Как бы критика ни относилась к Ч. Диккенсу, никто не оспаривал его христианской любви к «униженным и оскорбленным». Не случайно Ф. Достоевский, отмечая близость их взглядов, писал, что «мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками, даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников» [3. Т. 3. С. 184].
Л.Н. Толстой причислял к «произведениям высшего религиозного искусства, проникнутым истинным христианским духом» [7. С. 467], наряду с Ф. Достоевским, Ч. Диккенса. Он считал, что романы этих писателей – лучшие произведения искусства, «передающие чувства, ведущие к единению и братству людей» [7. С. 467], т.е. они обладают тем, что В. Кожинов назвал «всемирной отзывчивостью» в христианском понимании.
В письмах Ч. Диккенс нередко заостряет внимание на вопросах веры. Его идеал – образ Христа-Спасителя, который «направляет его мысль» и «укрепляет в вере» [1. Т. 29. С. 120], перед «жизнью и учением» которого он «испытывает благоговение» [1. Т. 29. С. 201]. В письме к Д. Форстеру (30.09.1846) Ч. Диккенс выделяет «католичество как самую лучшую из всех (религий)» [1. Т. 29. С. 190], но в другом письме он пишет, что «признаёт христианскую религию в том виде, в каком она исходит от самого Христа» [1. Т. 30. С. 253], демонстрируя близость пуританству.
Вместе с тем в «Речи на банкете» в его честь (7.02.1842 г.) Ч. Диккенс скажет: « <…> мои нравственные идеалы – очень широкие и всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки какой-либо секты или партии [выделено мною. – Г. К.] – легко выразить в немногих словах» [1. Т. 28. С. 459]. Вот эти слова: «В своих трудах я всегда стремился выразить свое благоговение перед жизнью и учением нашего Спасителя» [1. Т. 28. С. 280]. Примечательно, что их Ч. Диккенс написал в своём последнем письме М. Мейкхему от 8.07.1870 г. Долг писателя он видел в том, чтобы «освещать ярким лучом презрения и ненависти <…> любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались» [1. Т. 28. С. 457-458].
Интересно, что приведённый перевод данной речи, сделанный М. Лорие, в корне отличается от перевода отрывка речи Ч. Диккенса из «Истории английской литературы» в статье И.М. Катарского, посвященной творчеству английского писателя [4. Т. 2. С. 169-266]. Предваряя цитату из выступления Ч. Диккенса анализом цикла «Рождественских повестей» (1843 – 1848), И.М. Катарский акцентирует внимание на философско-утопических, оуэновских идеалах, которые, по его мнению, писатель отразил в «Рождественских повестях» – это стремление к «мирному переустройству общества, классовой гармонии, нравственному перевоспитанию буржуазии» [4. Т. 2. С. 212].
Данные рассуждения критика приобретают абсолютно иной смысл, если рассматривать Ч. Диккенса как христианского писателя. А приведенная И.М. Катарским цитата полностью искажает смысл речи английского писателя и призвана служить подтверждением ошибочных выводов исследователя о космополитизме Ч. Диккенса: «<…> мои нравственные убеждения, чуждые всякой узости, вполне определенные и допускающие существование новыхсект и партий, нетрудно изложить в общих чертах» и т.д. [4. Т.2. С. 212]. Однако о своих христианских взглядах писатель всегда говорил настойчиво и определенно. Что же касается рассуждений И.М. Катарского о «классовой гармонии», которую якобы проповедовал Ч. Диккенс, то в этой же «Речи на банкете» они опровергаются самим писателем, где он гневно обвиняет правящие классы и категорически заявляет об этом. Выступая в чужой стране, перед американцами, Ч. Диккенс чётко расставляет акценты: «Я верю – и хочу внушить эту веру другим, – что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены, унижены и жалки [выделено мною. – Г. К.], что на первый взгляд о них нельзя сказать иначе, как исказив, причудливо и страшно, слова Писания: «И сказал Бог, да будет свет, а света не было» [1. Т. 28. С. 457] (перевод М. Лорие). Это же высказывание в статье И.М. Катарского звучит совершенно иначе: «Я верю и намерен внушить людям веру в то, что на свете существует прекрасное, верю, невзирая на полное вырождение общества, нуждами которого пренебрегают и состояние которого на первый взгляд и не охарактеризуешь иначе, чем страшный и внушающий ужас перифразой Писания: «Сказал Господь, да будет свет, и не было ничего» [4.Т. 2. С. 212].
