Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Революция и кадеты
(1905-1907)
3. МОИ ПЕРВЫЕ ШАГИ С ПРИМИРИТЕЛЬНОЙ МИССИЕЙ
По современному свидетельству мне предшествовала — по крайней мере в
данной среде, репутация «отпетого революционера». Это увеличивало риск моего
первого публичного выступления для тех, кто решился бы его устроить — не в
легальном, а в «явочном» порядке. Но интерес — или любопытство — выслушать
приезжего политического гастролера взяло верх. Я был обязан этим, прежде
всего, молодому прапорщику, жениху дочери Новосильцева и своему человеку в
доме — Игорю Платоновичу Демидову, который сам только что приехал с Дальнего
Востока. Отсюда началось наше знакомство, перешедшее потом в дружное
сотрудничество и закончившееся только с последней военной катастрофой,
разметавшей нас в разные стороны. Как оказалось, риск полицейского
вмешательства только обострял интерес к политическим докладам. Они входили в
моду в лучших домах.
На лекцию собралась, как тогда говорили, «вся Москва». Были тут тогдашние
«крайние левые», как доктор Жбанков, Вихляев, Блеклов; была титулованная
аристократия: кн. В. М. Голицын, московский городской голова, семья
московского губернского предводителя дворянства, кн. Петра Ник. Трубецкого.
Был даже кто-то из {277} «самаринского» консервативного кружка. Были и
представители московского купечества. Центр собрания составляли члены
земского съезда разных оттенков, только что принимавшие решения в этой самой
зале. Была Московская интеллигенция, представленная профессорами редакторами
и журналистами из «Русских ведомостей» и «Русской мысли», адвокатурой. В
других случаях сошедшиеся здесь фланги общественного мнения обыкновенно
избегали встречаться друг с другом. Отсутствовала студенческая молодежь. Она
тщетно рвалась в залу, но встретила отпор распорядителя, того же Демидова,
который стоически выносил упреки за «презренное» выполнение полицейских
обязанностей и «непонимание свободы публичного слова».
Но иначе было нельзя: зал вмещал только 300-350 человек и был полон до
отказа. Невольно вспоминался мне нарядный зал нижегородского дворянского
собрания с губернатором и архиереем, перед которыми я возвещал в 1894 г.
зарю нового «конституционного» царствования Николая II — и открыл себе
прямой путь в ссылку и заграницу. Теперь, десять лет спустя, приходилось
делать дальнейший шаг: мирить «конституцию» с «революцией», и это
оказывалось приемлемым и более вероятным! Темп истории ускорялся, и будущий
«историк падения самодержавия» открывал своим повествованием новую главу.
Успех, конечно, был обеспечен демонстративным характером выступления,
торжественной обстановкой и избранным составом слушателей. Но я льстил себя
уверенностью, что тут сыграло роль и самое содержание доклада. Весть о
возможности примирения, очевидно, была приемлема и желательна для
разнообразных политических оттенков, здесь собравшихся. Едва ли она казалась
всем настолько осуществимой, как мне, с моим неполным знанием всего
происходившего за десятилетний промежуток в России. Во всяком случае,
выслушать примирительную речь от «отпетого революционера», приводившего
притом «революционные» доказательства этого настроения у самых крайних, было
пикантно и меняло сложившееся мнение о самом докладчике. Мой милый прапорщик
сказал приличное случаю приветственное слово и преподнес мне огромнейший
букет мимоз. Момент моего, так сказать, официального {278} принятия в ряды
московской избранной общественности прошел удачно.
Конечно, это выступление не осталось единственным. Ближайшее право на меня
предъявила московская молодежь, не нашедшая доступа в Новосильцевский
особняк, — и я с особым удовольствием принял предложение из среды, за дружбу
с которой был из Москвы изгнан. При содействии моей рязанской знакомой, а
теперь московской курсистки Н. В. Шиповской была устроена «чашка чаю» в
демократическом квартале Москвы. Помещение походило на мансарду — и уже к
началу лекции наполнилось густым табачным дымом. Эстрады тут не было; ее
отсутствие было заполнено простым деревянным столом, на который вознесли
оратора. Кругом стола тесным кольцом сгрудились слушатели. Было очень жарко;
к концу стало трудно дышать, яблоку было упасть некуда. Прием был простой и
дружественный: принимали, как своего: как будто мы и не расставались. Моя
тема была та же, что и в особняке Новосильцевых, но я говорил свободнее и,
вероятно, распределял иначе оттенки изложения. Обыкновенно, в таких случаях
завязывается, по окончании лекции, спор. Но тут я не чувствовал никакого
психологического сопротивления аудитории. Мои факты и выводы принимались без
критики: на докладчика смотрели, очевидно, как на авторитетного учителя.
