Продолжаются показания Б. В. Савинкова.

Савинков—представитель Колчака в Париже.

Савинков. — Колчак назначил меня своим представителем в Париже, собственно не только для Парижа, но и для всей , Европы. Должен, однако, сказать, что тут произошли большие недоразумения. Я, представляя Колчака, вошел в так назыв. русскую заграничную делегацию. Ее состав общеизвестен: председатель — Львов, члены — Чайковский, Маклаков, Сазонов и я. Сразу получилось весьма странное смешение. С одной стороны, в Париже находился министр Колчака, министр иностранных дел Сазонов, а с другой — представитель Колчака—я. Не было даже возможности выяснить мои взаимоотношения с Сазоновым. С самого начала эта делегация была сконструирована в высшей степени нелепо, Аппарат был создан такой, что он ни при каких условиях хорошей работы давать не мог. Внутренние же противоречия в этой работе были огромные, потому что я и Чайковский, в особенности же, может быть, я, вели очень левую политику, а Сазонов оставался прежним царским министром и в беседах своих с иностранцами разговаривал так, как будто в соседней комнате сидит царь и он царя представляет.

Мои два сношения с иностранцами, — о первом я рассказал: перед Ярославлем,—оставили во мне горький осадок, осо-

[ 66]

бенно второе. Как я ни добивался, чтобы мы, русские, были допущены к обсуждению версальского договора, сколько этого ни добивались другие члены делегации, но из этого ровно ничего не произошло. Нас, русских, не пустили на порог, мы остались за дверью. Мы не знали, что они там решают, что думают, и нас ни на какие совещания, даже с правом совещательного голоса, не приглашали, несмотря на то, что трудно даже вам передать, сколько раз мы околотили пороги. В этой своей работе я имел случай познакомиться со всеми выдающимися европейскими правителями. Я у всех перебывал по вопросу о всевозможных ходатайствах о помощи.

„Чаша унижений".

Еще раз скажу, что не могу найти слов, чтобы передать ту горечь, которая оставалась у меня. Выходило так, что они всячески подстрекали к борьбе, но в сущности вовсе не хотели толком помочь. И когда шла речь об интервенции, когда они сами говорили, что нужна интервенция, то в конечном счете они ничего не делали, и если выражалась их помощь в чем-либо, то она выражалась совершенно определенно в помощи Деникину, в помощи Колчаку, в особенности Деникину, может быть, и до некоторой степени в помощи Юденичу. Да, Деникину помогли очень много; ему дали огромную сумму денег. Но опять-таки была выпита чаша унижения до дна. Потому что едва ли не за каждую пару сапог, едва ли не за каждый пулемет приходилось кланяться, вымаливать.

Вот общая характеристика этой дипломатической, с позволения сказать, деятельности. Дипломатическая она была постольку, поскольку приходилось просить у иностранцев. Зтим вот мы и занимались. В частности, занимался и я. Сазонов очень скоро утратил всякий престиж у иностранцев. И я, как представитель Колчака, естественно, должен был взять на себя многое из того, что должен был делать Сазонов. Я ездил много раз в Лондон, в частности к Ллойд- Джорджу, Черчиллю, Биркенхеду, ко всем тем, которые

[ 67 ]

стояли во главе английского правительства, с ходатайствами, с просьбами.

Скажу немножко про себя, чтобы вам была яснее моя позиция. Я околачиваю пороги, забывая про все унижения, молчу, кланяюсь и надеюсь —пусть заблуждаюсь—что я служу своей родине, своему народу. Но вот приезжает генерал Драгомиров с Юга и публично говорит: «Пусть Савинков к нам приедет, мы его расстреляем». Это—потому, что я революционер, демократ. Вот в каких условиях приходилось работать.

Как велась пропаганда.

В обвинительном акте мне поставлено в вину, что я якобы заведомо неверно освещал положение в России иностранцам. Я утверждаю и настаиваю, что вы можете обвинять меня в том, что я неверно освещал, но что я сознательно неверно освещал—это неправда. Вам трудно, граждане судьи, ясно представить себе, в какой малой мере нам, находившимся за границей, было известно то, что делается в России не только в 1919 году, но даже и сейчас. Приезжают беженцы и рассказывают ужасы. Я очень долгое время на основании официальной информации Колчака верил совершенно искренно, что Колчак подвигается вперед и что крестьяне его приветствуют, что Колчак взял линию, во всяком случае, в интересах крестьян.

