|
|
А.Л. Никитин |
|
1998 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
БИБЛИОТЕКАА: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...Б: Бажанов, Базарный, Базили...В: Васильев, Введенский, Вернадский...Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...Ж: Жид, Жуков, Журавель...З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...М: Мавродин, Майорова, Макаров...Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...П: Павлов, Панова, Пахомкина...Р: Радек, Рассел, Рассоха...С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...Э: Энгельс...Ю: Юнгер, Юсупов...Я: Яковлев, Якуб, Яременко...Родственные проекты:ХРОНОСФОРУМИЗМЫДО 1917 ГОДАРУССКОЕ ПОЛЕДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ |
А.Л. НикитинСлово о полку ИгоревеТексты. События. Люди
АВТОР “СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ” — КТО ОН?Минувший только что 800-летний юбилей “Слова о полку Игореве” снова привлек всеобщее внимание к этому замечательному произведению, в котором так выпукло отразилась культура древней Руси. “Слово...” никогда не принадлежало только академической науке. Уже первая его публикация, осуществленная в 1800 году А.И.Мусиным-Пушкиным, его друзьями и сотрудниками, сделанная на высоком научном уровне для своего времени, предполагала самый широкий круг читателей, с тех пор непрестанно увеличивающийся. Ситуация парадоксальная: чем больше мы читаем и изучаем “Слово...”, чем глубже вникаем в его содержание, чем обширнее посвященная ему литература и богаче комментарий, тем больше открывается в нем загадок, мимо которых не в силах пройти равнодушно ни один вдумчивый его читатель. Раз прикоснувшись к живому тексту, услышав чарующую музыку древнего русского слова, каждый захочет услышать и увидеть больше, глубже заглянуть за манящую завесу тайны. Не преувеличивая, можно утверждать, что “Слово о полку Игореве” оказывается своеобразным проводником в прошлое нашего Отечества, приобщая нас к великому культурному наследию древней Руси. Вот почему, особенно в последние годы, на страницах газет и журналов можно встретить работы людей, на первый взгляд, казалось бы, далеких от истории и исторического литературоведения, пытающихся раскрыть очередные загадки “Слова...” Это — дилетанты, то есть люди, влюбленные в предмет, который открылся их взгляду слишком поздно, чтобы его изучение стало их основной работой. Я намеренно употребляю здесь слово “дилетант”, получившее в устах некоторых научных работников в последнее время почему-то уничижительное значение1, причем совершенно напрасно. В чем разница между научным работником и дилетантом? Пожалуй, лишь в том, что первый сделал науку источником своего благополучия, тогда как второй, влюбленный в предмет своей страсти, отдается служению ему бескорыстно, преодолевая множество барьеров, терпя насмешки и встречая непонимание со стороны окружающих. Ну, а результат? Здесь все зависит от человека. Если возникший интерес устойчив и глубок, дилетант становится первоклассным специалистом в избранной им сфере науки, оставив далеко позади пренебрежительно смотревших на него научных работников. Правда, в наше время такое встречается не часто, гораздо больше таких примеров хранить история науки, однако ведь далеко не каждый научный работник в конце концов становится подлинным ученым. Как выразился однажды в разговоре со мной В.В.Чердынцев, один из ведущих наших ученых в области ядерной геохимии, для того, чтобы это произошло, “науке надо отдать все — и еще жизнь”.2 Я отважился обременить читателей столь обширным вступлением лишь потому, что оно имеет самое непосредственное отношение ко всему последующему. Статья Валерия Семенова “Галицкий Владимир Ярославич. Может, именно он был автором “Слова о полку Игореве”?”, опубликованная на страницах петрозаводского “Комсомольца” 31.7.1986 г., является как раз работой дилетанта, способной, однако, вызвать живой интерес широкого круга читателей и специалистов, изучающих “Слово...”