Родственные проекты:
|
Воспоминания террориста
Часть I
ГЛАВА II. Убийство великого князя Сергея
III
Начиная дело великого князя Сергея,
мы пользовались опытом покушения на Плеве.
Московский комитет должен был располагать
некоторыми ценными сведениями о
генерал-губернаторе. Мы предпочли отказаться от
них: мы не желали вступать в какие бы то ни было
сношения с комитетскими работниками. Степень
конспиративности и революционной опытности
последних была нам неизвестна, и мы боялись
знакомством с ними навести полицию на след
нашего покушения. Поэтому московский комитет
долгое время не подозревал, что в Москву прибыли
и работают члены боевой организации. Мы же,
полагаясь на собственные силы, самостоятельно
начали наблюдения.
Предстояло прежде всего узнать, где
живет генерал-губернатор. Это было известно
каждому москвичу, но ни один из нас москвичом не
был. Мы колебались, какой из дворцов великого
князя взять исходной точкой для наблюдения:
генерал-губернаторский дом на Тверской,
Николаевский или Нескучный дворцы. В
адрес-календаре мы не могли найти указаний,
спросить же нам было не у кого, если не у членов
московского комитета.
Моисеенко разрешил эту задачу. Он
поднялся на колокольню Ивана Великого и начал
расспрашивать сопровождавшего его сторожа о
достопримечательностях Москвы. В разговоре он
попросил указать ему дворец генерал-губернатора.
Сторож указал на Тверскую площадь и сообщил, что
великий князь живет именно там.
Таким образом, мы узнали нужный нам
адрес. Теперь предстояло установить выезды
великого князя. Моисеенко и Каляев купили
лошадей и сани и записались извозчиками. Я не
сомневался, что Каляев справится со своей
задачей: его опыт уличного торговца должен был
ему помочь и на извозчичьем дворе. Но Моисеенко
не имел опыта. Кроме того, он происходил из
состоятельной семьи и не привык ни к физическому
труду, ни к тяжелым условиям жизни. Несмотря на
это, он очень быстро освоился со своим
положением.
Моисеенко и Каляев купили сани в одно
и то же время, и за лошадей заплатили одни и те же
деньги, но даже по внешности они значительно
отличались друг от друга.
Моисеенко ездил на заезженной,
захудалой лошаденке, которая кончила тем, что
упала за Тверской заставой. Сани у него были
подержанные и грязные, полость рваная и облезлая.
Сам он имел вид нищего московского Ваньки. У
Каляева была сытая крепкая лошадь, сани были с
меховой полостью. Он подпоясывался красным
шелковым кушаком, и в нем не трудно было угадать
извозчика-хозяина. Зато на дворах их роли
менялись. Моисеенко почти не давал себе труда
надевать маску. На расспросы извозчиков о его
биографии он не удостаивал отвечать; по
воскресеньям уходил на целый день из дому; для
мелких услуг и для ухода за лошадью нанимал
босяка; с дворником держал себя независимо и
давал понять, что имеет деньги. Такой образ
действий приобрел ему уважение извозчиков.
Каляев держался совсем другой точки. Он был
застенчив и робок, подолгу и со всевозможными
подробностями рассказывал о своей прежней жизни,
— лакея в одном из петербургских трактиров, был
очень набожен и скуп, постоянно жаловался на
убытки и прикидывался дурачком там, где не мог
дать точных и понятных ответов. На дворе к нему
относились с оттенком пренебрежения и начали его
уважать много позже, только убедившись в его
исключительном трудолюбии: он сам ходил за
лошадью, сам мыл сани, выезжал первый и
возвращался на двор последним. Как бы то ни было,
и Каляев и Моисеенко разными путями достигли
одного и того же: их товарищи-извозчики, конечно,
не могли заподозрить, что оба они — не крестьяне,
а бывшие студенты, члены боевой организации,
наблюдающие за великим князем Сергеем.
На работе они соперничали друг с
другом. Каляев, как и перед убийством Плеве,
выстояв определенные по общему плану часы на
назначенной улице, не прекращал наблюдения. Весь
остаток дня он продолжал наблюдать,
руководствуясь уже своими собственными
соображениями. И ему удавалось не раз видеть
великого князя на такой улице и в такой час, где и
когда его можно было ожидать всего менее. У
Моисеенко тоже был свой план. Независимо от
Каляева, он приводил его в исполнение. Но он мало
ездил по улицам. Чисто логическим путем он
приходил к выводу, что великий князь неизбежно
выедет в определенное время, и старался быть на
Тверской как раз в эти часы. Таким образом, его
наблюдение дополняло наблюдение Каляева и
наоборот.
