем забастовки, причем рекомендовалось в этот день по возможности не выходить даже на улицу. Город словно вымер, с улицы исчезли даже собаки. Эта абсолютная тишина произвела потрясающее впечатление. 21 октября жизнь пошла обычным порядком. В этот день мы еще не знали о манифесте 17 октября. Правда, по железно-дорожному телеграфу до города дошли слухи о каком- то манифесте, а к вечеру уже передали текст его. Но правительственный телеграф еще не работал. В редакцию принесли манифест, изложенный своими словами.
По понятным причинам я не мог печатать такой важный документ в изложении. Зато на другой день, 22 октября, по городу было расклеено следующее объявление:
«По городу распространяется слух о получении какого-то манифеста. Считаю долгом известить население, что лично я ничего подобного не получал по самой простой причине, что телеграфное сообщение между С.-Петербургом и Иркутском не восстановлено. Прошу жителей города не верить никаким слухам, не исходящим из официального источника. Генерал-губернатор Кутайсов».
В ночь на 22 октября расклеили эти объявления, а в 11 часов дня начал действовать телеграф. Мне позвонили с телеграфа по телефону, и я сам поехал за манифестом, получил его и помчался в типографию. Быстро набрали текст манифеста, и сырые листки прямо с машины передавались толпе, которая осаждала типографию, узнав о получении манифеста.
На этот раз никто уже не опровергал достоверности этого исторического документа. По получении манифеста Кутайсов немедленно распорядился освободить из тюрьмы всех арестованных за время забастовки. Большая толпа горожан собралась у тюрьмы и приветство-
[274]
вала освобожденных, которые отправились на митинг в Общественное Собрание. На этом митинге манифест еще не критиковался, но на следующих митингах уже раздались голоса социал-демократов о бойкоте Государственной думы.
За время забастовки в Иркутске оказалось до 20 человек убитыми и ранеными. Часть из них были жертвы черной сотни, а некоторые хулиганы пострадали при попытке погромов от выстрелов милиции. Хулиганы и черная сотня устроили сильное побоище еще до получения манифеста. Во время этого побоища были убитые и раненые. Особенно тяжелое впечатление произвело избиение братьев Я. и И. Г. Виннеров — гимназиста, убитого на месте, и студента, умершего от ран. Оба они возвращались с митинга в железнодорожном управлении. Иркутск устроил им торжественные похороны. Черная сотня исподтишка избивала расходящихся с митингов, но при появлении милиции стушевывалась. Не будь милиции — жертв было бы больше. Полиция поддерживала черную сотню и хулиганов, а полицмейстер Драгомиров, сменивший Никольского, сам был черносотенец.
Выборы в городскую думу, назначенные на конец ноября, по постановлению думы были отложены на неопределенное время в надежде, что избирательный закон будет изменен в направлении расширения прав.
В заключение этой главы я должен отметить, что несмотря на видимые доброжелательные отношения иркутских жандармов ко мне, они регулярно сообщали о моих поездках в Россию в охранки Москвы и Петербурга, которые потом давали в Иркутск сведения обо мне. Приведу одно, переданное мне А. В. Гедеоновским, который списал его в революционном архиве. Второго июля 1905 г. иркутская охранка телеграфировала в Москву: «Прошу наблюдений И. И. Попова. Намерен посетить видных «с.-р.». Результаты сообщить. Ответ: «наблюдаемый по группе с-р не посещал, а лишь участвовал на съезде земско-городских деятелей, имеющим целью принятие мер к скорейшему введению в России конституции».
[275]