. Вопрос о том, кто был его автором, в конечном счете, совсем не результат праздного любопытства, как может показаться на первый взгляд. Мне представляется, что не снижающийся интерес к этому вопросу объясняется обостренным чувством гражданской справедливости. Читатели “Слова...” не могут смириться с мыслью, что навсегда утрачено имя человека, создавшего исключительное по силе воздействия и художественной красоте произведение, дошедшее до нас из глубины веков. У каждой эпохи есть своя правда. В древности написанное слово и высказанная мысль принадлежали всем, никто не ставил на них своего клейма. Переходя из уст в уста, из текста в текст, мысль обрастала, полнилась, видоизменялась, переходя от поэта к поэту, которые заимствовали у своих предшественников образы, фразы, сюжеты, строфы, — спасая их для будущих поколений, пополняя общий фонд духовной культуры. Все это широко известно. “В процессе своего бытования памятники древней русской литературы бесконечное количество раз переписывались, переделывались, сокращались или разрастались вставками, осложнялись заимствованиями, вступали в состав компиляций, перерабатывались стилистически и идейно. Некоторые из памятников почти забывались, потом снова вызывали читательский интерес после значительных перерывов, перерабатывались и становились особенно распространенными именно в этих переделках, а отнюдь не в “авторском” тексте”, — писал Д.С.Лихачев.3 И все же надежда угадать среди сохранившегося в летописях весьма небольшого количества имен автора “Слова о полку Игореве” не покидает энтузиастов. Этого человека искали на площадях древнерусских городов, в тиши монастырских келий, в княжеских и боярских теремах. Он оказывался то княжеским дружинником, то скоморохом, то птицеловом, монахом, профессиональным певцом, ученым греком, заезжим скальдом, тысяцким, крещенным половцем, боярином, самим князем Игорем и даже — Ярославной! В языке поэмы отыскивали приметы, указывавшие на его происхождение из Тьмуторокани, с Северного Кавказа, из Новгорода Великого, Пскова, Курска, Галича, Киева, Чернигова и Новгорода-Северского. Вся Русская земля становилась попеременно его родиной, подобно тому, как все города Аттики оспаривали некогда честь называть себя родиной Гомера.4 Историки, как, например, Б.А.Рыбаков, полагали его причастным к летописанию; литературоведы, как Д.С.Лихачев, указывали на его высокую образованность и приводили устрашающий по величине список книг, из которых он, якобы, черпал свои образы и свое вдохновение. Правда, именно филологи оказывались более осторожны и, воссоздавая образ автора “Слова...” на основании его поэтики, отказывались от попыток разгадать его имя. Валерий Семенов в своих поисках пошел по иному пути. Не стану утверждать, что путь этот самый правильный — достаточно того, что он оригинален. Почему он, к тому же, еще и интересен, я скажу позже. Как вероятно помнят читатели, В.Семенов предположил, что впервые “Слово...” исполнялось в семейном кругу новгород-северского князя в 1188 году, когда Игорь Святославич женил своего младшего сына Святослава на дочери Рюрика Ростиславича и, добавлю, когда из степей с Кончаковной и их первенцем вернулся домой старший сын Игоря, Владимир Игоревич. Анализируя родственный круг главного героя “Слова...” в самой поэме, В.Семенов обнаружил в числе действующих лиц двенадцать человек, связанных с домом Игоря самым близким родством, в числе которых был Владимир Глебович переяславльский, двоюродный брат жены Игоря, и хан Кончак — не только его сват, но, по-видимому, дальний родственник и свойственник: по отцовской линии новгород-северский князь приходился правнуком половецкому хану Осолуку, а по материнской — хану Аепе. Не назван в поэме только человек, который должен был обязательно участвовать в этом собрании — брат Ефросинии(?) Ярославны, жены Игоря, Владимир Ярославич, постоянно ссорившийся со своим отцом и нашедший в те годы приют у Игоря в Путивле. Справедливости ради следует отметить, что В.Семенов был не первый, кто высказал предположение о сыне Ярослава Осмомысла, как возможном авторе “Слова о полку Игореве”: несколько ранее с такой гипотезой, но с иной системой аргументов, в украинской прессе выступили писатель и фольклорист С.Г.Пушик и историк Л.Е.Махновец.5 Заинтересовавшись этой фигурой и проследив отмеченные в летописи горестные перипетии жизни уже немолодого галицкого княжича (к моменту похода Игоря тому было уже 35 лет, что по меркам того времени составляет возраст вполне зрелого мужа), В.Семенов пришел к любопытному предположению, что Владимир Ярославич — тот самый “поэт Ходына”, имя которого некоторые исследователи видят в испорченной и неясной по смыслу фразе “рекъ Боян и ходы на (Ходына — А.