Вот вам еще лучший случай. Он покажется анекдотическим :

Маклаков поехал на Дон из Парижа, чтобы посмотреть, что там делается, узнать и сообщить. Он приехал в Новочеркасск, кажется, за две недели до полного разгрома Деникина, а вернувшись доложил: «Гром победы раздавайся, все обстоит благополучно, через месяц Деникин войдет в Москву». Я не хочу сказать, что Маклаков сознательно вводил нас в заблуждение. Я только хочу сказать, в какой мере было бесконечно трудно понимать то, что делается в России. Каменная стена, за каменной стеной враги, мы воюем, там происходят невозможные, невероятные зверства. Мы воюем и

[ 68]

больше ничего не знаем. И вот на основании этого будьте любезны освещать положение.

Что собой представляет делегация? Я вошел первый раз в этот посольский дом, увидел бесчисленное множество накрахмаленных, напомаженных чиновников. Мы говорили об остатках судов Добровольного флота, мы говорили о консульской части, а там, в Вальпарайсо, сидит какой-то русский консул. У меня тогда создалось впечатление, что вот учреждение, которое получает жалованье, и это учреждение тешит себя тем, что оно защищает национальные интересы России и оказывает помощь белому движению.

Раздоры среди генералов.

А пропаганда?.. Мы жевали и пережевывали и опять жевали на все темы —демократия, демократия, демократия. А какой же Колчак был демократ? Ощущение, которое осталось у меня, — ничего не изменилось, тот же старый режим.

Разрешите рассказать очень характерную сцену. Был такой момент, для вас не безынтересный, когда Юденич подходил к Петрограду. К Юденичу делегация официального отношения не имела. Все эти люди не были об'единены. Все они ссорились' между собой. Каждый генерал с завистью смотрел на успехи другого, каждый желал свое правительство, своих министров. Юденич подходил к Петрограду. В это время Финляндия, предложила, что если Колчак признает финляндскую независимость (ибо Колчак в этом вопросе был совершенно непримирим), то финны могут двинуть свои войска на помощь Юденичу. Приехал для этого в Париж генерал Маннергейм. Он докладывал об этом плане, просил и настаивал на том, чтобы Колчак признал Финляндию в тех границах, которые включают в нее и Печенгу—маленький порт на севере. И вот что произошло при обсуждении этого вопроса,—это не анекдот. Сазонов заявил: «Мы обойдемся без них, потому что Деникин через две недели будет в Москве». Вот какая была уверенность, вот какое было понимание положения.

[ 69 ]

Переговоры с Парижем и Лондоном.

Для армий Колчака и Деникина удалось реально получить чрезвычайно много, но не в Париже, а в Лондоне. Вы знаете, как Деникин был снаряжен и как у Деникина это снаряжение было использовано. Но, я думаю, добрая половина того, что он получил (другой вопрос, что он с этим сделал), была получена благодаря тому, что мы, в частности и я, околачивали пороги Англии.

Когда я беседовал с Черчиллем, тогда военным министром Великобритании, у меня создалось впечатление, что все это уже было оговорено и договорено с деникинским правительством, а мое дело было второстепенное, т.-е. надо было или еще получать; или ускорить получение: увеличить цифру штанов или сапогов и т. д. Вот в какой области приходилось говорить мне.

Я разговаривал и с Ллойд-Джорджем, Эвенсом и со всеми другими. Я был в таком положении, что знал всех английских, французских, итальянских, японских и других министров, всех тех, кто управлял в то время европейскими делами.

Вы спрашиваете — на каких условиях? Условий не было, но попытки ведения своей политики со стороны англичан были. Например, очень упорно, очень много говорили англичане со мной о том, что желательно образовать независимый Юго-Восточный союз из Северного Кавказа и Закавказья, говорили о том, что этот союз должен быть только началом, что потом с ним должны об'единиться Азербейджан и Грузия. Я в этом чувствовал запах нефти. Моя дипломатическая работа заключалась в том, что я на всем этом вертелся, потому что от этого зависели мои штаны и сапоги. Они рассказывали мне турусы на колесах об образовании таких нефтяных государств.

Председатель. — Но кто же из английских министров, вами только что названных, оказывал военную поддержку?

Савинков. — Черчилль, он был военным министром. Насколько я помню, позиция Ллойд-Джорджа была такова, что он умывал руки, делал вид, что он не совсем в курсе дела того, что делает Черчилль, хотя он, конечно, был в курсе.

[ 70 ]

Хотя, разумеется, Черчилль не делал ровно ничего без согласия Ллойд-Джорджа, но внешне это имело такой вид, как я указал. Даже тогда, когда я беседовал с Ллойд-Джорджем лично, он всегда занимал позицию немного двойственную. А Черчилль действительно очень энергично старался помочь. Что касается французов, то была только болтовня, но ничего не делалось.

Председатель.—Но какую-нибудь материальную помощь получали армии Деникина и Колчака за этот период времени?

