Сколько раз случалось, при упоминании того, что поэт Михаил Светлов на самом деле не Светлов, а Шейнкман, поэт Михаил Голодный вовсе и не Голодный, а Эпштейн, поэт Давид Самойлов вовсе и не Самойлов, а Кауфман, поэт Наум Коржавин вовсе и не Коржавин, а Мандель и т. д., слышать в ответ: ну, разве вы не понимаете, в чём дело… Ну разве можно было в нашей антисемитской стране быть в литературе, имея еврейскую фамилию…

      Дождавшись такой откровенности, я всегда говорил – презираю тех, кто стыдится своего родового имени. И добавлял: почему-то Борис Пастернак, Борис Слуцкий, Иосиф Бродский и Осип Мандельштам за псевдонимами не прятались. У них талант был. А Эпштейна сколько в Голодного ни крась, поэта из него не выйдет. И срам  Светлова фиговый лист псевдонима не скроет.

     В ста процентов случаев провокация удавалась, и оппоненты мои начинали визжать о том, какой это талант. Разумеется, уверяя, что так считают «все». Я возражал: уничижительные характеристики Светлову давали такие авторитетные люди из разных миров, как поэт-эмигрант Дон Аминадо (Аминадав Шполянский) и наш великий композитор Георгий Свиридов. Ну, а мне тыкали в нос «авторитетами» пошиба Льва Аннинского. Сей авторитет (пишу без кавычек – в определённых кругах он действительно авторитетен) умиляется даже тем, что Шейнкман так до конца дней и не усвоил всех тонкостей русского языка. Комментируя малограмотную строфу

                 «Постой, постой, ты комсомолец? Да!
                 Давай не расставаться никогда!
                 На белом свете парня лучше нет,
                 Чем комсомол шестидесятых лет»,

Лев Аннинский умиляется: «Правильно было бы «годов». Но в этом обаятельном косноязычии – весь Светлов. И сама Поэзия». Представляю, как возмущался бы критик, если бы подобное «косноязычие» допустил какой-то поэт из природных русских!

Но не это главное. Поклонник Шейнкмана, восхищаясь его знаменитой «Гренадой» (1926), пишет: «Светлов  не знает и не может знать, что через десять лет (в Испании) закипит такая же лютая гражданская война, какая кипела на его родине, само понятие родины будет передислоцировано в классовые окопы…». Лукавит критик, лукавит. Для Шейнкмана и прочих светловых понятие родины, если оно и было, задолго до 1926-го «передислоцировалось» туда, что Аннинский аккуратно называет классовыми окопами, а точнее было бы назвать мировой революцией. «Гренада» – троцкистский гимн, и в этом секрет, почему вокруг стихотворения была поднята такая шумиха.

Рисунок, карандаш, лист блокнота, автор В. И. Межлаук, б/д.
Надпись рукой автора:
«Дело было в Испании» или «Испанский Агасфер,
накинув плащ с гитарой под полою»
Ф. 74. Оп. 2. Д. 170. Л. 15.
Рисунок с сайта idf.ru - Шаржи В.Межлаука.

Напомню, оно было написано на закате Троцкого. Годом раньше, осознав неизбежность падения своего кумира, удавилась кровавая сука Евгения Бош, «прославившаяся» страшными погромами русских деревень. Через несколько месяцев после премьеры «Гренады» Троцкий будет вышвырнут с политической авансцены и в тот же день пустит себе пулю в висок его ближайший сподвижник Адольф Иоффе (раздававший исконные русские земли на всех дипломатических переговорах, которые он вёл  с сопредельными государствами и сделавший Оренбург столицей Казахстана).

       О, «Гренада» оказалась востребованной – космополитической троцкистской, в основном еврейской, квази-интеллигенцией, столь влиятельной в нашей стране. Бросай родную хату, русско-украинский простак, пусть твои поля зарастают сорняком, а ты посвяти свою жизнь мифическим «гренадским» крестьянам. Троцкизм дожил до самого конца СССР, в светловском стихотворении легко заменить одно слово и получится

               «Он землю покинул, пошёл воевать,
                Чтоб землю в Афгане крестьянам отдать».

После 7 ноября 1927 года, после изгнания Троцкого с коммунистического Олимпа, его недобитые сторонники смаковали светловский гимн как замаскированный запретный троцкистский плод, полагая, что русские дураки ни о чём не догадываются.

Эти пронырливые квази-интеллигенты довели культ Светлова до того, что в СССР библиотек его имени было больше, чем имени Пушкина или Толстого, не говоря уж о Есенине или Блоке. Комсомольская газета Советской Белоруссии, рассказывал мне историк Владимир Бегун, дошла до того, что уверяла, будто «среди советской молодёжи ширится движение» заменить слово «здравствуйте» словами «со светловским приветом».

       Но для меня лично троцкистско-фашистская суть Светлова виднее всего в его позднем стихотворении, написанном уже в послесталинские годы:

                  «Весёлые песни поют комиссары,
                 Тачанка в степях шелестит.
                 Я рад, что в огне мирового пожара
                 Мой маленький домик горит».

Какой же нужно быть гадиной, чтобы такое написать!

         Поразительно, но ни один из поклонников Шейнкмана, с кем мне довелось говорить об этом (а довелось говорить со многими), не осудил своего кумира, все говорили, что в этих строках отражается благородная мечта Светлова о мировой революции, ради которой он готов пожертвовать чем угодно. А профессиональные поклонники-отмыватели Шейнкмана, тот же Аннинский, в своём усердии не по разуму восхищаются даже его трактовкой еврейского вопроса. В прекрасном будущем у Светлова встречаются еврей-хлебороб (стиху подвластна любая фантастика) и бывший погромщик Игнат Петрович, который просит у Моисея Самойловича прощения за погромы. Естественно, Моисей Самойлович прощения за красный террор и за коллективизацию-раскулачивание не просит. Да и вообще трагедия коллективизации Светловым  не замечена. В те страшные годы, попивая утренний кофеёк в уютной московской квартире, прежде чем идти пьянствовать в писательский ресторан, он безмятежно пописывал стишата типа

                    «Пшеница бушует на тысячах га
                   От Запорожья до Кременчуга».

Аннинский восхищается: «Он (Светлов) позволяет себе воспевать что угодно. Автодор и Могэс. ЧК и ОГПУ. Вождей, которые просто, «как друзья, руки нам на плечи положили» (это в 1932 году!)». Право же, от такого кликушества блевать хочется.   

Текст для публикации в ХРОНОСе предоставлен автором.