Н.) Святъславля пестворца”. Воспоминания о Владимире-Ходыне он находит в былине о Дюке Степановиче и Чюриле Пленковиче, полагая, что в образе этих щеголей выведены не венгерский король (дукс) Стефан IV и Кирилл-Всеволод Ольгович (Чюрило), сын Олега Святославича, как это считает Б.А.Рыбаков6, а Владимир Ярославич и вышгородский боярин Чюрына, современник галицкого княжича. Сопоставление смелое и, надо сказать, имеющее право на существование с одной существенной оговоркой. Как известно, былинный Дюк хвастается наличными богатствами, тогда как у Владимира Ярославича, беглеца, вряд ли они были. Да и то, что нам известно о боярине Чюрыне, никак не согласуется со скандальными похождениями былинного персонажа и его бесславным концом. Впрочем, возможно ли искать реальных прототипов сказки о Бове-королевиче или о рыцаре Еруслане Лазаревиче? Литературное произведение, отталкиваясь от реальной жизни, вбирает в себя ее черты, создавая этим иллюзию достоверности, но не больше. В первую очередь это относится к былинам, вообще чрезвычайно свободно обращающимися с именами и героями. Столь же смелый вывод делает и В.Семенов, предполагая у Владимира Ярославича явную близорукость. В этом его убеждает сообщение былины о промахах Дюка при стрельбе из лука и преобладание “слуховых образов” в “Слове...”, обусловленных “слабым зрением автора”. Отсюда — тождество автора поэмы и шурина Игоря. Развивая свою мысль, В.Семенов указывает на давно отмеченные сюжетные и текстовые совпадения “Слова...” и рассказа Ипатьевской летописи, что позволяет ему говорить о Владимире Ярославиче уже как и об авторе галицкой (киевской?) летописи. Наконец, еще один, быть может самый интересный аргумент. В.Семенов подметил, что автор “Слова...”, обращаясь к князьям, присутствовавшим (по его мысли) на тройном брачном пире, “по сути дела обращался ко всем близким родственникам. Князь Рюрик Ростиславич становится сватом (Игоря. — А.Н.). Рядом с ним сидит его брат Давид смоленский и сыновья умершего старшего брата “все три Мстиславича”. Зять Рюрика, князь Роман Волынский приехал со своими родными и двоюродными братьями со всей Волынской земли. Не все названные в “Слове” князья присутствовали на свадьбе, но все названные в ту свадебную осень 1188 года были самыми близкими родственниками в Киевской Руси.” Все это позволяет В.Семенову уже уверенно заключить, что “главным составителем первого общерусского летописного свода и автором “Слова” был один и тот же человек, галицкий князь Владимир Ярославич”. Вывод интересный, смелый, однако, насколько прав его автор? В любой науке, в том числе исторической, существуют свои “правила игры” — система доказательств. Несмотря на кажущуюся полноту, газетная публикация никогда не может представить всей картины логического анализа, который позволил бы читателю, увлеченному соображениями исследователя, проделать тот же путь, чтобы прийти к сходному результату или обнаружить допущенную ошибку. Публикация — всего лишь заявка на идею, правильность которой подтверждается научным исследованием, снабженным соответствующей системой ссылок и комментариев. Я надеюсь, что В.Семенов готовит такую научную работу, которая вызовет несомненный интерес специалистов и последующее ее обсуждение. Пока же приходится довольствоваться тем, что опубликовано. Именно поэтому все, что я скажу ниже — не более как моя личная, достаточно субъективная оценка прочитанного. Сложность ситуации в том, что до сих пор на былины (впрочем, как и на “Слово...”) нет сколько-нибудь однозначного взгляда. Как и когда возникли былины? Что отражает их содержание? Как трансформировался текст и сюжет во времени? Все здесь неясно. Для одних исследователей былины — исторический источник, повествующий о реальных событиях и реальных людях древней Руси. Для других — пережитки первобытных ритуалов и мифов, украшенные и конкретизированные позднее случайными именами. Стоит напомнить, что в текстах былин встречаются “трубки подозрительные”, “паспорта волчьи” и многое другое, заимствованное из российского быта XVIII-XIX веков, как, например, имя Бутмана Колыбановича, в которого превратился олонецкий заводчик начала XVIII века Бутенант фон Розенбуш. Так что вряд ли стоит придавать такое большое значение неудачливости и нерасторопности Дюка, который по условиям литературного сюжета обязан был полностью оконфузиться и проиграть свой заклад из-за неумеренного хвастовства. Точно так же стоит заметить, что в любой поэзии “звуковая картинность” предпочтительнее описательной, поскольку именно она создает иллюзию присутствия и динамичность повествования. “Слово о полку Игореве” все пронизано действием — в нем все движется, звучит, перекликается; действие охватывает огромные пространства, охватывает землю и воздух, вовлекает стихийные силы, вызывая ощущения почти космические. На мой взгляд, концепция В.