Савинков.—Я думаю, что не от Англии, а от Франции. Во всяком случае, категорически сказать, что я знаю, что получили от Франции, я не могу. Я подозреваю, что, может быть, и получили. При моих сношениях с французами я этого совершенно не видел. Мои сношения с французами ограничивались только болтовней.

Председатель.—Какие-нибудь проекты выдвигались французским министром в разговорах с вами?

Савинков.—Ну вот, например, я помню такой случай был, что Тардье мне обещал, что он пошлет французские корабли в Балтийское море или, по крайней мере, сделает все возможное, чтобы послать французские корабли в Балтийское море. Это было во время Юденича. Никаких кораблей не было послано.

Председатель. —- А вы не считали, что платой за все эти пулеметы, штаны и сапоги, которые давали французы и англичане главным образом для Колчака и Деникина, было неучастие ваше в версальской конференции?

Савинков.—Да, я в процессе этой работы очень многое пережил и очень во многом разочаровался. И для меня было совершенно яснб, что они, конечно, стремятся получить возможно больше выгоды.

Вы не даете себе отчета, в каком мы черном теле там были. Но какого мне труда стоило добиться персонального уважения ко мне, добиться того, чтобы я говорил, как равный с равными. Что я представлял в их глазах?—Колчака. Хорошо еще, когда еще была надежда на Колчака, а потом надежды было все меньше и меньше, и когда начался отход, то они, конечно, были господами.

[ 71 ]

Вмешательство иностранцев во внутренние дела.

Председатель.—Во время ваших неоднократных бесед с министрами, французами и англичанами,—вам приходилось получать от них какие-нибудь указания и советы о тех или иных планах и действиях, военных и других, на территории бывшей российской империи?

Савинков.— Да. Одно время очень много было разговоров и с Черчиллем и с Ллойд-Джорджем о внутренней политике Деникина. И Черчилль и Ллойд-Джордж находили, что внутренняя политика Деникина совершенно сумасшедшая, что в частности крестьянская политика сумасшедшая. Говорили по поводу безобразий добровольческой армии в тылу, по поводу еврейского вопроса. Я делал что мог в этом направлении, чтобы указать Сазонову и Колчаку: о Деникине я не говорю, потому что там точка зрения на меня была такая: расстрелять и больше ничего, так что мой голос не мог повлиять ни на кого. Но Сазонову и Колчаку я указывал.

Должен вам сказать, что это было несомненное вмешательство в дела, но по существу вмешательство, которое мне казалось более или менее разумным, т.-е. мысли, которые я высказывал, элементарные, простые, что евреев громить нельзя, что крестьянство вешать нельзя. Вся эта работа, и в частности унижение и вмешательство в русские дела, была для меня настолько тяжелой, что я обратился к Колчаку с просьбой отозвать меня. Я ему послал очень резкую телеграмму.

Я ему написал, что здесь русское дело не защищается, по крайней мере мы не можем его защитить, что надо сделать что-то другое. Я ему написал, что все эти моления, сколачивания, прошения и т. д. унижают нас; я его просил отозвать меня и просил разрешения приехать в Сибирь. Но я получил ответ, что мне не разрешается приехать в Сибирь. Это было опять отголоском деникинских настроений.

Вмешивались ли иностранцы еще? Я вам говорил, в вопросы внутренней политики вмешивались, да и в вопросы национальной политики так называемых независимых восточ-

[ 72 ]

ных государств, как я сказал, немножко нефтяных. О военном деле со мной не говорили, потому что при Деникине и Колчаке был военный представитель, и Черчилль телеграфировал непосредственно.

Что касается вмешательства во внутренние дела, то вам, конечно, ясно, что уже почти накануне падения Деникина, именно благодаря англичанам, в частности Черчиллю, Деникин согласился на образование правительства на новых началах, и туда ездил Чайковский, который должен был это правительство возглавить. Конечно, эта поездка Чайковского была возможна только потому, что англичане на этом настаивали под угрозой прекращения посылки штыков. Я знаю, что во время Врангеля помогали тоже много французы. Но в этот период, о котором вы меня спрашиваете, я французской помощи совсем не видал. Знаю только об английской помощи. Да, она проходила в значительной степени через меня, кроме помощи Деникину.

„Вот моя армия".

Председатель.—Во время ваших разговоров с Черчиллем, Ллойд-Джорджем и французскими министрами приходилось вам узнавать какие-нибудь соображения чисто военные?

Савинков. — Я вам ответил, что по военным вопросам со мной не говорили, меня не рассматривали, как. военного спеца. Черчилль мне показал карту юга России, где были указаны флажками войска деникинские и ваши войска. Помню, как меня потрясло, когда я подошел с ним к этой карте, и он показал мне деникинские флажки, и вдруг сказал: «Вот это моя армия».

