Родственные проекты:
|
Воспоминания террориста
Часть II
ГЛАВА I. Покушение на Дубасова и Дурново
V
Первые
попытки покушений на Дубасова произошли 2 и
3 марта. В них участвовали Борис Вноровский
и Шиллеров: первый — простолюдином, второй
— извозчиком на козлах. Дубасов уехал в
Петербург, и они оба ждали его на обратном
пути в Москве, по дороге с Николаевского
вокзала в генерал-губернаторский дом, к
приходу скорого и курьерского поездов.
Вноровский занял Домниковскую улицу,
Шиллеров — Каланчевскую. В обоих случаях
они не встретили Дубасова. Вторая серия
покушений относится к концу марта. В них
принимал участие также и Владимир
Вноровский. 24, 25 и 26 числа метальщики снова
ждали возвращения Дубасова из Петербурга и
снова не дождались его приезда. Опять были
замкнуты Уланский переулок и Домниковская,
Мясницкая, Каланчевская и Большая Спасская
улицы. Борис Вноровский давно продал лошадь
и сани и жил в Москве под видом офицера
Сумского драгунского полка. У него не было
паспорта и ему часто приходилось
оставаться без ночлега. Из осторожности он
избегал ночевать на частных квартирах и
проводил ночь частью на улице, частью в
ресторанах и увеселительных садах...
Я
и до сих пор не могу вспомнить без удивления
выносливости и самоотвержения, какие
показали в эти дни покушений Шиллеров и в
особенности Борис Вноровский. Последнему
принадлежала наиболее трудная и
ответственная роль; он становился на самые
опасные места, именно на те, где по всем
вероятиям должен был проехать Дубасов. Для
него было бесповоротно решено, что именно
он убьет генерал-губернатора, и, конечно, у
него не могло быть сомнения, что смерть
Дубасова будет неизбежно и его смертью.
Каждое утро 24, 25 и 26 марта он прощался со
мною. Он брал тяжелую шестифунтовую бомбу,
завернутую в бумагу из-под конфет, и шел
своей легкой походкой к назначенному месту,
— обычно на Домниковскую улицу. Часа через
два он возвращался опять так же спокойно,
как уходил. Я видел хладнокровие Швейцера,
знал сосредоточенную решимость
Зильберберга, убедился в холодной отваге
Назарова, но полное отсутствие аффектации,
чрезвычайная простота Бориса Вноровского,
даже после этих примеров, удивляли меня.
Однажды я спросил:
—
Скажите, вы не устали?
Он
удивленно взглянул на меня:
—
Нет, не устал.
—
Но ведь вы почти не спите ночами.
—
Нет, я сплю.
—
Где же?
—
Вчера я ночевал в Эрмитаже.
Он
замолчал.
—
А вот скользко, — продолжал он в раздумьи, —
я без калош. Того и гляди — упаду.
—
Не упадете.
Он
улыбнулся.
—
Я тоже так думаю. А все-таки, боишься, — нет,
нет — упадешь.
Он
говорил очень спокойно. Я представил себе,
как он два часа ходит взад и вперед по
скользкому тротуару в ожидании Дубасова и
снова спросил его:
—
Не хотите ли, можно ведь вас сменить?
Он
опять улыбнулся.
—
Нет, ничего. Только рука устала: ведь все
время несешь на весу.
Мы
помолчали опять.
—
Слушайте, — сказал я, — а если Дубасов
поедет с женой?
—
Тогда я не брошу бомбы.
—
И значит будете еще много раз его ждать?
—
Все равно: я не брошу.
Я
не возражал ему: я был с ним согласен.
Остаток
дня обычно мы проводили вместе. Он мало
рассказывал о своей прошлой жизни, а если
говорил, то только о своих родителях и семье.
Я редко встречал такую любовь, такую
сыновнюю привязанность, какая сквозила в
его неторопливых спокойных словах об его
матери и отце. С такой же любовью говорил он
и о своем брате Владимире.
Кто
не участвовал в терроре, тому трудно
представить себе ту тревогу и
напряженность, которые овладели нами после
ряда наших неудачных попыток. Тем
значительнее были неизменное спокойствие и
решимость Бориса Вноровского.
Рашель
Лурье во многом напоминала Дору Бриллиант.
Она жила в гостинице «Боярский Двор» и так
же, как Дора, работала у себя в номере. Она
так долго ждала случая активно принять
участие в терроре, так истомилась ожиданием
на конспиративных квартирах, что
чувствовала себя теперь почти счастливой. Я
говорю «почти», потому что и в ней была
заметна та же женственная черта, которая
отличала Дору Бриллиант. Она верила в
террор, считала честью и долгом участвовать
в нем, но кровь смущала ее не менее, чем Дору.
Она редко говорила о своей внутренней жизни,
но и без слов было видно это глубокое и
трагическое противоречие ее душевных
переживаний. 29 марта она приняла личное
участие в покушении: она сопровождала
Бориса Вноровского на Николаевский вокзал.
В этот день Дубасов должен был ехать из
Москвы в Петербург. Но и на этот раз Дубасов
избег покушения.
В
самом конце марта я съездил в Гельсингфорс
к Азефу. Я хотел посоветоваться с ним о
положении дел в Москве. Я повторил ему, что,
по данным нашего наблюдения, Дубасов не
имеет определенных выездов; что наши
неоднократные попытки встретить его на
пути с вокзала кончились неудачей; что все
члены московской организации, однако, верят
в успех и готовы принять все, даже самые
рискованные меры, для того, чтобы ускорить
покушение; что, наконец, срок, назначенный
центральным комитетом, — до созыва
Государственной Думы, — близится к концу. Я
предложил ему, поэтому, попытку убить
Дубасова в тот день, когда он неизбежно
должен выехать из своего дома, — в
страстную субботу, день торжественного
богослужения в Кремле. Я сказал, что мы
имеем возможность замкнуть трое
кремлевских ворот: Никольские, Троицкие и
Боровицкие, и спрашивал его, согласен ли он
на такой план. Азеф одобрил мое решение.