Трудный вопрос о систематических
свиданиях со мной, — о свиданиях
барина-англичанина с извозчиками, они тоже
решали различно. Каляев предпочитал видеться в
санях, хотя с козел было неудобно сговариваться о
наблюдении, и мороз не позволял долгих свиданий.
Только изредка, и заранее обдумав предлог для
извозчичьего двора, Каляев по воскресеньям
приходил ко мне в трактир Бакастова у Сухаревой
башни. Эти свидания были праздниками для нас. Мы
могли провести вместе два-три часа, обсудить все
подробности дела и подумать о будущем. Каляев
много говорил о своей работе и не раз повторял,
что он счастлив, и что с нетерпением ждет
покушения. Моисеенко почти не встречался со мной
на улице. Не удостаивая объясняться у себя на
дворе, он надевал свою праздничную поддевку и
вечером шел на свидание со мной в трактир, в манеж
или цирк. Он холодно и спокойно рассказывал о
великом князе, но за этим наружным спокойствием
сквозило так же, как у Каляева, увлечение работой.
Об убийстве он говорил сдержанно и всегда
предполагал, что непосредственным участником
его будет он сам. И с Моисеенко и с Каляевым я в
подробностях обсуждал каждый шаг нашей общей
работы. Каляев так рассказывал о своей жизни:
— Сделал я себе паспорт на имя
подольского крестьянина, хохла, Осипа Коваля, —
хохла, чтобы объяснить мой польский акцент. И
ведь бывает такое несчастье. Вечером спрашивает
дворник: ты какой, говорит, губернии? Я говорю,
дальний, подольский я. Ну, — говорит, — земляки
будем... Я сам, мол, подольский. А какого уезда? Я
говорю: я ушицкий. Обрадовался дворник: вот так
раз, говорит, и я ведь тоже ушицкий. Стал он меня
расспрашивать, какой волости, какого села, слыхал
ли про ярмарку в Голодаевке, знаешь ли деревню
Нееловку? Ну, да ведь меня не поймаешь. Я раньше,
чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую
библиотеку, прочитал про Ушицкий уезд, — смеюсь.
Как не знать, говорю, бывали, — а ты, говорю, в
городе-то бывал, в Ушице-то есть собор, говорю,
видел? Еще оказалось, что я лучше дворника родину
знаю.
Моисеенко говорил иное:
— Подходит ко мне на дворе какой-то
босяк. Ты откуда, земляк, будешь? Я посмотрел на
него, говорю: из Порт-Артура я. Он и глаза раскрыл:
из Порт-Артура? Ну, а я на него не гляжу, лошади
хомут надеваю. Постоял он, чешет в затылке; а чего
ты, говорит, бритый? А у меня голова, видишь,
стриженная не по-извозчичьему положению. —
Бритый? — говорю. В солдатах был, в больнице в
тифу лежал, теперь с дураком разговариваю... Опять
гляжу, — чешет в затылке, потом говорит: ну и вижу
я — птица ты, в солдатах служил, в Порт-Артуре был,
в тифу в больнице лежал... И с тех пор шапку передо
мной ломает.
Несмотря на малочисленность
организации, наблюдение, благодаря нашему
прежнему опыту, шло очень успешно. Вскоре был
установлен в точности выезд великого князя.
Каляев рассказывал о нем так же подробно, как
некогда о карете Плеве. Отличительными чертами
великокняжеской кареты были белые вожжи и белые,
яркие, ацетиленовые огни фонарей. Таких огней
больше ни у кого в Москве не было. Только великий
князь и его жена, великая княгиня Елизавета,
ездили с таким освещением. Это несколько
усложняло нашу задачу, — можно было ошибиться и
принять карету великой княгини за карету
великого князя. Но Каляев и Моисеенко изучили
великокняжеских кучеров, и по кучерам
безошибочно брались определить, кто именно едет
в карете.
Установления выезда было, однако, еще
недостаточно. Необходимо было установить, куда и
когда ездит великий князь. Вскоре нам удалось
выяснить, что, живя в доме генерал-губернатора, он
часто, раза два-три в неделю, в одни и те же часы,
ездит в Кремль. Таким образом, уже через месяц, к
началу декабря, наблюдение в главных чертах было
закончено. Я предупредил об этом Дору Бриллиант,
хранившую динамит в Нижнем Новгороде.
