Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Государственная деятельность
(1907-1917)
1. ФИЗИОНОМИЯ ТРЕТЬЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ
Первая русская революция закончилась государственным переворотом 3 июня
1907 года: изданием нового избирательного «закона», который мы, кадеты, не
хотели называть «законом», а называли «положением». Но провести логически
это различие не было, однако, возможности: здесь не было грани. Если гранью
считать манифест 17 октября, то «положением», а не «законом», были уже, в
сущности, «основные законы», изданные перед самым созывом Первой Думы: это
уже был первый «государственный переворот». Тогда и теперь победили силы
старого порядка: неограниченная монархия и поместное дворянство. Тогда и
теперь их победа была неполная, и борьба между старым, отживавшим правом и
зародышами нового продолжалась и теперь, только к одной узде над народным
представительством прибавлялась другая: классовой избирательный закон. Но и
это было, опять, только перемирие, а не мир. Настоящие победители шли
гораздо дальше: они стремились к полной реставрации.
Если борьбе суждено было продолжаться в том же направлении в порядке
нисходящей кривой, то на этом новом этапе она должна была происходить между
самими победителями. Равновесие между ними, достигнутое {8} «положением» 3
июня, должно было оказаться временным. Так оно и случилось. Уже роль самого
Столыпина в разгоне Второй Думы и в спешном проведении дворянского
избирательного закона была диссонансом в победе правых. Для него переход от
министерских комбинаций с «мирнообновленцами» к «союзу русского народа»,
покровительствуемому Двором, был уже слишком резок. В попытках создания
собственной партии он унаследовал от гр. Витте союз с «октябристами», самое
название которых уже было политической программой. И условием созыва Третьей
Думы, естественно, явилось проведение этих его союзников в Думу в качестве
ее руководителей и членов правительственного большинства. Но октябристы были
группой, искусственно созданной при участии правительства. Даже по
«положению» 3 июня они не могли быть избраны в достаточном количестве без
обязательной поддержки более правых групп, тоже искусственно созданных на
роли «монархических» партий (см. выше).
По положению 3 июня выборы оставались многостепенными, но количество
выборщиков, посылавших депутатов в Государственную Думу на последней
ступени, в губернских съездах было так распределено между различными
социальными группами, чтобы дать перевес поместному дворянству (Каждые 230
земельных собственников посылали в это собрание одного выборщика, тогда как
торгово-промышленный класс был представлен одним выборщиком на 1.000,
средняя буржуазия — одним на 15.000, крестьяне — одним на 60.000 и рабочие —
одним на 125.000 (Прим. автора).).
Так, с прибавкой из городов, были проведены в Думу 154 октябриста (из 442).
Чтобы составить свое большинство, правительство своим непосредственным
влиянием выделило из правых группу в 70 человек «умеренно-правых».
Составилось неустойчивое большинство в 224. К ним пришлось присоединить
менее связанных «националистов» (26) и уже совсем необузданных черносотенцев
(50). Так создана была группа в 300 членов, готовых подчиняться велениям
правительства и оправдывавших двойную кличку Третьей Думы: «барская» и
«лакейская» Дума. Как видим, большинство это было искусственно создано и {9}
далеко не однородно. Если Гучков мог сказать, в первых же заседаниях Думы,
что «тот государственный переворот, который совершен был нашим монархом,
является установлением конституционного строя», то его обязательный союзник
Балашов, лидер «умеренно-правых», тут же возразил: «Мы конституции не
признаем и не подразумеваем под словами: «обновленный государственный
строй». А другой лидер той же группы, гр. Вл. Бобринский получавший
жалованье от правительства, заявил — более откровенно, — что «актом 3 июня
самодержавный государь явил свое самодержавие». Другие платные депутаты на
ролях скандалистов, Пуришкевич, П. Н. Крупенский, Марков 2-й, могли вести
борьбу за полную реставрацию, опираясь на придворные круги и не считая себя
ничем связанными. Сам Столыпин в интервью для правительственного официоза
«Волга» заявил, что установленный строй есть «чисто-русское государственное
устройство, отвечающее историческим преданиям и национальному духу», и что
Думе ничего не удалось «урвать из царской власти». Общим лозунгом,
приемлемым для всей этой части Думы, оставался лозунг Гучкова: лозунг
«национализма» и «патриотизма».
Не было, однако, в этой Думе единства и в рядах побежденных, — хотя бы в той
степени, в какой, с грехом пополам, оно все же сохранялось в двух первых
Думах. Там мы могли считать, что в борьбе с самодержавием была побеждена вся
«прогрессивная» Россия. Но теперь мы знали, что побежденных был не один, а
двое. Если мы боролись против самодержавного права за конституционное право,
то мы не могли не сознавать, что против нас стоял в этой борьбе еще один
противник — революционное право. И мы не могли, по убеждению и по совести,
не считать, что самое слово «право» принадлежит нам одним. «Право» и «закон»
теперь оставались нашей специальной целью борьбы, несмотря ни на что.
