Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Революция и кадеты
(1905-1907)
4. ОТ СЛОВ К ДЕЛУ
Эта моя работа в Москве по подготовке программы для будущей партии, как и
мои «примирительные» доклады и лекции в Москве и в провинции, конечно, еще
не представляли настоящей политической деятельности. Но такой деятельностью,
даже и в период «симуляции революции», несомненно, было выполнение директив,
шедших от левой части Союза Освобождения. Сюда надо отнести агитационную
деятельность, развитую по решению Союза, кампанией банкетов — и своей цели
эта {285} кампания достигла. Второй директивой Союза, выполненной
сочувствующими, была организация, при прямом участии Союза, ряда
профессиональных объединений, предпринятая одновременно с банкетами. Она
особенно развернулась — и также достигла цели в марте и апреле 1905, то есть
перед самым моим приездом в Россию. До этого момента русская прогрессивная
общественность не была никак организована, и этот первый организационный шаг
имел очень важное политическое значение. С моими планами он совпадал
всецело. Провозглашая основной политической задачей введение
конституционного строя, надо было готовить общество к выполнению
конституционных функций, то есть, прежде всего, в самом спешном порядке
создать группы, объединенные общими политическими целями. Подготовка для
создания «конституционно-демократической» партии была только частью этой
общей задачи. В целом она могла быть выполнена только тогда, когда
организовались бы в партии также и другие политические течения. Режим
политических партий был другой стороной конституционализма, — и к этому надо
было приучить русскую общественность.
Но это требовало времени. И для тактики левой части Союза Освобождения это
не подходило. В порядке своей централизации (или для «симуляции» революции)
они решили ускорить темп подготовки. В самый день «Красного Воскресенья» (9
января), предупреждая ход событий, несколько союзов, радикально настроенных,
собрались в помещении Вольного Экономического Общества и образовали сразу
центральное бюро Союза Союзов, то есть осуществили вторую половину директивы
20 октября 1904 г. Явная цель этого поспешного шага была — удержать в своих
руках руководство политической организацией общественности. Этим фиктивным
Бюро Союза Союзов был тотчас принят активный шаг: отправлена известная
делегация к Витте, (Делегация литераторов и общественных деятелей,
посетившая Святополк-Мирского и Витте вечером 8-го января с целью попытаться
предотвратить столкновение демонстрантов с войсками. (Прим. ред.).) не
возымевшая успеха. Лишь потом самочинное Бюро Союза Союзов несколько
оформилось путем кооптации по два {286} представителя (конечно, однородно
настроенных) от каждого союза. В таком виде оно просуществовало до 8-9 мая,
когда состоялся в Москве первый съезд Союза Союзов, в составе 60 делегатов
от 14 организаций.
Я смотрел на организационную задачу, начатую Союзом Освобождения, более
серьезно. Я понимал, конечно, что организация политических партий — нелегкое
дело, и что Союзы могут сыграть лишь временную роль — их суррогата. Уже в
апреле мне пришлось выступить в печати именно в этом смысле на защиту идеи
союзов от резких нападок справа и слева. Особенно социал-демократы,
стремившиеся перехватить монополию общественной организации, обличали Союзы
как раз за то, в чем я видел их главное назначение: за то, что из
строго-профессиональных по форме они явно становились политическими. С. - д.
предпочитали видеть в союзах нейтральную почву для насаждения собственной
культуры.
Я отвечал им, что в союзах достаточно места для всех и что именно их
отсутствие в союзах поведет к созданию среднего настроения, которое в этом
виде и проникнет в массы. Этого-то они и боялись. Вместе с ростом союзного
движения росла и их подозрительность. Меня лично они сделали козлом
отпущения за то, что я хочу подтянуть союзы к уровню самого умеренного из
политических течений, конституционно-демократического.
Троцкий распространял эти обвинения с меня на весь Союз Союзов. По его
мнению, эта организация «представляла собою организационный аппарат для
приведения разношерстной оппозиционной интеллигенции в политическое
подданство земскому либерализму — самому отсталому и косному из
объединяющихся течений».