Семенова несколько проигрывает в результате такой вот мелочной детализации и привлечения сомнительных, мягко говоря, аргументов. Все это не нужно. Сила гипотезы В.Семенова в другом, куда более важном и интересном, мимо чего, к сожалению, до сих пор проходит большинство исследователей. Это — “семейность” сюжета “Слова...”. Никто до сих пор почему-то не заметил, что занятие историей в России долгое время было прерогативой исключительно государственной власти. Частное летописание не получило широкого развития в послемонгольское время — по причине дороговизны писчего материала, резкого падения грамотности и пр. Летописные своды переписывали, дополняли и редактировали преимущественно в монастырских скрипториях. Но уже для “Царственного летописца” середины XVI века материалы подбирали специально назначенные люди, а уже в начале XVII века был издан специальный указ, запрещающий церковное и монастырское летописание. Другими словами, события российской жизни, прошлой и настоящей, были возведены как бы в ранг государственной тайны. Приезжающих на службу иностранцев, равно как и попавших в плен, по возможности старались не отпускать назад, дабы они не вынесли за пределы страны какой-либо информации, а купцов и посольских людей “держали за приставы” или даже “за сторожи”. Именно по этой причине закончил свои дни в монастырском заключении Максим Грек, и так кончали многие, приезжавшие в надежде на службу и богатство в России. Стоит почитать записки А.Щлецера, чтобы убедиться, что история страны в известной мере оставалась государственной тайной почти до самого конца XVIII века, а официальные архивы полностью открылись для историков только после революции 1905 года. В результате, в отечественной науке возник и широко распространился взгляд, во-первых, связывающий все события государственного порядка жизни страны исключительно с инициативой того или иного правителя, а, во-вторых, действия его объясняли непременно “государственными интересами”, т.е. последовательно проводимой им “программой реформ”. Подобную точку зрения, пусть даже с оговорками, можно найти в трудах и современных историков, пытающихся в отмеченных летописью событиях найти отражение политических концепций того или другого князя, невольно перенося в прошлое методы и взгляды современных политиков, формирующих программы “государственных приоритетов”. На самом же деле, в те домонгольские времена, из которых дошло к нам “Слово...”, все было много проще. Нам, людям XX века, трудно представить всю ту сложнейшую картину родственных отношений, которую являла древняя Русь перед монгольским завоеванием. Междукняжеские отношения на Руси в XII веке были исключительно внутренним делом огромной массы родственников, сидевших на княжеских “столах” по городам и областям. Постоянные междуусобицы, возникающие и распадающиеся союзы, борьба за престолы, совершенно необъяснимые на наш взгляд коалиции родственников для того или другого похода, после которых вчерашние союзники вдруг превращаются в ожесточенных врагов, хотя являются двоюродными и троюродными братьями, — все это не “проведение в жизнь той или иной политической программы”, а всего только результаты случайных ссор за общим семейным столом. Родство, даже самое близкое, не мешало яростным и кровопролитным набегам, как правило, решавшихся силами “наведенных” степных родственников. Достаточно напомнить тот факт, что одну из жесточайших усобиц в 80-х годах XII века между Владимиром Глебовичем переяславльским и Игорем Святославичем новгород-северским вели ближайшие родственники и свойственники. Как правильно указал В.