«Революция» сошла со сцены, но — навсегда ли? Ее представители стояли тут
же, рядом. Могли ли мы считать их своими союзниками? Нашими союзниками, хотя
бы и временными, они себя не считали. Их цели, их тактика были и оставались
другие. После тяжелых уроков {10} первых двух Дум с этим нельзя было не
сообразоваться. Я говорил, что уже во Второй Думе
конституционно-демократическая партия совершенно эмансипировалась от тех
отношений «дружбы-вражды», которыми она считала себя связанной в Первой
Думе. В Третьей Думе разъединение пошло еще дальше.
По самой идее Третьей Думы, в ней не должна была предполагаться наличность
оппозиции. И на выборах правительство все сделало, чтобы ее не было.
Избирательные коллегии тасовались так, чтобы надежные выборщики
майоризировали ненадежных. Нежелательные элементы и не «легализированные»
партии преследовались местными властями, не допускались к участию в выборах
и т.д.
И, однако же, оппозиция проникла в Думу через ряд щелей и скважин,
оставленных — как бы в предположении, что для полноты представительного
органа какая-то оппозиция все же должна в нем присутствовать. Прежде всего,
имелась на лицо целая партия, легализированная Столыпиным, но не связанная с
правительством договором, вроде Гучковского: партия, назвавшая себя теперь
«прогрессистами». Зерно ее составляли те «мирнообновленцы», из которых
Столыпин выбирал когда-то кандидатов в министры. Они были
конституционалистами неподдельными, и от времени до времени, уже в Думе
поднимали вопрос об организации «конституционного центра». Но октябристам с
ними было не по дороге, и скоро их потянуло в обратную сторону. К ним,
напротив, стали присоединяться отдельные более последовательные политически
октябристы, недовольные своими, но не желавшие все же леветь до кадетов. И
фракция прогрессистов, единственная, уже в Думе возросла с 23 до 40 членов,
оставаясь тем более рыхлой, неопределенной и недисциплинированной. Ход
событий постепенно сблизил ее с кадетами; но это лишь развивало в ней
стремление сохранить свою независимость и самостоятельность. В результате,
от времени до времени, от них, как я уже замечал раньше, можно было ждать
политических сюрпризов — вплоть до желания «перескочить» через к.д. влево.
Роль настоящей оппозиции, идейно-устойчивой и {11} хорошо организованной,
при таком положении сохранилась за партией Народной свободы. Самый способ
выборов делал фракцию партии естественным рупором общественного мнения. В
пяти главных городах России (Москве, Петербурге, Киеве, Одессе, Риге) не
только сохранились прямые выборы, но положение 3 июня даже расширило
избирательное право на квартиронанимателей. Правда, и тут избиратели были
распределены неравномерно между двумя куриями: в первую были включены очень
немногочисленные крупные плательщики налога (Владельцы более крупных
недвижимых имуществ и торгово-промышленных предприятий. (Примеч. ред.).),
тогда как во вторую входила остальная масса, владевшая сравнительно
умеренным квартирным цензом.
По такому цензу прошел, наконец, и я в Думу. Не только не делалось на этот
раз препятствий моему выбору, но, по слухам, до меня дошедшим, Крыжановский
решил, что лучше иметь меня внутри Думы, нежели вне ее (то есть в качестве
тайного инспиратора, каким меня считали раньше). Такой характер выборов по
второй курии делал возможным вести публичную избирательную кампанию и
защищать партийную программу в открытом споре с политическими противниками.
Успех был настолько очевиден, что и первая курия принуждена была последовать
нашему примеру — с тем результатом, что местами, вместо октябристов и
правых, там тоже стали проходить наши кандидаты.
Политическая деятельность фракции вне Думы не ограничилась предвыборными
собраниями; она, в свою очередь, оживила деятельность партии. Петербург и
Москва были и ранее разделены на районы, по которым сорганизовались районные
комитеты зарегистрированных членов партии. Думская работа фракции дала им
живой материал для организации периодических публичных выступлений с
участием «неприкосновенных» членов фракции. Особое оживление придавал нашим
собраниям свободный доступ, открытый нами для представителей других
политических течений, и состязательный Характер прений.
Правые, к нашему удовольствию, нас игнорировали и не вносили к нам своей
черносотенной {12} пропаганды, понимая, что наша публика не отнеслась бы
терпимо к их присутствию. Не приходили к нам и официальные представители
левых, не желая, очевидно, уронить свое достоинство. Зато рядовых левых
ораторов, готовых сразиться с нами, было сколько угодно; ими обыкновенно
заполнялся список выступавших у нас ораторов. Нельзя сказать, чтобы с ними
было трудно сражаться. Мы были сильны, прежде всего, знанием дела и
серьезностью трактовки; они, обычно, не шли дальше знакомства с брошюрной
литературой, вносили много страсти в прения, но нашей публики не убеждали и
выносили, в своей обработке, только то, что им нужно было для пропаганды.