Для Троцкого это была «земская узда, накинутая освобожденцами на
демократическую интеллигенцию». Особенную ревность проявили с. - д., когда
они заметили, что некоторые союзы, по самому характеру своей профессии,
связаны с массами (например, Крестьянский союз, бывший тогда в зародыше и
примкнувший к Союзу Союзов). В «Искре» 21 июня появилась статья,
утверждавшая, что «половинчатая демократия не только организует, без нашего
благосклонного содействия, свой интеллигентский авангард, но собирается еще
оспаривать у нас нашу исконную {287} политическую вотчину — народные массы —
ив частности пролетариат».
С своей точки зрения, с. - д. были бы совершенно правы, если бы в
действительности происходило то, чего они так боялись, а не прямо
противоположное. Я, действительно, ожидал — и предсказывал им, — что скоро в
массах «начнут звучать рядом с крайними и принципиальными более умеренные и
практические голоса». Я считал не только возможным, но и желательным
добиваться этого — уже в виду того, что вопрос о политическом направлении и
о роли союзов действительно оставался непредрешенным. В общем в них
преобладали радикальные настроения; но степень радикализма и содержание
платформ были самые различные. Полномочия центрального органа, слишком
поспешно монополизированные петербургским Бюро, фактически очень широкие,
оставались формально неопределенными. Более правильная организация Союза
Союзов была совершенно необходима, чтобы вернуть самим Союзам полную
самостоятельность в выборе политического направления. Я не вполне отчетливо
понимал только, можно ли было этого достигнуть, отмежевываясь не только от
претензий социалистических партий на руководство, но и от намерений
ближайших единомышленников из Союза Освобождения.
Моя политическая задача, — на этот раз она была, действительно, моей личной,
— рисовалась мне, во всяком случае, совершенно определенно. Едва ли
петербургский центр это предвидел. Как бы то ни было, когда подготовка к
созыву «Булыгинской» думы стала неизбежной и когда для этого созван был на
24-26 мая второй съезд Союза Союзов, принявший характер учредительного, я
был без возражений выбран его председателем. Прежде чем говорить, как я
выполнил свою роль, надо остановиться на настроениях тех дней, когда съезд
собрался в Москве. Это были — «дни Цусимы».
14-15 (27-28) мая вторая русская эскадра, составленная из старых и
разномастных судов, посланная на явную гибель в японские воды, была
уничтожена японцами в проливе Цусимы. Сама по себе, эта война, в которую
втянули Россию из-за материальных выгод авантюристы, покровительствуемые
свыше, была крайне {288} непопулярна среди русского общества. Постоянные
поражения и отступления Куропаткина, капитуляция Порт-Артура, уничтожение
первой эскадры — всё это больно било по национальному самолюбию; Цусима
показала полную неспособность этого правительства не только управлять, но и
вести войну в защиту интересов России. Революция, которую Плеве хотел
потушить при помощи «маленькой победоносной войны», приобретала новую силу.
Я был в эти дни в Петербурге — и получил от имени Союза Освобождения
предложение участвовать в первом общественном протесте по поводу поражения
при Цусиме. Не согласиться было нельзя, хотя дело шло об одной из
«симуляций» революции, для меня мало симпатичных. Было условленно собраться
в ближайшие дни «на музыке» в Павловске и там, в антракте, выставить
оратора, который бы объяснил публике значение народного протеста. Оратором
согласился быть милейший В. В. Водовозов, всегда готовый к бою. Но
демонстрация плачевно провалилась. Часть публики, не успевшая уйти из зала,
разбежалась, как только поняла, что ее втягивают в политику. Подоспевшая
полиция принялась за работу, и нам едва удалось скрыть в нашей маленькой
кучке оратора, слишком выдававшегося своим костюмом, взъерошенной шевелюрой
и громадной папахой. На меня эта несерьезная попытка в серьезную минуту
произвела самое тяжелое впечатление и навсегда отучила от подобных
«симуляций».