Очевидно, что в «Истории английской литературы» намеренно дан тенденциозный перевод, чтобы перенести смысловой акцент, связанный с глубоким сочувствием писателя к «униженным, обездоленным и жалким» на какое-то аморфное «общество, нуждами которого пренебрегают».
В статье И.М. Катарского искажены не только взгляды Ч. Диккенса, но и выхолощено его христианское чувство – любовь к ближнему. Что же касается примиренческой позиции Ч. Диккенса, на которой настаивает И.М. Катарский и которую признают вслед за ним многие критики, то и она истолкована неверно: Ч. Диккенс-христианин считает своим долгом «освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все могли их видеть, <…> жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались» [1. Т. 28. С. 457-458]. И.М. Катарский же называет это желание «надпартийной позицией» [4. Т. 2. С. 212]. Думается, что «надпартийная» позиция Ч. Диккенса – его христианские взгляды – не только не примиряла его с классами власть имущих, но и обязывала к критическому отношению к ним ради заботы о ближнем во всех её проявлениях.
Так, например, Ч. Диккенс отказался от должности в парламенте, аргументируя отказ нежеланием служить двум господам – народу и правительству. А в «Обращении к читателям», помещенном в первом номере журнала «Домашнее чтение», он в 1850 г. определил вектор своего творчества: основная его цель как редактора и издателя – поднять дух обездоленных и бороться за улучшение условий социальной жизни.
Эту задачу Ч. Диккенс решал не только в своих произведениях, но и в общественных выступлениях, и в публицистике. Так, например, в статьях «О смертной казни» (пер. И. Гуровой), «Публичные казни» (1849 г.) (пер. Т. Литвиновой), которые писатель опубликовал в газетах «Дейли Ньюс» и «Таймс» для широкого обращения к читателям и общественного обсуждения, Ч. Диккенс наиболее категоричен и последователен в исполнении Евангельских заповедей Христа. Узаконенное убийство, смертная казнь прежде всего есть одна из примет грядущего Апокалипсиса, наряду с узаконенной магией и содомским грехом. Поэтому в статье «О смертной казни» (май 1844 г.) Ч. Диккенс предупреждает об опасности, которую влечёт за собой смертный приговор: «Сама суть смертной казни как кары за убийство состоит именно в том, что жизнь противопоставляется жизни <…> Подобное противопоставление делает убийство менее отвратительным и гнусным поступком» [1. Т. 28. С. 35]. Суть смертной казни Ч. Диккенс совершенно справедливо сводит к ветхозаветному положению «кровь за кровь, жизнь за жизнь», так говорят «и закон и священник» [1. Т. 28. С. 36].
Рассматривая разные виды убийств – вынужденное, из мести, из тщеславия, спланированное и т.п., Ч. Диккенс трактует их как безусловно противозаконные действия, но смертная казнь ни в одном из этих случаев не является средством исправления человека и общества. Более того, писатель задаётся вопросом, предотвращает ли смертная казнь преступление и, опираясь на данные парламентских отчетов, приводит вывод «интересного и полезного журнала, издающегося в Глазго»: «Чем больше число казней, тем больше убийств, чем меньше число казней, тем меньше число убийств» [1. Т. 28. С. 57].
Смертная казнь «не совместима с христианством», «выражающим всепрощающий дух», считает Ч. Диккенс, и противопоставляет заповеди Ветхого и Нового завета. «Мы знаем, – пишет он, – что закон Моисея («Если кто прольет кровь человеческую, да будет кровь его пролита рукой человеческой») был дан племенам кочевников, живших в особых социальных условиях… Мы знаем, что Евангелие самым определенным образом не приемлет и отменяет некоторые положения этого закона. Мы знаем, что Спаситель самым недвусмысленным образом отверг доктрину воздаяния или отмщения… Мы знаем, что он сказал: «Не убий!» [1. Т. 28. С. 58]. Но, если общество применит «смертную казнь согласно Моисееву закону (хотя тогда она была не завершением судебной процедуры, а актом мести…), то, опираясь на этот источник, логично было узаконить также и многоженство» [1. Т. 28. С. 58], иронически заключает Ч. Диккенс свои размышления.
Не до конца понимая глубоких различий между Ветхим и Новым заветом, Ч. Диккенс интуитивно улавливает их, отвергая закон ветхозаветной мести, писатель опирается на Новозаветные заповеди, утверждая христианскую духовность как нравственную основу общества.
