После 70-дневного перемирия Париж снова принялся бороться за Францию в одиночку. Он отстаивал не только территорию, но сами основы нации. По-настоящему победоносный, поскольку его победа не была настолько бесплодной, как те, что достигаются на поле брани. Возрожденный, поскольку народ принялся за великий труд воссоздания социального здания. Поверженный, поскольку все свободы будут задушены, буржуазия превратит свои хлысты в бичи с металлическими шипами и целое поколение сойдет в могилу.

    И Париж, столь великодушный, столь дружелюбный, не испугался надвигающейся гражданской войны. Он отстаивал идею, которая воодушевила его батальоны. В то время как буржуа отказывается воевать, говоря: - У меня семья, - рабочий говорит: - Я буду воевать за своих детей.

    В третий раз с 18-го марта Париж был единодушен. Официальные донесения, наемные журналисты, обосновавшиеся в Версале, изображали город как обитель демонов со всей Европы, подробно рассказывали о грабежах, массовых арестах, бесконечных оргиях, обсуждали суммы и имена. По их словам, честные женщины не могли показываться на улице, полтора миллиона горожан, попавшие под гнет 20 000 головорезов, только и делали, что возносили страстные молитвы Версалю. Но человек, отважившийся посетить Париж, обнаруживал спокойствие на улицах и бульварах, сохраняющих свой обычный вид. Грабители лишь завладели гильотиной и торжественно сожгли ее перед мэрией 12-го округа. Отовсюду парижане слали проклятия убийцам пленных и участникам постыдных сцен в Версале. Непоследовательность первых актов Совета едва замечалась, в то время как свирепость версальцев была притчей во языцех.

    Люди, настроенные против Парижа, увидев это спокойствие, это единение сердец, этих раненых мужчин, восклицающих: - Да здравствует Коммуна! – там, в Мон-Валерьяне, разлагаются трупы, здесь люди живут как братья – в несколько часов заражались атмосферой столицы.

    Они проникались лихорадочной верой, безоговорочной преданностью и надеждой – надеждой, прежде всего. Какое еще восстание было так вооружено? Это была не просто кучка отчаянных смельчаков, сражающихся позади нескольких мостовых, обреченных заряжать свои мушкеты камнями  и железками. Коммуна 1871 года, вооруженная гораздо лучше, чем в 1793 году, располагала, по крайней мере, 60 000 бойцов, 200 000 мушкетов, 1 200 пушками, пятью фортами, укрепленным районом, покрывающим Монмартр. Бельвиль, Пантеон, район, господствующий над всем городом. Она имела боеприпасы, достаточные для пользования несколько лет, и миллиарды франков по первому требованию. Что еще нужно для победы? Революционный инстинкт. В ратуше не было человека, который не гордился бы обладанием его.

    Заседание 3-го апреля во время сражения было бурным. Многие громко осуждали безумную вылазку. Лефрансэ, негодовавший против обмана, вышел из состава Комиссии, которая перед лицом требований объясниться, возложила всю вину на генералов. Их приверженцы держали оборону, заявив, что нужно дождаться вестей с поля сражения. Вскоре вести о катастрофе пришли, и колебаний больше не было. За такое превышение власти было возможно лишь одно искупление. Флуранс и Дюваль решились на него добровольно. Другим следовало бы поступить так же. Тогда бы смирились с гибелью людей, раз и навсегда было бы покончено с подобным безрассудством, и укрепилась бы власть Коммуны.

    Но обитатели ратуши не были настолько непреклонными. Многие воевали, участвовали в заговорах против Империи, сидели в тех же тюрьмах, отождествляли Революцию со своими друзьями-генералами. И, кроме того, разве одни генералы были виновны? Так много батальонов не могли шевельнуться ночью без ведома Совета. Оставаясь в неведении, члены Совета, тем не менее, несли ответственность за трагедию. Ради справедливости они должны были казнить в своих рядах каждого десятого. Члены Коммуны, несомненно, чувствовали это и не посмели винить генералов.

    Они могли, по крайней мере, отстранить их. Они довольствовались выводом генералов из Исполнительной комиссии и соответственно объявили об этой мере. «Коммуна хотела предоставить им свободу действий в проведении военных операций. Она была столь же далека от того, чтобы досаждать им, сколь от того, чтобы ослабить их власть». И все же их небрежность, некомпетентность стали роковыми. Некомпетентность спасла их от подозрений в измене. Эта снисходительность была чревата последствиями для будущего.

    Будущее связывалось с Клюзере. С первых дней он досаждал ЦК, министерствам требованиями поста главнокомандующего, имея на руках планы борьбы с мэрами. ЦК ничего не мог с ним поделать. Затем Клюзере занялся обработкой Исполнительной комиссии, которая 2-го апреля в 7 часов вечера назначила его военным представителем с распоряжением приступить к исполнению своих обязанностей немедленно. В это время был пробит сбор для роковой вылазки. Клюзере позаботился о том, чтобы повременить с занятием своего поста. Он подождал, пока генералы погубят себя, а 3-го апреля появился в Совете с обвинениями их в инфантильности. Именно этому воинственному памфлетисту, без определенной политической ориентации, но имевшему орден за победу над социалистами в 1848 году, бывшему марионеткой в трех восстаниях, социалисты 1871 года поручили защиту своей Революции.