Приехав после этого в Москву, я очутился перед подготовкой патриотической
демонстрации иного рода, способной действительно выразить, если не
«народное», то национальное негодование. В Москве заседала как раз тогда
небольшая группа земского меньшинства для выяснения своего отношения к
предстоявшим выборам в «Булыгинскую» Думу. Представитель большинства земских
съездов, Ф. А. Головин от имени бюро съездов предложил Д. Н. Шипову, отложив
на этот раз, в виду серьезности момента, разделявшие «земцев» разногласия,
собраться вместе на общий («коалиционный») съезд 24 мая. Не без колебаний,
это предложение было принято, хотя тотчас же обнаружились глубокие
разногласия относительно цели объединения. Меньшинство шло {289} на съезд с
целью «поддержать власть» в трудную минуту. Большинство хотело добиться от
власти «изменения государственного строя». В этом духе был составлен и
проект «адреса-петиции» для представления царю. Резкий тон проекта был
смягчен в угоду меньшинству; но Шипов все же отказался войти в состав
делегации. Большинство тогда еще более смягчило обращение к царю — и выбрало
для вступительного слова оратором депутации человека, угодного меньшинству,
но пользовавшегося непререкаемым моральным авторитетом у всех, — кн. С. Н.
Трубецкого.
Надо признать, что Сергей Николаевич вполне оправдал этот выбор. Если вообще
нужно и можно было обращаться в эту минуту к царю от имени съезда, то только
в тоне, избранном этим оратором-патриотом: в проникновенном тоне искреннего
страдания за родину. Я был в числе небольшой группы друзей, собравшихся
перед отъездом делегации в Петергоф в гостинице «Франция» на Морской, чтобы,
так сказать, прорепетировать выступление Трубецкого. Мы выслушали затем и
впечатления участников делегации после их возвращения в гостиницу. Я могу
засвидетельствовать испытанное всеми нами чувство удовлетворения обращением
Трубецкого к царю в духе «отеческого» внушения. Ближайшую цель так
поставленной задачи можно было считать достигнутой. Впервые царь был
действительно тронут голосом из другого мира; впервые из его уст послышались
слова, похожие на искреннее обещание реформы и как бы понимания ее
необходимости.
Само собою разумеется, что слева этот политический прием мог возбудить
только выражение недовольства. «Коалиционный съезд» подвергся жестокому
осуждению — и за самую идею объединить большинство с меньшинством в одном
политическом жесте, и за форму обращения к царю, и за отдельные выражения
речи Трубецкого, как употребленное им слово «крамола». Не так надо было
говорить и действовать после Цусимы. Даже брат Трубецкого, Евгений, писал
тогда в «Праве»:
«Издевательство над общественным мнением должно же когда-нибудь кончиться.
Дальнейшее стремление наших опекунов опекать нас не нашло бы на человеческом
{290} языке достойного названия... Посторонитесь, господа, и дайте дорогу
народным представителям...»
При таком повышенном настроении разнообразных политических групп собрался в
Москве на 24-26 мая второй съезд Союза Союзов. Общей целью с другими
съездами было у него, обсуждение, как отнестись к «Булыгинской» Думе. Но у
него было также и свое собственное дело. Постановления первого съезда 8-9
мая не были окончательными; они должны были быть еще доложены отдельным
союзам. Теперь союзы: приносили на съезд свои ответы. До сих пор Союз Союзов
был, формально, лишь органом взаимной информации, а фактически — «автономным
на федеральных началах», как значилось в странной формуле, покрывавшей его
самостоятельность. Решения Союза могли выполняться — опять-таки формально —
лишь по уполномочию на это отдельными союзами через их делегатов. Фактически
Союз Союзов, конечно, действовал, не дожидаясь полномочий и не стесняясь их
отсутствием. Теперь эти двусмысленные отношения предстояло урегулировать; и
тут мне, в качестве председателя, открывалась возможность выбрать тот или
другой путь. Петербургское Бюро, конечно, хотело добиться от съезда
легализации своей самостоятельности.