Статьи «Публичные казни» и «О смертной казни» являются одними из самых важных в уяснении христианских взглядов Ч. Диккенса. В статье «О смертной казни» Ч. Диккенс говорит о сопутствующих ей преступлениях. Писатель убеждён, что «зрелище жестокости порождает пренебрежение к человеческой жизни и ведёт к убийству» [1. Т. 28. С. 55]. Он навёл справки и узнал, что присутствие на публичных казнях привело к преступлению юношу, который убил своего хозяина. Вспоминая слова главного палача Французской революции, Робеспьера, о том, что «закон, отнимая у человека жизнь, совершая жестокости на глазах у народа… , пробуждает звериные инстинкты, которые порождают новые пороки» [1. Т. 28. С. 55], Ч. Диккенс указывает на собственную судьбу революционера как подтверждение его слов. Публичные казни делают равнодушным общество даже в самом «мирном и благоустроенном государстве» [1. Т. 28. С. 55], считает писатель.
По мнению Ч. Диккенса, публичные казни порождают безнравственность толпы, «собравшейся, чтобы увидеть смертную казнь…» [1. Т. 28. С. 107]. Будучи свидетелем казни двух несчастных, он ужасается от того, что «толпа не проявила ни малейшего чувства, ни капли жалости, не задумываясь ни на миг над тем, что две бессмертные души отправились держать ответ перед своим Творцом…» [1. Т. 28. С. 107]. Для Ч. Диккенса совершенно очевидно, что «в христианском государстве не место этим страшным зрелищам» [1. Т. 28. С. 110], похожим на то, которое происходило с Господом нашим. «Можно подумать, что в мире никогда не звучало имя Иисуса Христа, что люди не слыхали о религии, – пишет он, подводя итог своим размышлениям о смертной казни, – что смерть человеческая и гибель животного для них – одно и то же» [1. Т. 28. С. 107].
В статье «Невежество и преступность» (28.04.1848 г.) Ч. Диккенс предлагает свою воспитательную программу, приводя данные правительства, убеждённого в тесной связи преступности и низших слоев общества. Причины роста преступлений среди рабочих писатель, в отличие от государства, видит в неправильной политике образования, которая, по его мнению, давно устарела. Он также негативно отзывается о «распрях» между «всевозможными христианскими сектами и вероисповеданиями» [1. Т. 28. С. 68], которые предоставляют дополнительную возможность «тюрьмам снова и снова пополняться людьми» [1. Т. 28. С. 68]. Данная мысль отнюдь не подтверждает лояльность Ч. Диккенса к различным вероисповеданиям, наоборот, писатель вновь настаивает на том, что христианство должны изучать в школах. Задачу правительства он видит в том, чтобы снизить уровень преступности среди рабочих, озаботиться образованием народа, создать ремесленные школы, где книги бы давали полезные знания, воспитывали бы уважение к порядку, чистоплотность, аккуратность и бережливость, школы, где высокие уроки Нового завета [выделено мною. – Г. К.] были бы зданием, возведенным на этом прочном фундаменте…» [1. Т. 28. С. 68-69]. При этом изучение Евангелия, по мнению Ч. Диккенса, должно быть всеобщим и систематическим, включенным в образовательную программу.
Здесь важно обратить внимание на то, что английский писатель ничего не говорит о роли церкви в обществе, о её христианском назначении, как теле Христовом, объединяющим верующих. Но в то же время он не проповедует, подобно протестантам, единоличное изучение Евангелия и свободное его толкование человеком. Возможно, в нравственной программе писателя место церкви должно занять государство, объединив всех граждан словом Божьим, при этом Ч. Диккенс не отвергает соборность, но представляет ее не в рамках церкви, а в рамках общества – государства. Так, например, в статье «Призыв к падшим женщинам» (23.04.1843 г.) Ч. Диккенс пишет о приютах, которые должны быть созданы либо государством, либо благотворительными организациями, либо частными лицами, но и в них обитатели должны непременно быть приобщены к христианской жизни во имя «Христа, принявшего смерть на кресте, чтобы спасти нас» [1. Т. 28. С. 236].
В статье «О том, что недопустимо» (8.10.1853 г.) Ч. Диккенс вновь возвращается к женскому вопросу. Для него является святым понятие домашнего очага, который связан с духовно-нравственной функцией семьи в обществе. Поэтому для писателя важно заострить вопрос о положении женщины в семье и обществе. Исходя из этого, Ч. Диккенс выводит нравственный закон: «мужчине калечить или медленно сводить в могилу жену или любую женщину, живущую под его кровом, и не понести наказания, как подсказывает справедливость и чувство человечности, – это то, что недопустимо» [1. Т. 28. С. 249].