Семенов, жена Игоря приходилась Владимиру Глебовичу двоюродной сестрой, а сам переяславльский князь был женат на своей племяннице, дочери Ярослава Всеволодовича черниговского, приходившегося Игорю двоюродным братом и вместе с ним выступавшим против собственного зятя. Вот почему мне представляется, что главной удачей Валерия Семенова, вызывающей особый интерес, является его “выход” на родственные связи действующих лиц “Слова...”, помогающие нам представить реальную расстановку сил. Уже то, что он успел в этом отношении сделать, представляется мне серьезным научным вкладом, в том числе и в “слововедение”. Вместо умозрительных схем, доказавших свою бесплодность, вместо бессодержательного славословия “гениальности” автора древнерусской поэмы, чем занимается последнее время Д.С.Лихачев, и фантастических картин “противостояния” Руси и Степи, рисуемых Б.А.Рыбаковым, В.Семенов предлагает разобраться в отношениях людей, связанных узами многоступенчатого родства, выяснить причины их поступков. Иными словами — попытаться воссоздать реальную картину жизни той далекой эпохи. Это и есть настоящий научный подход, который следует всячески приветствовать и поддерживать независимо от того, сможет ли начинающий исследователь решить поставленные перед собой задачи, или нет. Главное, что им сделана научная заявка, причем заявка интересная. Стоит отметить, что В.Семенов верно подметил и “свадебную направленность” “Слова...”, выступающую в системе поэтических образов, прямо указывающих на свадебную обрядность и находящуюся в резком противоречии с общепринятой трактовкой поэмы, как сугубо воинского, “дружинного” произведения. Впервые на эту особенность столь определенно печатно указал американский исследователь “Слова о полку Игореве” фольклорист Р.Манн, чья работа была не так давно опубликована в “Трудах отдела древнерусской литературы”7. Но это только начало. Поэтому я попытаюсь сформулировать некоторые вопросы, которые рано или поздно придется решать В.Семенову, а вместе с тем и показать перспективность начатых им исследований. Изучение родственных и дружеских отношений героев “Слова...” с неизбежностью приводит исследователя к вопросу об отношениях Игоря и Кончака. Вопрос этот имеет первоочередное значение, поскольку летопись недвусмысленно рисует картину крепнущей многолетней дружбы русского князя и половецкого хана, которая и оказывается причиной усобицы Игоря и Владимира Глебовича переяславльского. Сам по себе этот факт уже позволяет усомниться в якобы “прополовецкой” нацеленности похода Игоря в степь весной 1185 г. Из всех возможных вариантов Кончак и подчиненные ему орды донских половцев оказываются наименее вероятным объектом нападения Игоря, а последующая женитьба Владимира Игоревича на дочери Кончака, половецкого хана, друга Игоря и, возможно, даже побратима (вспомним совместное бегство Игоря с Кончаком в одной ладье из-под Долобска в 1180 году!) позволяет думать, что этот семейный русско-половецкий союз, в котором принимало участие большинство “ольговичей”, был прямо нацелен против их общего врага, Владимира Глебовича переяславльского. Гзак — совсем иное дело. Он представлял объединение приднепровских половцев, связанных с “мономашичами”, и для них “ольговичи” оказывались не союзниками, а противниками. Другой вопрос, который старательно обходят исследователи “Слова...”, — каким образом на свадебном пире, соединившим впервые два крупнейших клана русских князей со Степью путем брака Владимира Игоревича и Кончаковны, где безусловно присутствовал сам Кончак и многочисленные степные родственники обеих сторон, “ольговичей” и “мономашичей”, могли звучать прямые проклятия в их адрес, содержащиеся в “Слове...”, где они именовались еще и “погаными”? Вопрос этот принципиален, обойти его нельзя. Есть ли выход их этого тупика. Есть. Для этого следует отказаться от давно устаревшего взгляда, согласно которому “Слово...” дошло до нас чуть ли не в авторском черновике, как утверждал в свое время А.А.Потебня8. Отсюда и все попытки канонизировать дошедший до нас текст, правда... внося в него множество “исправлений”9, как недавно выяснила Л.П.Жуковская10, совсем напрасных. Впечатление “сохранности” текста “Слова...” происходит оттого, что нам его не с чем сравнивать, второго списка мы не знаем. Какие разночтения могут предстать взгляду исследователя, в руках которого окажется новооткрытый список поэмы (на что, впрочем, надеяться не приходится), хорошо показывает “Задонщина”. Шесть известных ее списков11 разной степени сохранности дают при сравнении такие разночтения, как если бы они были написаны разными людьми, и сколько-нибудь убедительная реконструкция первоначального вида этого произведения до сих пор оказывается затруднительной. А ведь “Задонщина” на триста лет моложе “Слова...”