    Выбор был отвратительным, сама идея назначения военного представителя – ошибочна. Совет просто сделал ставку на оборону. Лучшим делегатом был бы здравый смысл в деле охраны боевых линий, в упорядочении работы служб, обеспечении провизией и командовании батальонами. Комиссия, включающая нескольких активных и деятельных членов, дала бы все гарантии безопасности.

    Более того, члены Совета не смогли указать на то, какого рода оборону они имели в виду. Оборона фортов, редутов, вспомогательных позиций требовала тысяч солдат, опытных офицеров, применения кирки наряду с мушкетом. Национальная гвардия не отвечала таким требованиям. Укрывшись же за крепостным валом, она становилась непобедимой. Было бы достаточно взорвать форты с юга, укрепить Монмартр, Пантеон и Бутт-Шомо, основательно оборудовать крепостные укрепления, соорудить вторую и третью линии укреплений, чтобы сделать Париж недоступным или неприступным для врага. Совет не привлек внимания ни к одному из видов такой обороны, но позволил своим делегатам заняться сразу двумя видами, и, в конце концов, бросил их на произвол судьбы один за другим.

    Если члены Совета хотели выбором делегата сделать ставку на концентрацию военных сил, то почему бы не распустить ЦК? Последний действовал, выступал более смело и гораздо лучше, чем Совет, который выдворил его из ратуши. Комиссия обосновалась на улице Л’Антрепо за Таможней, близ места своего создания. Оттуда 5-го апреля она выпустила прекрасную прокламацию: - «Рабочие, не обманывайтесь относительно смысла борьбы. Это сражение между паразитами и трудящимися, между эксплуататорами и производителями. Если вы устали от прозябания в невежестве и нищете, если вы хотите, чтобы ваши дети пользовались результатами своего труда и не были бы просто животными, обученными работать или воевать, если вы не хотите, чтобы ваши дочери, которым вы не можете дать образование и такой уход, какой хотите, служили средством удовлетворения похоти денежных аристократов, если вы, наконец, хотите установления справедливости, то будьте разумными, поднимайтесь на борьбу!»

    В другой прокламации комиссия заявляла, что не претендует на политическую власть, но власть, сама по себе, во время революции принадлежит тем, которые ее защищают. В течение восьми дней Совет не знал, как обращаться с Коммуной, и его весь политический багаж состоял из двух малозначащих декретов. Наоборот, ЦК  весьма отчетливо представлял себе характер нынешней борьбы, которая стала социальным конфликтом и, пробившись сквозь политический фасад, указывал, что за борьбой во имя муниципальных свобод кроется вопрос о судьбе пролетариата.

    Возможно, Совет, наученный этим уроком, одобрил бы при необходимости тот манифест и затем, ссылаясь на прокламации комиссии, обязал бы ее саму распуститься. Это было бы тем более легко, что комиссия, значительно ослабленная после выборов, существовала только благодаря четырем или пяти членам и ее красноречивому рупору – Моро. Но Совет удовлетворился на заседании 5-го апреля мягким протестом и по обыкновению позволил событиям развиваться стихийно.

    Совет дрейфовал от слабости к слабости, и все же, если когда-либо он верил в свои силы, то это было как раз данное время. Свирепость версальцев, убийство пленных, Флоранса и Дюваля возмутили самых безмятежных. Они, эти храбрые коллеги и друзья, три дня назад были еще полны жизненных сил. Их незанятые места взывали к отмщению. Ладно, раз уж версальцы ведут войну каннибальскими методами, они ответят глаз за глаз, зуб за зуб. Кроме того, если бы Совет бездействовал, народ, как утверждалось, вероятно, отомстил бы сам, и отомстил бы более жестоко. Они постановили, что каждый, кого обвинили в причастности к преступлениям версальцев, будет предан суду в течение 48 часов, и в случае признания виновным, будет задержан в качестве заложника. За казнью версальцами защитника Коммуны последует казнь заложников – трех, как говорится в постановлении, одного или двух, указывается в прокламации.

    Разное прочтение постановления выдавало смятение умов. Лишь один Совет считал, что просто запугивал версальцев. Буржуазные журналы завопили: - Мерзость! – Тьер, расстреливавший без всяких декретов и постановлений, осудил жестокость Коммуны. На самом деле, они про себя посмеивались. Реакционеры любого пошиба уже давно сбежали, в Париже осталась лишь  мелкая сошка и несколько отдельных субъектов, которыми версальцы, в случае необходимости, были готовы пожертвовать (116). Члены Совета в своей ребяческой пылкости не видели настоящих заложников, которые глядели им в лицо – банк, гражданский архив, частные владения и исковой фонд. Это были уязвимые места буржуазии. Коммуне достаточно было протянуть к ним руку и, не рискуя ни одним своим сторонником, предложить: переговоры или самоубийство.