Я также считал правильным не стеснять центральный орган требованием на
каждый случай особых полномочий. Но, с другой стороны, я предложил
ограничить его свободу решений раз навсегда определенными политическими
рамками. Рамки эти предуказывались самым содержанием платформ отдельных
союзов: тем, что было в них общего. Это общее я и предлагал вывести за
скобки, как предел законных полномочий центрального органа. Возражать против
такого предложения было, конечно, трудно. Но когда было произведено тут же
выведение за скобки, то получилась единственная общая для каждого союза, а
следовательно и для Союза Союзов обязательная формула: «Борьба за
политическое освобождение России на началах демократизма». Левые справедливо
находили эту формулу слишком неопределенной. Но она развертывалась далее в
конкретную предпосылку: «Необходимость немедленного созыва Учредительного
Собрания народных представителей, избираемых всеобщим, прямым и тайным {291}
голосованием». Эта же самая сакраментальная формула была, между прочим,
предложена и для включения в проект петиции к царю, вырабатываемый
«коалиционным съездом». Тогда еще предполагалось (по воспоминаниям Д. Н.
Шипова) идти к царю всем скопом съезда, то есть в количестве более 200
человек. Но меньшинство настояло на замене 200 человек делегацией и на
изменении в нашей формуле слов «избираемых» и так далее словами «избранных
для сего равно и без различия всеми подданными вашими». Эта «измена», с
точки зрения левых, определила отношение съезда Союза Союзов к
«коалиционному». Он отверг предложение выразить сочувствие «коалиционному»
съезду. Правда, с другой стороны, он отверг и обратное предложение: заявить
«протест» против делегации к царю. Это был своего рода доброжелательный
нейтралитет. Думаю, что тут сыграло роль и мое председательствование. Но сам
Союз Союзов пошел всё-таки собственным путем. Для своих членов он признал
обязательным «явочный» порядок действий, то есть фактическое осуществление
свободы слова, печати, союзов и собраний, устройство демонстраций по разным
поводам, открытое заявление каждого члена, в случае преследований, о своей
принадлежности к Союзу — и соответственную организацию их юридической
защиты. Вместо обращения к царю, съезд решил обратиться к обществу и народу
— и принял воззвание, написанное мною. Я составил его в очень резких
выражениях; но это соответствовало и моему собственному настроению, и
настроению собравшихся. То, что в других случаях могло показаться демагогией
и риторикой, было искренним выражением общего чувства. «Надежда, что нас
услышат, теперь отнята», говорилось в воззвании — в прямую противоположность
такой надежде, выраженной в заявлении «коалиционного» съезда. «Мы должны
действовать, как кто умеет и может по своим политическим убеждениям... Все
средства теперь законны против страшной угрозы (Е. Трубецкой говорил:
«катастрофы»), заключающейся в самом факте дальнейшего существования
настоящего правительства... Мы обращаемся... ко всему, что есть в народе
живого и способного отозваться на грубый удар — и мы говорим: всеми силами,
всеми мерами добивайтесь {292} немедленного устранения захватившей власть
разбойничьей шайки и поставьте на ее место Учредительное Собрание»... и т.
д., «чтобы оно могло как можно скорее покончить с войной и с господствующим
до сих пор политическим режимом».
Мое воззвание, как видно, было проникнуто откликами на события момента.
Закулисная сторона японской войны была мне хорошо известна, с ее высочайше
одобренными рыцарями наживы, всеми этими Безобразовыми и Алексеевыми, по
отношению к которым выражение «разбойничья шайка» не было риторикой. «Удар»
Цусимы слишком жестоко пришелся по телу России. Но в процессе расхождения
политических течений эта «разбойничья шайка» свою роль сыграла. В известных
кругах меня стали было принимать за «примирителя» вправо. Эта репутация была
теперь подорвана. Моя грань «вправо» стала яснее: она проходила между мною и
А. И. Гучковым. Земцы-конституционалисты конституировались влево от этой
границы. Как далеко влево по отношению к Союзу Освобождения и Союзу Союзов?