Для примера, приведу два эпизода со мной лично, ставшие ходячими аргументами
против к.д. Я как-то сказал, взяв сравнение из боя быков, что не следует в
борьбе дразнить красной тряпкой. В левом толковании это значило, что я
оскорбил знамя социализма.
В другой раз, мой пример, взятый из известной басни Лафонтена, оказался еще
более рискованным. Я сказал, что нельзя, следуя чужим советам, носить на
себе осла. К «ослу» прибавили эпитет «левого», и вышло очень пикантно: я,
значит, назвал социалистов «левыми ослами». Отсюда, конечно, следовал вывод
о моем социалистоедстве. О других эпизодах скажу позже. Такого рода «прения»
вести было нетрудно: они даже приносили пользу, развлекая публику. В одном
только районе Петербурга, в рабочем Выборгском квартале, мы встречали
сильное психологическое сопротивление аудитории. Там выступал против нас
студент, «товарищ Абрам» — впоследствии советский «главнокомандующий»
Крыленко, покончивший с Духониным, — он же и прокурор, предшественник
Вышинского. С легким багажом выученных назубок грошовых брошюр, с хорошо
подвешенным языком, он с невероятным апломбом разбивал наши аргументы.
Рабочая публика гоготала, и нашим ораторам говорить было трудно. Но вообще
городская демократия «торговых служащих» была на нашей стороне, и мы и из
таких боев как-то выходили целы.
Наряду с публичными выступлениями, фракция энергично действовала и через
печать. После каждой {13} годичной сессии Думы фракция издавала очередной
отчет о своей деятельности. Мне в этих отчетах обычно принадлежали отделы о
тактике фракции в связи с общим политическим положением, о вопросах
конституции и государственного права, о внутренней и внешней политике, о
национальных вопросах. Это были те главные темы, на которые мне приходилось
выступать и в Думе. Вторая половина каждого отчета заключала в себе наиболее
важные речи членов фракции, произнесенные в Думе. Я очень жалею, что этих
отчетов нет у меня перед глазами, чтобы развернуть полнее эту часть моих
воспоминаний.
Я не останавливаюсь здесь на роли нашей газеты «Речь», которую мы не
объявляли формально партийным органом, но распространение которой повсюду в
России, конечно, сделало больше для популяризации наших взглядов, чем все
остальные способы публичной деятельности фракции.
Наши два репортера, излагавшие стенографические отчеты думских заседаний и
передававшие впечатления о повседневной думской жизни, Л. М. Неманов и С. Л.
Поляков-Литовцев, приобрели себе на этой работе всероссийское имя, и наше
истолкование смысла думской работы в передовицах «Речи» и московской
«профессорской» газеты «Русские ведомости» сплотило около нас значительную
часть читающей России.
Но пора вернуться к другим частям «оппозиции» в Третьей Государственной
Думе. Национальные группы — польская, польско-литовская, белорусская,
мусульманская — заняли своеобразное положение между оппозицией и
правительственным большинством. Я уже говорил о своем осторожном отношении к
национальному вопросу в Первой Думе. Но там национальности, в ожидании
общего освобождения, еще связывали свое дело с общерусским — и разместились
между русскими политическими фракциями.
Уже во Второй Думе, разочаровавшись в исходе русской политической борьбы,
они несколько отодвинулись от общерусского дела, все же оставаясь
демократически-настроенными. Они поплатились за эти настроения потерей
большей части {14} своих мандатов. Положение 3 июня уменьшило число польских
депутатских мест с 37 до 19, число депутатов от азиатских народностей с 44
до 15, кавказских — с 29 до 10. На это ограниченное количество мест пришли
депутаты, более консервативно настроенные — и обособились в отдельные группы
от русских. Голосуя часто с оппозицией, они, в особенности поляки, не хотели
однако разрывать с правительством. Резкое исключение составляли кавказцы —
именно грузинские депутаты, заполнившие крайне-левые скамьи
социал-демократической фракции. Не разделяя ни клерикально-феодальных, ни
буржуазных тенденций других народностей, они считали себя частью общерусской
социал-демократии, вместе с ней участвовали во Втором Интернационале и,
именно благодаря своим интернациональным стремлениям, могли вести совместную
с русскими с. - д. борьбу за создание общего «социалистического отечества».
Дробление больших государственных единиц на мелкие национальные государства
всегда вызывало противодействие социал-демократии. Все это объясняет, почему
Гегечкори, Чхеидзе и др. оказались чуть не единственными представителями
русской с. - д. фракции, вообще немногочисленной (14 депутатов). Это же
объясняет и их полную обособленность от русских фракций думской оппозиции, и
их, неучастие в общей думской работе. Между ними и фракцией к. д.
поместилась столь же немногочисленная группа «трудовиков» (14), по традиции
считавшаяся социал-революционерами. Но в Третьей Думе она была самая
бесцветная и состояла почти исключительно из крестьян с низшим или домашним
образованием. Она ждала своего вождя, — и это вакантное место позднее занял
А. Ф. Керенский, поведший такую линию поведения, какую хотел.
Такова была обстановка, в которой кадетской фракции предстояло действовать в
Третьей Думе.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