    Робкие делегаты 26-го марта были не теми людьми, которые бы осмелились это сделать. Позволив версальской армии уйти, Генеральная комиссия совершила серьезную ошибку. По сравнению с ней, ошибка Совета была тяжелее. Все серьезные революционеры начинали с захвата жизненного ресурса противника – казны. Совет Коммуны был единственной революционной властью, которая отказалась так поступить. Упраздняя бюджет общественного поклонения, который находился в Версале, члены Совета становились на колени перед бюджетом буржуазии, который существовал по их милости.

    Затем последовала сцена из веселой комедии, если можно смеяться над небрежением, которое вызвало так много крови. С 19-го марта управляющие банком жили как люди, приговоренные к смерти, ожидая каждый день конфискации денежных средств. О перемещении их в Версаль они не могли и мечтать. Это потребовало бы 60 или 80 фургонов и целый армейский корпус. 23-го марта управляющий банком Роланд больше не мог терпеть и сбежал. Управляющего заменил его заместитель, Де Плек. В первой же беседе с делегатами ратуши он, распознав их робость, сначала занял воинственную позицию, потом смягчился, пошел на уступки. Выдавал деньги мизерными суммами – франк за франком. В банке, который в Версале считали почти пустым, содержалось: монет на 77 миллионов (117), банкнот на 166 миллионов, учтенных векселей на 899 миллионов, поручительств за выданные авансы на 120 миллионов, слитков золота на 11 миллионов. Там имелось ювелирных изделий на хранении стоимостью в 7 миллионов, государственных и иных депозитов на 900 миллионов. То есть, общая стоимость сокровищ составляла 2 миллиарда 180 миллионов франков. 800 миллионов стоили банкноты, на которых лишь требовалась подпись кассира, подпись, которую было не трудно добыть. Тогда Коммуна имела под рукой 3 миллиарда франков, из которых был использовано более одного миллиарда, сумма достаточная для того, чтобы купить всех генералов и функционеров Версаля. Купить как заложников, 90 000 депозиторов ценных бумаг и двух миллиардов франков в обращении, гарантии на которые хранились в сейфах на RuedelaVrillière.

    29-го марта старый Беслэ прибыл в банк. Де Плек собрал 430 своих клерков, вооруженных мушкетами без патронов. Беслэ, которого провели сквозь строй этих воинов, робко попросил управляющего оказать любезность в предоставлении денег на оплату Национальной гвардии. Де Плек отвечал высокомерным тоном, требовал защитить его. – Что если, - говорил Беслэ, - Коммуна для предотвращения кровопролития назначила бы управляющего… - Управляющего! Никогда! – Кричал Де Плек, поддержанный своими людьми. – Только делегата! Если бы вы были таким делегатом, мы пришли бы к взаимопониманию. – И уже жалостливым тоном продолжил: - Месье Беслэ, помогите мне спасти банк. Это – будущее вашей страны, будущее Франции.

    Глубоко растроганный, Беслэ поспешил в Исполнительную комиссию, повторил урок, который усвоил и гордился своими знаниями. – Банк, - говорил он, - будущее страны: без него не будет промышленности, не будет торговли. Если вы покуситесь на него, все его деньги превратятся в никчемную бумагу» (118). Этот вздор носился по ратуше, а прудонисты Совета, забыв о том, что их вождь поставил захват банка во главу своей революционной программы, поддержали старину Беслэ. В самом Версале, капиталистическая твердыня имела меньше закоснелых защитников, чем ратуша. Когда кто-то, наконец, предложил: - Давайте хотя бы займем банк – комиссия не осмелилась это сделать и удовлетворилась откомандированием в банк Беслэ. Де Плек встретил своего приятеля с распростертыми объятиями, усадил в ближайшем кабинете, даже уговорил его переночевать в банке, сделал его своим заложником, и снова вздохнул свободно.

    Таким образом, с первой недели Ассамблея ратуши капитулировала перед инициаторами вылазки, перед ЦК, банком, показала себя мелочной в декретах, в выборе делегата в военное министерство. Она показала, что не имеет военного плана, программы действий и широты взглядов, увлекаясь пустыми дебатами. Радикалы, сохранявшиеся в Совете, видели, куда он дрейфует, но, не желая играть роль мучеников, подавали в отставку.

    О, революция! Ты не желаешь ждать удобного дня и часа. Ты приходишь внезапно, стихийная и фатальная, как лавина. Истинный народный воин принимает бой там, где его настигнет опасность. Промахи, дезертирство, соглашательство не обескуражат его. Зная о неминуемом поражении, он все-таки сражается. Победа светит ему маяком из будущего.