Это зависело от дальнейшего выяснения политики самих этих петербургских
органов. Моим председательствованием в Союзе Союзов Петербург едва ли мог
остаться доволен. Мне, вероятно, предназначалась почетная роль, а я перешел
в активную и попытался ввести их политическую самостоятельность в
определенные рамки. Конечно, они с этим продолжали не считаться, — как и с
моим званием председателя (см. ниже).
На третьем съезде Союза Союзов в Петербурге-Териоках (1-3 июля) меня, по
случайной причине, не было. Отсутствовал и союз земцев-конституционалистов.
Коренной вопрос — об участии в выборах в «Булыгинскую Думу» — был решен
здесь девятью союзами в смысле отказа выборщиков от участия — против моей
точки зрения.
Однако, три союза (писателей, профессоров и учителей средней школы)
высказались за участие, а четыре воздержались (крестьянский, еврейского
равноправия, ветеринаров и учителей низшей школы). Это последнее меньшинство
признало «разрешение вопроса в отрицательном или положительном смысле в
настоящее время невозможным» и предложило отложить решение до следующего
съезда, «по осуществлении и смотря по результатам {293} предположенного
протеста» (против Думы совещательного характера, с многостепенными выборами
на основании куриальной системы и при отсутствии свободы выборов). Итак, к
началу июля, полевение союзов пошло еще недалеко: часть союзов продолжала
колебаться.
Между тем, революционное движение, долженствовавшее изменить всю эту
картину, уже переходило в массы, при несомненном участии социалистических
партий. Наше политическое течение было от этого процесса как бы отрезано; до
нас очень мало и поздно доходило известий о том, какая внутренняя эволюция
совершалась в эти месяцы в недрах социалистических партий, особенно партии
с. - д. С результатами этой секретной работы нам пришлось встретиться лишь
тогда, когда результаты эти начали сказываться уже на ходе нашей собственной
политической борьбы. Тогда я к ним и вернусь.
А пока каждое утро мы прочитывали в газетах о рабочих стачках в разных
городах России; к рабочим начинали примыкать и союзы всевозможных профессий,
и железнодорожные служащие, и мелкие ремесленные группы. Все чаще
приклеивался к забастовкам и ярлык «всеобщих». Наряду с рабочим движением
разгоралось и крестьянское — особенно в черноземных губерниях. То там, то
сям «боевые дружины»
с. - р. совершали террористические акты, направляя свои удары на чинов
администрации от губернаторов до околоточных и урядников, на чинов полиции и
на жандармов.
Глаз привыкал к ежедневному повторению одних и тех же рубрик; но динамику
революции трудно было воспринять и почувствовать по отрывочным газетным
данным: только впоследствии, когда те же факты были подобраны и
расклассифицированы в печати, можно было понять всю силу напора
революционной волны. Общий смысл революционных вспышек маскировался
отсутствием и ярко выраженного политического характера, и единой цели
отдельных революционных проявлений: они мотивировались классовыми
требованиями рабочих, местными нуждами крестьян и т.д. Социалистические
партии скорее пропагандировали общие лозунги, чем ставили конкретные задачи.
Не было еще заметно и систематического руководства из центров: по
определению самих {294} революционных партий, революция развивалась
«стихийно». С. - д. еще ставили задачу широкого «развязывания» революции
впереди задачи ее «организации». При таком положении традиционное влияние
народников еще не было вытеснено агитацией с. - д., а среди крестьянства оно
безусловно преобладало. Сохранялась и возможность внесения в массы более
умеренных, «буржуазных» политических тенденций.
Это подтверждалось и ревнивым отношением с. - д. к возможной конкуренции со
стороны «земцев», как они огульно титуловали тогда своих противников.
Настоящие земцы-конституционалисты прямо вводили эту возможность пропаганды
в массах в свои политические расчеты.