Позднее, всё это сложилось бы иначе: но мы были еще в конце апреля или в
начале мая: политической дифференциации еще не произошло; речь удовлетворяла
настроению того момента.
Еще одно, третье, выступление в Москве запечатлелось от этих дней в моей
памяти. После дворянского особняка и студенческой мансарды я получил
приглашение сделать доклад в купеческом дворце на Зубовском бульваре для
гостей хозяйки, вдовы Мих. Морозова, рано умершего дилетанта истории,
Маргариты Кирилловны. Это было уже подтверждением достигнутого в Москве
успеха. Обстановка здесь была совсем иная, нежели в особняке Новосильцевых.
Великолепный зал, отделанный в классическом стиле, эффектная эстрада,
нарядные костюмы дам на раззолоченных креслах, краски, линии — все это
просилось на «историческую» картину. Картина и была задумана, не знаю,
хозяйкой или {279} художником. Пастернак принялся зарисовывать эскизы и
порядочно измучил меня для фигуры говорящего оратора на эстраде. Ниже
эстрады, на первом плане, должны были разместиться портретные фигуры гостей
хозяйки вместе с нею самой. Однако, картина не была написана: вероятно,
большое для тех дней событие сократилось в размерах перед другими
историческими картинами и новизна моды прошла.
Очаровательная хозяйка дома сама представляла интерес для знакомства, тем
более, что с своей стороны проявила некоторый интерес к личности оратора.
Несколько дней спустя я получил визит ее компаньонки, которая принесла
пожертвование в несколько тысяч на организацию политической партии. Именно
этому вопросу я посвятил свою лекцию в ее дворце: эта тема была обновлена
новым материалом после наших программных апрельских работ и «освобожденческих»
влияний. Меня просили также руководить ориентацией хозяйки в чуждом ей
лабиринте политических споров. От времени до времени я начал замечать
присутствие Маргариты Кирилловны на наших политических собраниях. Наконец,
она пригласила меня побеседовать с ней лично. Беседы начались — и вышли
далеко за пределы политики, в неожиданном для меня направлении. Я был тут
поставлен лицом к лицу с новыми веяниями в литературе и искусстве, с Москвой
купеческих меценатов. Это был своего рода экзамен на современность в духе
последнего поколения.
Маргарита Кирилловна представляла собой полную противоположность Варваре
Алексеевне Морозовой, о которой я упоминал выше. Молодая, по купеческому
выражению, «взятая за красоту», скоро овдовевшая, жаждущая впечатлений и
увлекающаяся последними криками моды, она очень верно отражала настроения
молодежи, выросшей без меня и мне чуждой. В наших беседах, очень для меня
поучительных, мы постепенно затронули все области новых веяний, — и везде
мне приходилось не только пасовать, но и становиться к ним в оппозицию.
Началось, конечно, с общего философского «мировоззрения». Немецкое слово „Weltanschauung“
давно сделалось традиционным в наших интеллигентских салонах. Но оно
принимало разный смысл, смотря по {280} господствующей философской системе.
Мой «позитивизм» и даже мой «критицизм» остались теперь далеко позади.
Молодые последователи Владимира Соловьева развивали его этические и
религиозные взгляды. Я еще пытался оградиться от метафизики при помощи Фр.
Ланге. А моя собеседница прямо начинала со ссылок на Шопенгауэра. Ее
интересовал особенно мистический элемент в метафизике, который меня особенно
отталкивал.
На философии, впрочем, мы недолго задержались, перейдя отсюда в область
новейших литературных веяний. В центре восторженного поклонения М. К.
находился Андрей Белый. В нем особенно интересовал мою собеседницу элемент
нарочитого священнодействия. Белый не просто ходил, а порхал в воздухе
неземным созданием, едва прикасаясь к полу, производя руками какие-то
волнообразные движения, вроде крыльев, которые умиленно воспроизводила М. К.
Он не просто говорил; он вещал, и слова его были загадочны, как изречения
Сивиллы. В них крылась тайна, недоступная профанам.
Я видел Белого только ребенком в его семье, и всё это фальшивое ломанье,
наблюдавшееся и другими — только без поклонения, — вызывало во мне крайне
неприятное чувство.
От литературы наши беседы переходили к музыке. Я было обрадовался, узнав,
что М. К. — пианистка, и в простоте душевной предложил ей свои услуги
скрипача, знакомого с камерной литературой. Я понял свою наивность, узнав,
что интерес М. К. сосредоточивается на уроках музыки, которые она берет у
Скрябина. Я не имел тогда понятия о женском окружении Скрябина, так вредно
повлиявшем на последнее направление его творчества и выразившемся в
бессильных попытках выразить в музыке какую-то мистически-эротическую
космогонию. Тут тоже привлекал М. К., очевидно, мистический элемент и
очарование недоступной профанам тайны.