Не об этом ли сказано в 1 Послании Петра: «Мужья – подобно тому живите с ними (женами) согласно знанию, как с сосудом более слабым, женским, уделяя им почёт как ещё и с сонаследницами благодати жизни, чтобы не было препятствия вашим молитвам» [6. С. 1209].
Большинство российских исследователей творчества Ч. Диккенса (В.В. Ивашева, В. Тугушева, И.М. Катарский и др.), так же, как и зарубежные критики (И. Тэн, Д. Форстер, Р. Уильямс, Д. Джексон и др.), рассматривают писателя с позиций его социальных взглядов: либо упрекая за утопизм и реформаторство, либо представляя революционером и радикалом. Сам Ч. Диккенс не раз говорил и писал о своем искреннем сочувствии народу, но его сочувствие и сострадание никогда не выходили за рамки христианской трактовки общественных законов, не были революционными и укладывались в учение Христа, переданное нам через апостолов: «Подчиняйтесь всякому человеческому установлению ради Господа, царю ли, как верховной власти, // Правителям ли как посылаемым же для отмщения делающим зло и для хвалы делающим добро» [6. С. 1206]. Нельзя сказать, что Ч. Диккенс пассивно следовал этому пути. Он далеко не всегда был лоялен в отношении к правительству, порой жестко критиковал его, даже приветствовал Французскую революцию 1848 года и писал в 1856 г. редактору Уилсу: «Я не могу выдавать себя за человека, порицающего все без исключения забастовки, объявляемые этим несчастным классом общества, которому так трудно мирным путём добиться того, чтобы его голос был услышан» [1. Т. 30. С. 30].
Но в то же время ещё в 1855 г., обеспокоенный революционной атмосферой в стране, Ч. Диккенс напишет известному политическому деятелю Лайарду, предупреждая, что недовольство в стране тем страшнее, что «оно тлеет незаметно, не вспыхивая ярким пламенем…», так как может привести к взрыву по любому самому «незначительному событию дома и вспыхнет такой пожар, какой свет не видел со времен французской революции» [1. Т. 30. С. 30].
В очерке «К рабочим людям» (7.10.1854 г.) отражено отнюдь не реформаторское, а сострадательное отношение Ч. Диккенса к людям труда, заслужившим своей жизнью хотя бы право на нормальное жилье. Писатель взывает к правительству «провести реформу в области жилья», так как «ни религия, ни просвещение не двинутся вперед… , покуда наше христианское правительство не выполнит свою первейшую обязанность и не предоставит народу жилища, годные для жизни, вместо всех зловонных лачуг, в которых он ютится сейчас» [1. Т. 28. С. 264]. Что это, как не выполнение напутствий Христа, данных нам через апостола Петра: «Мыслите все одинаково, будьте сострадательны, братолюбивы, милосердны, смиренны разумом…» [6. С. 1209].
Каждый рабочий человек, считает Ч. Диккенс, «опираясь на помощь и поддержку друзей, должен подняться на борьбу… без насилия, без несправедливости, без побежденных, на борьбу, из которой победителем должно выйти все наше общество в целом» [1. Т. 28. С. 267].
Много было написано и о «рождественских» взглядах Ч. Диккенса. В русской критике, начиная с 19-го века (В. Белинский, А.И. Герцен, Д.И. Писарев, И.Г. Чернышевский и др.), сложилось мнение о Ч. Диккенсе как о рождественском Санта-Клаусе, отстраненном мечтателе, проповеди альтруизма которого приносят скорее вред, чем пользу. В подобных исследованиях положительным считался социальный критицизм Ч. Диккенса. Например, в свое время журнал «Отечественные записки» негативно отреагировал на его «Рождественские повести». «По нашему мнению, повести безнравственны, – писал неизвестный критик. – Из них прямо выходит то заключение, что человек изменяется к лучшему не вследствие каких-нибудь важных начал (? – Г. К.), определяющих его жизнь, а случайным образом, по поводу явления духов или устрашенных ночными грезами» [4. Т. 2. С. 218]. Так может писать только не воцерковленный человек, ибо известны многие случаи чудесного перерождения под влиянием проповедей Христа и его религии.