Для меня, по мере дифференциации политических течений, именно эта последняя
группа все более становилась «своей». При всех отпадениях вправо, ее
намечавшийся состав все еще оставался довольно неопределенным влево. Это
надо было ценить в виду общего сдвига политической борьбы в эту сторону. Но
нельзя было терять из виду, что речь идет о создании не революционной, а
конституционной партии, задачей которой должна была стать борьба
парламентскими средствами. В спектре возникавших партий это было то пустое
место, которое предстояло заполнить именно нам, и без его заполнения
невозможно было и думать об установлении в России конституционного режима.
Поставить эту специальную задачу перед будущей партией становилось всё более
моей личной задачей. К этой цели и направлялась всё более моя деятельность
внутри элементов, проявивших склонность войти в наш будущий партийный
состав.
Как раз вопрос об участии или неучастии в выборах в «Булыгинскую» Думу,
ставший на ближайшую очередь, должен был послужить оселком для выбора того
или другого направления, — революционного или конституционного. Мы видели,
что в этом вопросе даже и в левых группах еще продолжались колебания. Даже
«Искра» писала тогда по поводу решения Териокского съезда Союза Союзов:
«Союз Союзов решил бойкот (выборов), но правильно ли?» Ответ на этот вопрос
принадлежал в первую очередь конституционалистам.
Для этой цели созыв нового земского съезда становился {295} совершенно
неотложным. Именно поэтому созыв, вместо него, «коалиционного» съезда был
воспринят в «нашей» среде, не только как досадное отвлечение, но и как
опасная отсрочка, а путешествие к царю было оценено как ошибочный шаг назад.
Новый съезд должен был, прежде всего, отмежеваться от этого неправильного
хода и вернуть контингент будущей партии на путь, уже намеченный
сплотившимся большинством земских съездов. Проверить единство взглядов этого
большинства, исправить и дополнить соответственно отделы будущей программы и
приступить, наконец, к строительству партии — таковы были задачи земского
съезда, собравшегося вместе с представителями городов 6-8 июля. В следующие
же дни, 9-10 июля, земско-конституционная группа должна была сделать выводы
из решений этого съезда. В заседаниях этой последней группы я на этот раз
принял непосредственное участие и к работам съезда стоял очень близко.
Приоткрытая дверь, через которую я наблюдал земцев в особняке Ю. Н.
Новосильцева, на этот раз открылась для меня шире, хотя формально я и не мог
еще переступить через ее порог.
Насколько изменилась в промежутке между маем и июлем политическая
обстановка, можно было сразу заметить по внешней картине съезда — и по
исходу его столкновения с полицией, исполнявшей прямую волю министра. Мы
заседали теперь в громадном доме кн. Павла Дмитриевича Долгорукова, среди
запущенного сада в Знаменском переулке, — в том самом доме, где когда-то мы
с покойным старшим братом хозяина Николаем готовились к гимназическим
экзаменам. Кое-кто еще помнит, вероятно, фотографию многочисленных (235)
членов съезда на фоне этого княжеского дворца. Товарищ министра Трепов
заранее объявил решения этого съезда незаконными. А президиум съезда ответил
полиции, пришедшей распустить съезд, простой ссылкой на «царскую волю» —
передать обещания царя «всем близким, живущим на земле и в городах». Бюро
съездов тщательно подготовило работу съезда и, вместо отвергнутого съездом
проекта Булыгина, предложило собственный проект «основного закона», заранее
напечатанный в день открытия съезда в «Русских ведомостях». Проект был
принят «в первом чтении». {296} В. Д. Набоков предложил при этом «отстаивать
естественные права», заявленные в резолюциях ноябрьского съезда
1904 г., «всеми мирными средствами, не исключая и неподчинения распоряжениям
власти, нарушающим эти права». По предложению братьев Павла и Петра
Долгоруковых было решено «войти в ближайшее общение с широкими массами»,
чтобы «совместно с народом обсудить предстоящую политическую реформу»,
«завоевать необходимые для ее проведения свободы» и «разработать на местах
вопрос о проведении в жизнь выборной системы, выработанной общеземским
съездом». Весьма смелые формулировки этих слабо замаскированных
постановлений предстанут в надлежащем свете, если вспомнить, что под ними
просто разумелось введение Учредительного Собрания и осуществление всеобщих
выборов чем-то вроде «явочного» порядка. Съезд принял и подготовленный Бюро
текст обращения к народу. Но он отнесся очень осторожно к вопросу, как же
распространить в народе это воззвание. Некоторые ораторы признавали вообще
обращение к народу «чересчур революционным средством». А когда речь зашла о
главной конкретной задаче — выборах в Булыгинскую Думу, — съезд, после
бурных прений, обнаружил еще большую осторожность, оставив вопрос открытым.