Тогда же, в начале декабря, я уехал в
Баку, чтобы увидеться там с рекомендованным мне
Азефом народовольцем X. В Баку я разыскал членов
местного комитета, в том числе Марию Алексеевну
Прокофьеву, невесту Сазонова, впоследствии, в 1907
году, судившуюся вместе с Никитенко и Синявским
по процессу о заговоре на царя. От нее и от
М.О.Лебедевой я узнал, что разыскиваемого мною X. в
Баку нет, и что он едва ли склонен принять участие
в террористическом предприятии. Вместе с тем
Лебедева указала мне на Петра Александровича
Куликовского, бывшего студента петербургского
учительского института, а в то время члена
бакинского комитета. Она сообщила мне, что
Куликовский давно просит рекомендовать его в
боевую организацию и что он лично и хорошо
известен не только ей, но и остальным бакинским
товарищам. Там же, в Баку, я увиделся с ним.
Куликовский был человек выше
среднего роста, в очках, с большими и добрыми, на
выкате, глазами. На первом же свидании он сказал
мне, что хочет работать в терроре. Чтобы
убедиться в силе его желания, я стал разубеждать
его. Я говорил ему то же самое, что когда-то
говорил Дыдынскому, — что в террор должен идти
только тот, для кого нет психической возможности
участвовать в мирной работе, и что никогда не
следует торопиться с таким решением. Куликовский
твердо стоял на своем. Он показался мне человеком
убежденным и искренним. После нескольких
свиданий я условился с ним, что он немедленно
выедет в Москву.
Вернувшись из Баку, я узнал от
Моисеенко и Каляева следующее: 5 и 6 декабря в
Москве произошли известные студенческие
демонстрации. Московский комитет выпустил по
этому поводу заявление, с прямой угрозой
великому князю. Комитет, как выше было указано, и
не подозревал о нашем присутствии в Москве, и,
угрожая, брал на себя инициативу убийства. Мы не
знали об этом его заявлении. Вот оно:
«Московский комитет партии
социалистов-революционеров считает нужным
предупредить, что если назначенная на 5 и 6
декабря политическая демонстрация будет
сопровождаться такой же зверской расправой со
стороны властей и полиции, как это было еще на
днях в Петербурге, то вся ответственность за
зверства падет на головы генерал-губернатора
Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не
остановится перед тем, чтобы казнить их».
Вскоре после появления этой
прокламации великий князь неожиданно и
неизвестно куда выехал из дома
генерал-губернатора. Перед нами стояла задача
отыскать его новое местожительство. Мы стали
наблюдать за Николаевским, Нескучным и даже
старым Басманным дворцами. Каляеву удалось
увидеть великокняжескую карету у Калужских
ворот. Мы вывели из этого заключение, что великий
князь живет в Нескучном дворце, и не ошиблись.
Я и до сих пор не знаю, чему приписать
внезапный переезд великого князя, — простой ли
случайности, сведениям ли, полученным им о нашей
организации, или заявлению московского комитета.
Я лично склоняюсь к последнему мнению. Великий
князь не мог не посчитаться с угрозой партии
социалистов-революционеров, а в Нескучном дворце
он чувствовал себя безопаснее, чем на Тверской.
Однако опасность для него не уменьшилась. Поле
для нашего наблюдения было больше, — вместо
короткого пути от Тверской площади до Кремля,
великому князю приходилось делать дорогу в
несколько верст: от Нескучного к Калужским
воротам и затем к Москве-реке через Пятницкую,
Большую Якиманку, Полянку или Ордынку. На этом
длинном пути можно было наблюдать целый день, не
навлекая на себя никаких подозрений. Вскоре
Моисеенко и Каляев установили, что великий князь
продолжает ездить в Кремль, но в разные дни и
часы, хотя почти всегда одной и той же дорогой —
по Большой Полянке.
Между тем деньги, привезенные нами
из-за границы, приходили к концу. Несколько раз
нам оказывал помощь присяжный поверенный
В.А.Жданов, мой хороший знакомый еще по
вологодской ссылке, впоследствии защищавший
Каляева и еще позже, в 1907 году, осужденный по
социал-демократическому делу на четыре года
каторжных работ. Я написал Азефу в Париж, с
просьбой выслать немедленно денег. Но деньги не
приходили. Обращаться в московский комитет мы ни
в каком случае не желали. Подумав, я решился на
следующее.