! Почти два века изучения “Слова...” и в этом направлении принесли свои плоды. Крупнейший специалист в области славяно-русской филологии Л.П.Жуковская, датируя 70-ми годами XV века список, оказавшийся в руках А.И.Мусина-Пушкина, нашла по меньшей мере следы четырех предшествующих правок текста поэмы, отразившиеся на орфографии памятника.12 А как это повлияло на его содержание? Что повлияло и что приобрело за эти три века “Слово...”? Увы, мы не знаем. Б.А.Рыбаков, например, уже давно указывает на “перепутанность” текста “Слова...”, называя потери, к числу которых он относит и “выпавший” из текста отрывок, известный как “Слово о погибели Русской земли”. Вместе с тем он считает, что ряд сюжетов “Слова...” был уже позднее усвоен Игорю, первоначально эти характеристики принадлежали другим князьям (например, “иже истягну умь крепостию своею...” и т.д.).13 В своей повести “Испытание “Словом...””, которая вошла в книгу “Точка зрения” (М., 1985) я попытался обосновать высказанное ранее другими исследователями предположение о таком же использовании автором “Слова...” текстов Бояна, киевского поэта XI века, как то сделал автор “Задонщины” в отношении текста “Слова...”. Однако переработка, “осовременивание” текста “Слова...” происходила и ранее. В таком случае истоки антиполовецкой направленности “Слова...”, вернее, его отдельных фраз, равно как и горячий призыв выступить “за землю Русскую”, производящий впечатление, что в описываемом микростолкновении решается судьба всей Русской земли, следует искать в гораздо позднее время, скорее всего в 80-х годах XIV века, как непосредственный отклик на события 1380 года, когда на Куликовом поле в какой-то мере решалась судьба Русского государства и Русской земли, впервые представшей в своих четко очерченных границах. Насколько все это соответствует истине — покажет будущее. Однако уже теперь каждый исследователь “Слова...” обязан помнить о “многослойности” и безусловной разновременности составляющего его текста. Все это делает попытку идентифицировать такого “множественного” автора с той или иной исторической личностью более чем проблематичной. До сих пор такие предположения не выходили за рамки догадок, в том числе и наиболее, казалось бы, “обоснованное” предположение, что им может быть киевский боярин Петр Бориславич14. Последний раз летопись упоминает о нем под 1170 годом, за пятнадцать лет до интересующих нас событий, до которых он, по-видимому, уже не дожил, а за время жизни никоим образом себя в литературе не прославил. Подобные догадки о первоначальном авторе “Слова...” или, что более точно, об авторе текста 1185 года почему-то игнорируют данные о нем, заключенные в самом тексте древнерусской поэмы. Не вдаваясь сейчас в детальный анализ и систему аргументации, подробно изложенных мною 13 мая 1985 г. на последнем публичном заседании Постоянной Комиссии по проблемам “Слова о полку Игореве” СП СССР15, скажу только, что — по моему мнению — автором был человек, занимавший достаточно высокое положение в обществе того времени. В момент набега Кончака на Переяславль он находился в этом городе, с большим сочувствием относился к Игорю, был хорошо осведомлен о недавнем положении дел во Владимиро-Суздальской земле, а тамошнего князя Всеволода Юрьевича, отказавшегося от Переяславля южного в пользу своего племянника, князя Владимира Глебовича, считал сохраняющим преимущественные права и вытекающие из них обязанности, о чем и напоминал ему (“не мыслию ти... отня злата стола поблюсти?”). Наконец, по ряду признаков можно полагать, что именно ему, призывавшему к миру на Русской земле, принадлежал план достижения этого мира путем расширения брачных связей “ольговичей” не только на Степь (брак Владимира Игоревича с Кончаковной), но и на “мономашичей”, что и было осуществлено в 1188 г. с помощью браков между 1) сыном Рюрика Ростиславича и дочерью Всеволода Юрьевича суздальского и 2) вторым сыном Игоря Святославича и дочерью Рюрика Ростиславича. Мог ли этим человеком быть Владимир Ярославич? Отказываясь от утвердительного ответа на поставленный вопрос (мог, конечно, но был ли?), я не могу припомнить факты, которые противоречили бы такому предположению. Даже призыв “стрелять Кончака, поганого Кощея”, оказывается обращен непосредственно к отцу Владимира Ярославича, галицкому князю Ярославу “Осмомыслу”, чему предшествует самый блестящий панегирик “Слова...”, что само по себе как будто бы должно склонить весы размышлений в пользу гипотезы В.