Вопрос о «рождественской» психологии Ч. Диккенса, как и западного католичества мира в целом, сложен для понимания гуманистической критики, так как творчество Ч. Диккенса, как и многих западных и американских писателей, определяется их принадлежностью к католико-протестанскому менталитету (В. Кожинов). Эстетика Ч. Диккенса теснейшим образом связана с религиозными традициям его страны и Европы, поэтому его следует рассматривать как католико-пуританского писателя, испытавшего воздействие многих философских учений: Просветителей – об «общественном договоре», социалистов-утопистов – о построении общества благоденствия и всеобщего равенства на земле. На его эстетику оказало влияние также и англиканство, которое является одной из основных религий Англии. Реформаторские настроения Ч. Диккенса во многом определялись получившими широкое распространение в Англии 17-го в. политическими и конституционными теориями революционеров-пуритан. Пуритане, сторонники «общественного договора», придерживались мнения, что королевская власть установлена не Богом, а людьми. Народ в этом случае утверждает удобную ему власть и передает ее королю, права которого не безусловны. Права монархии ограничивает «общественный договор», заключенный между королем и народом. В свете этого учения становятся понятными следующие призывы Ч. Диккенса к рабочим: «Только оказав давление на правительство и можно вынудить его исполнить свой первейший долг – исправить страшное зло, которое представляют собой нынешние жилища для бедных» [1. Т. 28. С. 266].
Таким образом, противоречивость и непоследовательность христианских взглядов Ч. Диккенса обусловлены сложным комплексом взаимодействия религиозных теорий и направлений (зачастую противоположных), определивших духовно-нравственный потенциал католико-протестантского Запада. Так, например, Ч. Диккенс-католик восхищается красотой соборов Италии, Вечного города Рима, почитает рождество как высший христианский праздник католического Запада и пишет крайне негативный очерк о церквях Лондонского Сити («Церкви Лондонского Сити»), критикуя англиканские церкви и молельные дома. Писатель-христианин Ч. Диккенс в своих романах не показывает героев, молящихся в церкви, регулярно посещающих службу, – и в этом сказывается влияние пуританства. В очерке «Церкви лондонского Сити», критикуя состояние английских церквей, он возвращается к своим детским впечатлениям от посещения молитвенных домов, которые писатель воспринимал, как и маленький герой М. Твена Том Сойер. Подобные проповеди и проповедники, как страшный кошмар детства, сформировали неверное отношение Ч. Диккенса к церковной обрядности в целом.
Детские воспоминания от посещения проповедей оставили неизгладимый след в душе Ч. Диккенса, так как походы к мессам в молитвенный дом ассоциировались с насилием и принуждением, когда «женская рука хватала меня за макушку» и «тащила томиться, словно картошку», а проповедник и его паства «парили до тех пор, пока мое слабое разумение окончательно не испарилось из моей головы» [1. Т. 26. С. 99]. «Меня таскали на религиозные собрания, – пишет Ч. Диккенс, – на которых ни одно дитя человеческое, исполнено ли оно благодати или порока [1. Т. 26. С. 99-100], не способно было их перенести, не упав в обморок. Описывая влияние протестантских месс и проповедей на душу ребенка, Ч. Диккенс подмечает самое важное – в них нет Бога, в них есть индивидуальность проповедника, от которой и зависит любовь или нелюбовь ко Христу. Может быть, неслучайно в письме к Д. Форстеру (30.09.1844) Ч. Диккенс рассказал о посещении его неким духом и задал волновавший всю его жизнь вопрос: «Какая вера истинная?» [1. Т. 29. С. 190]. А может быть, «форма религии не так важна, если мы стараемся творить добро? … или, может, самая лучшая из всех – католическая? Ибо она чаще других направляет мысли человека к Богу и укрепляет его в вере?» [1. Т. 29. С. 190].
Очевидно, что в терзаемых душу сомнениях Ч. Диккенс выбирает интуитивно между протестантизмом, англиканством и католицизмом последнюю, чувствуя, что именно она ближе к Богу. Поэтому он с большим удовольствием посещает соборы Италии, противопоставляя им мессы в заброшенных англиканских церквях. С горечью писатель показывает плачевное состояние английских церквей в очерке «Церкви лондонского Сити», в которых невостребованные «выцветшие молитвенники» брошены в ложах, а «хриплый сонный орган издает звуки, в которых скрежет ржавых петель заглушает мелодию» [1. Т. 26. С. 102]. Ч. Диккенс отмечает совершенно «особый запах» в этих церквях, основу которого составляют «гниль, плесень и мертвые наши сограждане» [1. Т. 26. С. 110]. Хотя он признает, что многие церкви «красотой и богатством» «поднялись из пепла Великого пожара, другие пережили чуму и пожар, чтобы в наши дни умереть медленной смертью… Они стоят памятниками минувшего века…» [1. Т. 26. С. 111]. В письме Г.А. Троллопу (8.10.1868) Ч. Диккенс с горечью констатирует, что, если «англиканская церковь последует за ирландской» [1. Т. 30. С. 255] (т.е. будет отделена от государства), она «будет обречена» » [1. Т. 30. С. 255]. Результатом подобного вопиющего отношения государства к церквям Ч. Диккенс считает глубочайшее падение нравов. Но такое состояние народа мало кому интересно и «мало кому известно…», как и то, что «сейчас, в 1854 году…, английская нация представляет собою скопище пропойц, еще более лишенных человеческого облика, чем русские бояре времен Петра Великого» [1. Т. 28. С. 256].