Я знал, что Жданов в приятельских
отношениях с присяжным поверенным
П.Н.Малянтовичем, лично мне тогда неизвестным. Я
явился к последнему на квартиру в часы его
деловых приемов и попросил доложить, что пришел
помещик Кшесинский по делу. Прождав часа два,
вместе с другими просителями, в приемной, я,
наконец, был приглашен в кабинет. В кабинете я
объяснил Малянтовичу, что я — хороший знакомый
Жданова и знаю, что он, Малянтович, тоже его
хороший знакомый; что мне нужны деньги, и что я
прошу его ссудить мне 200 рублей на неделю, под
поручительство Жданова.
Малянтович с удивлением слушал меня:
— Но ведь Жданова нет в Москве, —
сказал он.
Я ответил, что если бы Жданов был в
Москве, то я и обратился бы к нему, а не к человеку,
мне совершенно незнакомому. Малянтович слушал с
все возрастающим удивлением.
— Ваша фамилия Кшесинский? — спросил
он.
Я сказал:
— Это все равно, как моя фамилия.
Малянтович внимательно посмотрел на
меня. Потом он сказал:
— Хорошо. У меня нет сейчас денег, но
зайдите дня через два.
Через два дня я, действительно,
получил от него 200 рублей. Много позже, защищая
меня в Севастополе, Малянтович вспомнил об этом
случае; он рассказал мне, что долго колебался,
давать ли мне деньги: он не догадывался, что я
революционер, и не понимал, что значит мое
обращение к нему, человеку незнакомому.
В конце декабря в Москву приехал
гражданский инженер А.Г.Успенский, часто
оказывавший услуги боевой организации, и привез
денег. От Азефа я тоже получил чек. Долг
Малянтовичу был уплачен. Тогда же в Москву
приехал член центрального комитета Н.С.Тютчев.
Переговорив с ним, я решил, во избежание
недоразумения, объясниться с московским
комитетом по поводу упомянутой выше прокламации.
С большими предосторожностями я встретился с
одним из членов его, Владимиром Михайловичем
Зензиновым, впоследствии работавшим одно время в
боевой организации. Я спросил Зензинова, готовит
ли московский комитет покушение на великого
князя.
— Да, готовит, — ответил Зензинов.
— Имеет ли комитет какие-либо
сведения об образе его жизни и производит ли
наблюдение?
Зензинов рассказал мне обо всех
приготовлениях, сделанных комитетом. Комитет
был, конечно, не в силах убить великого князя, и
его работа могла только помешать нашей. Я сказал
об этом Зензинову и от имени боевой организации
просил прекратить всякое наблюдение. Через день
Зензинов был арестован по комитетскому делу, и я
имел случай лишний раз убедиться, как важно для
успеха террористического предприятия полное его
обособление. За Зензиновым, конечно, следили уже
в день моего с ним свидания, при большей
наблюдательности филеры могли проследить и меня,
а через меня и весь наш немногочисленный отдел.
Приблизительно в это же время
приехал в Москву Куликовский. Вспоминая свой
печальный опыт с Дыдынским, я еще раз стал
убеждать его отказаться от своего решения. Но
Куликовский, как и в Баку, настойчиво возражал
мне. Он и на этот раз показался мне человеком,
искренне преданным делу террора. Я и до сих пор
думаю, что я тогда не ошибся.
Было решено, что Куликовский будет
наблюдать в качестве уличного торговца.
Наблюдение ему не давалось. Этому мешали и его
неопытность, и его близорукость. Он так и не стал
торговцем, а без лотка и товара, в поддевке и
картузе, наблюдал выезд великого князя у
Калужских ворот. Он видел несколько раз
великокняжескую карету, и этого было, конечно,
довольно, чтобы иметь возможность участвовать в
покушении.
Дора Бриллиант, жившая частью в
Москве, частью, по конспиративным причинам, в
Нижнем Новгороде, тяготилась своим бездействием.
Действительно, ее роль была чисто пассивная. Она
хранила в одиночестве динамит. Она еще более
замкнулась в себя и сосредоточенно ожидала часа,
когда понадобится ее работа.
Другие параграфы главы: |
I |
II |
III |
IV |
Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков.
1928 г.
Электронная версия текста с сайта Бориса Чимит-Доржиева. Для навигации по
книге использована обложка современного издания.
|