Семенова. Тем более, что возможный отъезд Владимира Ярославича из Путивля в Переяславль к своему двоюродному брату мог быть вызван попыткой примирить его с мужем своей сестры. Это вполне объясняет отсутствие шурина Игоря в экспедиции, целью которой была женитьба Владимира Игоревича на сговоренной за год до этого для него Кончаковне и последующий удар объединенными силами северского князя и половцев Кончака на Переяславль. Неожиданная встреча с Гзаком и его половцами, которые искали русского полона, чтобы обменять его на томящихся у киевского князя их пленных родственников, происшедшая после “умыкания” невесты, с таким поэтическим блеском описанного в “Слове...” и вполне реально — в летописи, расстроила планы Игоря и Кончака. Вызывать на поединок переяславльского князя пришлось Кончаку одному: по этикету того времени рыцарь, попавший в плен и даже взятый на поруки, “выбывал из игры”, чтобы не попасть в новый плен, не быть убитым и таким образом не нанести ущерба своему первому пленителю потерей выкупа. То, что под стенами Переяславля Кончак появился со своими половцами один, без сопровождения кого-либо из русских князей, для 80-х годов XII века было фактом беспрецедентным: в пределах Русской земли половцы появлялись тогда исключительно в составе войск того или иного князя, в этом согласно большинство историков. Подобный шаг Кончака и вызвал настойчивый призыв “закрыть Полю ворота”, то есть не впускать в семейные — в сущности — распри еще и неконтролируемые орды половцев. Такой призыв вполне мог принадлежать Владимиру Ярославичу, смотревшему на половцев с высоты своего “европейского” происхождения более пренебрежительно, чем северские князья, бывшие сами по крови и воспитанию наполовину половцами. Впрочем, по каким-либо причинам галицкий княжич мог вообще не терпеть Кончака... Но отношения между шурином Игоря и половецким ханом, тестем его племянника, уже выходят за рамки положительной науки, переходя в область собственно литературы. Не знаю, насколько мой анализ статьи В.Семенова покажется убедительным читателям петрозаводского “Комсомольца” и насколько он удовлетворит самого ее автора. Буду рад, если В.Семенов почерпнет из этого, по необходимости очень краткого обзора горизонтов современного “слововедения” что-либо полезное для своих дальнейших поисков. Хочу еще раз повторить: В.Семенов, как мне кажется, нашел свой, достаточно интересный путь прочтения “Слова...”, на котором его ждет много радостей открытий, но много и огорчений, которых не может избежать ни один настоящий исследователь.16 В Петрозаводске В.Семенов не одинок: очень интересную работу по истории текста “Слова...” недавно выполнила Г.В.Потахина — работу, которая еще ждет своей публикации. Наверное, есть и другие “дилетанты”, находящие в изучении “Слова...” свой путь в удивительный мир нашей древней культуры, неощутимо питающей нас до сих пор своими образами, своим опытом, живыми струями родного языка. Всем им мне хотелось бы пожелать успеха, терпения, а главное — радости на этом трудном и благодарном пути. Сто лет назад Е.В.Барсов, предваряя свой выдающийся труд по “Слову о полку Игореве”, писал: “Какой высокий и чарующий интерес представляет “Слово” у нас в России... видно из того, что лица, посвящавшие себя его изучению, смотрели на свое дело не как на личное занятие, но как на дело историческое и как на подвиг своей жизни: не только целые годы, но даже целые десятки лет они посвящали его изучению.” Этими примечательными словами я и хочу закончить свой отклик на публикацию В.Семенова, поблагодарив автора за интересные соображения, а редакцию “Комсомольца” — за возможность принять участие в этом обсуждении весьма перспективной гипотезы. Никитин А.Л. Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди. М., 1998.
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании всегда ставьте ссылку |