Председатель. — Черчилль?

Савинков. — Да, Черчилль. Я помню, как у меня ноги приросли к полу. Но о чисто-военных операциях со мной разговоров не было. Вероятно, если было вмешательство,—а оно наверное было, я в этом совершенно не сомневаюсь,—то оно шло телеграфным порядком непосредственно агенту при Деникине.

[ 73 ]

Председатель. — Вы что-нибудь ответили на эту фразу?

Савинков. — Я ничего не ответил. У меня, я вам говорил, приросли ноги к полу. Я хотел выйти, но тогда представил себе, что вот я сижу в Париже, а там, на далеком фронте, русские добровольцы ходят разутые, и вот, если я хлопну дверью и выйду со скандалом из этого кабинета, они будут ходить без сапог. Я стиснул зубы, а унижение свое положил в свой карман. Я с вами воевал всеми способами, всеми средствами,'—и я говорю об этом прямо и открыто. Но война с вами родила во мне такую ненависть к ним, о которой лучше не говорить. Я хочу сказать за себя. Вы должны это понять, что я, эмигрант при царе, когда приехал сюда в 1917 году в начале революции (я жил-во время войны не в России, а во Франции), я приехал весь пропитанный не русским, а французским отношением к войне; у меня была вера в этих союзников, у меня было доверие к ним. Вот это все совершенно распылилось, но на этом месте выросло совсем другое. Я научился бриться на своих щеках.

„Благородные цели" союзников.

Председатель. — Из ваших об'яснений для меня неясно, из каких соображений англичане и французы давали эти самые штаны, сапоги, патроны, пулеметы и т. д.?

Савинков. — Официальные соображения их были, конечно, весьма благородны. Все эти официальные соображения покоились на том, что «мы—верные союзники, что вот вы— изменники,-что Франция,спасенная Россией, сейчас настолько благородна, что не забывает наших огромных услуг и приходит к нам на помощь. На помощь приходят—свои люди, сочтемся». Вот на каких началах. Вот это — официальная болтовня, которой никто не верил. А то, что под этим скрывалось, следующее: как минимум, вот нефть — чрезвычайно желательная вещь, в особенности нефть; а как максимум— ну, что же, русские подерутся между собою, тем лучше; чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия. Пускай красные дерутся с белыми возможно дольше, страна будет

[ 74 ]

возможно больше ослаблена, и когда страна будет окончательно ослаблена и обойтись без нас не будет в силах, тогда мы придем и распорядимся.

Поэтому на ваш вопрос я ответил, что в их интересах было, чтобы Россия была истощена возможно больше, и чтобы они могли сделать из России свою колонию. Никаких благородных целей я там не вижу.

Председатель.—Какие у вас были разговоры с японской миссией, на какой территории, где вы с ними встречались?

Савинков.—Раньше, чем я отвечу на этот вопрос, разрешите добавить (я очень устал, поэтому из моей памяти это ускользнуло). Вы спрашивали: давали ли мне денег? Денег через мои руки не проходило, но на моих глазах был заключен так называемый колчаковский заем. Не знаю, известно ли вам про него. Колчак вывез часть золотого запаса на английском миноносце в Шанхай. Собственно, это был не заем, а ломбардная операция, и эту часть золотого запаса англичане и американцы обещали реализовать, и я знаю, что англичане реализовали 130 миллионов франков. Эти 130 милл. франков поступили в распоряжение отчасти Колчака, а отчасти Сазонова и делегации. Когда я уходил из делегации, то знал, что остатки этого фонда еще имеются. Они были распределены в Англии по банкам. Вот эта денежная операция прошла на моих глазах. Заем был заключен из семи с половиной процентов.

Теперь, что касается японцев, то с японцами я встречался в Париже. Видите, относительно японцев дело сложнее, чем относительно европейцев. Конечно, никаких добрых целей в отношении России я у них не подозревал. Японцы говорили со мной, главным образом, после падения Колчака. Японцы предлагали мне ехать на Дальний Восток, говорили мне, что они окажут мне всяческую помощь. Но я отказался от этого, я совершенно не доверял им и не верил в их помощь.

Председатель.—А персонально с кем из японцев вы вели переговоры?

Савинков.—Я сейчас стараюсь вспомнить эти японские фамилии. Там был Комура, бывший посол в Петрограде,  там                                                                                                                       

[ 75 ]

были .еще другие, но очень может быть, потому что я устал, я эти японские фамилии не помню, но я их всех знал,—и тех, которые были на конференции, и тех, которые были в посольстве.-

Председатель,— В виду сильного переутомления подсудимого, об'является перерыв до 10 часов утра.