Так определился диапазон съезда — от принятых им принципиальных формул
полуреволюционного характера к политическому шагу в реальной обстановке.
Для единой партии это было — слишком широко. Зато выяснились — если не
степень подготовки, то характер настроения ее будущих членов. Надо признать,
что работа над политическим объединением партии здесь только начиналась.
Неясность положения, занятого съездом между правыми и левыми, еще ярче
выступила в совещаниях земско-конституционной группы после закрытия съезда,
10-11 июля. С одной стороны, эта группа резко отмежевалась от посылки
депутации к царю, которая «не представляется актом земских
конституционалистов, а актом коалиционного съезда, и результат ее ни в чем
не связывает нас». Окончательный сговор с Союзом Освобождения, который
продолжал считаться необходимой составной частью партии, было решено
обеспечить включением в программу партии «положений по {297} экономическим,
финансовым, областным и национальным вопросам», то есть как раз по тем, по
которым могли возникнуть разногласия даже в пределах «широкого круга
единомышленников». С другой стороны, вопрос об отношении партии к Союзу
Союзов, от имени которого я выступал, вызвал бурные прения и мою
раздраженную реплику, кем-то тщательно записанную. Сообщаю ее здесь почти
целиком. «Если члены нашей группы настолько щекотливо относятся к физическим
средствам борьбы, то я боюсь, что наши планы об организации партии...
окажутся бесплодными. Ведь трудно рассчитывать на мирное разрешение
назревших вопросов государственного переустройства в то время, когда уже
кругом происходит революция. Или, может быть, вы при этом рассчитываете на
чужую физическую силу, надеясь в душе на известный исход, но не желая лично
участвовать в актах физического воздействия? Но ведь это было бы лицемерием,
и подобная лицемерная постановка вопроса была бы граждански недобросовестна.
Несомненно, вы все в душе радуетесь известным актам физического насилия,
которые всеми заранее ожидаются и историческое значение которых громадно...
Вообще, после всего того, что мне пришлось выслушать здесь, у меня является
сомнение не в том, вступать или не вступать нам в Союз Союзов, а не
откажется ли сам Союз Союзов от чести состоять с нами в товарищеских
отношениях». Собрание было задето моим укором и постановило принять участие
в Союзе Союзов. Но я не предвидел, что скоро мне самому придется отойти от
этого учреждения... в порядке дальнейшей дифференциации. Не определилось не
только политическое настроение партии, но и мое собственное. Вход в партию,
накануне ее образования, оставался открытым в обе стороны — больше влево,
чем вправо.
Несмотря на такую неопределенность, июльский съезд считал все элементы для
создания партии настолько подготовленными, что решил уже принять первую
исполнительную меру. Были выбраны 20 членов, уполномоченные, по своему
усмотрению, вступать в соглашение с близкими по направлению группами (имелся
в виду, конечно, прежде всего Союз Освобождения, но также и Союз Союзов). С
лицами, которые будут уполномочены от этих групп, они должны были {298}
составить временный комитет партии и приступить к необходимым действиям по
ее организации. Бюро, вместе с этими 20-ю уполномоченными, должно было
продол. жать работу по незаконченным отделам программы. Следующий съезд
группы земцев-конституционалистов должен был собраться «немедленно» по
обнародовании закона о Булыгинской Думе. Обстоятельства изменили все эти
решения и создали совершенно новую обстановку, в которой совершилось ее
политическое самоопределение.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