Несмотря на критическое отношение Ч. Диккенса к церкви как государственному институту, в качестве положительного идеала писатель выводит образ простого приходского священника из Уэльса, который «предал земле десятки жертв кораблекрушения и открыл свое жилище и свое сердце для их убитых горем друзей» [1. Т. 26. С. 12]. Не случайно дата посещения священника заранее запланирована Ч. Диккенсом – и это рождество. Следует обратить внимание на то, что не рождественское сфабрикованное чудо, а человеческие поступки, подобные тем, которые совершили простой священник из Уэльса и его семья, призваны, по мнению Ч. Диккенса, быть живым примером воплощения Христовых заповедей на земле. «Именно таков всегда истинный христианин в делах своих!» – в этих словах подлинный Ч. Диккенс, считающий [1. Т. 26. С. 13], что такие священнослужители украшают любые церкви, и такие церкви, служащие благому делу, и есть тело Христово. Пятьсот трупов с затонувшего корабля были уложены в церкви, над ними священник совершил обряд погребения, вместе с членами семьи и при помощи жителей села захоронил их. После этого семья священника разослала письма родственникам погибших в далекую Австралию и принимала приезжающих на опознание, взвалив на себя бремя вынужденной эксгумации и повторного захоронения. Этот поступок святого семейства Ч. Диккенс считает лучшим примером «в служении делу господню» [1. Т. 26. С. 23], нежели деятельность всех «церковных соборов, конференций, епископских посланий и т.п.» [1. Т. 26. С. 23] по упрочению веры.
В заключение хотелось бы обратиться к высказыванию В. Кожинова о русской и западноевропейской литературе. «Коренную способность и неотразимую потребность самосуда», реализующуюся в «присущей отечественной мысли самокритике искусства», критик считает важнейшей чертой русской литературы. Из этой «потребности» русской литературы вытекает её «дух самокритицизма» [5. С. 43], вследствие чего в произведениях русских писателей «подвергается беспощадному сомнению и испытанию правота и абсолютность этического [выделено мною. – Г. К.] содержания искусства» [5. С. 43]. Противопоставляя с этой точки зрения Ф.М. Достоевского и западных писателей, Ч. Диккенса и В. Гюго, В. Кожинов полагает, что их мировосприятие ограниченно и сводится к «строго» выверенным параметрам добра и зла, размеры и степени которых «определились исторически мудрецами человечества» [5. С. 44]. С этим мировосприятием «резко» (В. Кожинов) боролся Ф.М. Достоевский. Думается, что с данными мыслями критика можно согласиться лишь отчасти. Высоко оценивая творчество Ч. Диккенса, Ф.М. Достоевский был убежден, что понимание и любовь к английскому писателю у русского народа не случайно гораздо глубже, чем у самих англичан. Думается, что это связано именно с абсолютной устойчивостью этических идеалов Ч. Диккенса и с мировосприятием писателя, согласно которому «зло» и «добро» раз и навсегда определены христианской позицией, которая и выстраивает основной вектор этического содержания любого искусства.
2008
Литература
1. Диккенс Ч. Собр. соч. в 30 т. / Ч. Диккенс. – М.: Худ. лит., 1963.
2. Дневники. – М.: Худ. лит., 1955.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. / Ф.М. Достоевский. – М.: Худ. лит., 1985.
4. История английской литературы. В 2 т. – М.: Изд-во Академии наук СССР, 1955.
5. Кожинов В. Размышления о русской литературе / В. Кожинов. – М.: Современник, 1991.
6. Новый Завет. – Анайхайм, 1998.
7. Толстой Л.Н. О литературе. Статьи. Письма. Дневники / Л.Н. Толстой. – М.: Художественная литература, 1955.