Я
вернулся в Москву и встретил одобрение
этому плану также со стороны всех членов
организации. Мы стали готовиться к
покушению. Борис Вноровский снял
офицерскую форму и поселился по фальшивому
паспорту в гостинице «Националь» на
Тверской. В среду днем я встретился с ним в «Международном
Ресторане» на Тверском бульваре. Наше
внимание обратили на себя двое молодых
людей, прислушивавшихся к нашему разговору.
Когда мы вышли на улицу, они пошли следом за
нами.
В
четверг о подозрительном случае наблюдения
сообщил Шиллеров. Я у своей гостиницы тоже
заметил филеров.
Мы
все еще не оставляли надежды. Мы не знали,
какой характер имеет это наблюдение, и, не
понимая его причины, полагали, что оно, быть
может, случайно. В страстную пятницу
вечером у нас состоялось собрание в
ресторане «Континенталь». На собрании этом
присутствовали Рашель Лурье и Борис
Вноровский. С Шиллеровым, Владимиром
Вноровским и «Семеном Семеновичем» я
должен был увидеться на следующий день, в
субботу утром...
По
случаю страстной недели ресторан был почти
пуст. Мы вскоре заметили, что зала начала
наполняться. Приходили по одиночке старые и
молодые прилично одетые люди и садились так,
чтобы мы им были видны. Мы вышли на улицу. Я
вышел первый. Я увидел, как вслед за мной
вышли Рашель Лурье и Вноровский. Они сели на
лихача. На моих глазах от извозчичьей биржи
отделилось еще двое лихачей, и на них село
трое филеров. Я долго смотрел, как мчался
лихач, увозя Вноровского и Лурье, и как за
ним гнались филеры. В уверенности, что меня
в эту ночь арестуют, я вернулся к себе в
гостиницу и заснул.
Лурье
и Вноровский целую ночь спасались от погони.
К утру им удалось скрыться. По совету
Вноровского Лурье не вернулась в гостиницу.
В «Боярском Дворе» остался ее динамит.
Прислуга,
не дождавшись возвращения Лурье, снесла его
вместе со всеми ее вещами в подвал. В
подвале этот динамит много месяцев спустя
взорвался от близости к калориферу. К
счастью, взрыв этот не причинил никому
вреда и только испортил стены подвала.
В
субботу, в кондитерской Сиу, я встретил
Шиллерова и «Семена Семеновича». Я опять
вышел первым и увидел, что за ними обоими
наблюдают филеры. Не оставалось сомнения,
что вся организация накануне разгрома.
Тогда
передо мною стал вопрос уже не о покушении
на Дубасова, а о сохранении организации. В 5
часов у меня было назначено свидание в «Альпийской
Розе» с Борисом Вноровским. Я хотел
посоветоваться с ним. Владимира
Вноровского я мог предупредить еще раньше:
он, извозчик, должен был ожидать меня в час
дня в Долгоруковском переулке.
Я
оглянулся. Сзади и впереди меня, с боков и по
другой стороне Кузнецкого моста, сновали
филеры. Их было несколько человек, и по их
откровенным приемам я понял, что есть
приказ о моем аресте.
Было
12 часов. Я надеялся, что если меня не
арестуют немедленно, то я скроюсь в
пролетке Владимира Вноровского. Так и
случилось. В час дня я в Долгоруковском
переулке издали заметил знакомую мне белую,
в мелких яблоках лошадь и маленького ростом,
коренастого, с добродушным лицом кучера. Я
вскочил к Вноровскому и обернулся. Я видел,
как филеры заметались по переулку:
поблизости не было ни одного свободного «Ваньки».
Я
сказал Владимиру Вноровскому, чтобы он
продавал пролетку и лошадь и уезжал в
Гельсингфорс. Я объяснил ему, что за нами
следят. Он ответил, что не замечал за собой
наблюдения.
В
«Альпийской Розе» меня ждал Борис
Вноровский. После бессонной ночи и ночной
погони, он был, как всегда, спокоен. Я не
заметил никаких следов тревоги или
волнения на его лице. Он выслушал меня молча
и молча же согласился со мною, что дело
продолжать невозможно и, для спасения
организации, всем членам ее необходимо
немедленно уехать в Финляндию. Когда был
решен этот вопрос, он неожиданно обратился
ко мне:
—
А динамит Кати (Рашель Лурье)?
—
Какой динамит?
—
Тот, что остался в «Боярском Дворе».
—
Ну?
—
Я пойду и получу его обратно.
Я
с удивлением посмотрел на него:
—
Послушайте, ведь вас наверно арестуют.
Он
улыбнулся.
—
Почему же наверно? Попытка не пытка...
Мне
удалось убедить его не делать такой попытки.
В тот же день я известил о нашем решении
Шиллерова и «Семена Семеновича». Борис
Вноровский известил Лурье.
Через
несколько дней мы все собрались в
Гельсингфорсе.
Другие параграфы главы: |
I |
II |
III |
IV |
V |
VI |
VII |
VIII |
IX |
X |
XI |
XII |
Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков.
1928 г.
Электронная версия текста с сайта Бориса Чимит-Доржиева. Для навигации по
книге использована обложка современного издания.
|