Об изобразительных искусствах мы не говорили. Широкий коридор Морозовского
дворца представлял целую картинную галерею, и я с завистью на ней
задерживался. Но не помню, чтобы модернизм преобладал в выборе картин.
Кажется, увлечение московских {281} меценатов новейшими течениями в живописи
началось несколькими годами позже.
Был один предмет, которого мы не затрагивали вовсе: это была политика, к
которой новые течения относились или нейтрально, или отрицательно. И у меня
отнюдь не было повода почувствовать себя в роли ментора. Скорее я был в роли
испытуемого — и притом провалившегося на испытании. Вероятно, поэтому, и
интерес к беседам ослабевал у моей собеседницы по мере выяснения
противоположности наших идейных интересов. В результате, увлекательные
tête-à-tête'ы в египетской зале дворца прекратились так же внезапно, как и
начались.
Мне предстояло теперь перенести свою пропагандистскую миссию из столицы в
провинцию. Провинциальные отделы Союза Освобождения, насколько помню,
помогли мне организовать объезд провинции с той же моей единственной темой
сближения «либералов» с «революционерами». Я чрезвычайно жалею, что от этого
объезда у меня осталось очень мало воспоминаний. В моей памяти сохранился
лишь контраст впечатлений между севером и югом. На севере ни мои
исторические справки, ни мои политические выводы и программные разъяснения,
в общем, не встречали сопротивления и принимались сочувственно. На юге, в
центрах старых левых организаций, напротив, уже разыгрывались политические
страсти. Так было, например, в Курске. А в Харькове у меня завязался
настоящий бой с моими слушателями. Гармония моего исторического построения
была здесь дотла разрушена противоположными утверждениями. Температура
споров доходила до белого каления. Мы проспорили с моими натасканными
оппонентами буквально целую ночь, без перерыва, и разошлись при лучах
взошедшего солнца, утомленные, но не примиренные. Это мое первое
политическое турне, во всяком случае, принесло мне самому большую пользу.
Это было уже не то, что говорить перед собраниями американских клубов или
читать лекции перед более или менее подготовленной аудиторией. Тут
приходилось обращаться к толпе, уровень которой и ее политические симпатии
оставались неизвестными — и, вероятно, очень пестрыми. Сами собой
вырабатывались правила {282} публичных выступлений перед массами, которых и
приходилось впредь держаться. Правила, конечно, очень элементарные; но им
можно научиться только на опыте, и я часто замечал, что очень немногие с
ними сообразуются.
Первое из этих правил — говорить так, чтобы слышала вся аудитория. Я
убедился, что обладаю соответственной силой голоса и могу говорить с толпой,
не повышая голоса до крика. Иначе слушатели становятся невнимательны,
нетерпеливы, начинается покашливание и шум в аудитории, и часть слушателей
просто уходит. Затем, второе правило: надо говорить понятно и доступно для
всех, считаясь с наиболее неподготовленными. Дальше следует уже раздвоение
требований, которые трудно соединить в лице одного оратора. Одни выступления
действуют на чувство, другие — на рассудок слушателей. Чем численнее
аудитория, тем легче вызвать в ней нужные оратору эмоции; но это достигается
особыми свойствами оратора: наглядной демонстрацией личных страстей и
переживаний, драматизацией жестов, повышениями и понижениями голоса;
содержание отходит на второй план и заменяется полетом ораторского
вдохновения в поэтическом беспорядке. На этом пути создаются демагоги,
способные овладевать большими массами, призывать их к действию и руководить
ими. Мне нетрудно было убедиться, что на этот путь я вступить не могу, если
бы даже хотел. Мне был открыт другой путь — спокойного рассуждения, не с
целью увлечь, а с целью убедить слушателей. Для этого нужны были иные
приемы. Прежде всего, возможное упрощение аргументации, ее общедоступность.
Этим педагогическим приемом я обладал уже по своей школьной практике. Но
затем, привлекши внимание слушателя, надо было его удержать, а для этого
нужно было, чтобы нить рассуждения была постоянно перед сознанием аудитории.
Всякое усложнение, отступление в сторону, излишние подробности сразу
отвлекали внимание; нить терялась и неподготовленный слушатель уже не мог ее
подхватить. Отсюда — необходимость связи в изложении: определенного плана,
за которым могла бы следить аудитория, чтобы понимать, в каком месте
аргументации она находится, и не терять связи с целым. Это условие очень
важно, чтобы сохранить внимание аудитории до конца.
{283} Приходить неподготовленным, предоставляя течение мыcли вдохновению
минуты, было бы так же ошибочно, как и приносить с собой готовый текст и
читать по бумажке. Речь должна быть живая, и необходимо постоянно проверять
ее действие на внимании аудитории, соответственно изменяя и направляя
характер рассуждения. Иначе, потеря внимания — невознаградима. Наконец,
последнее правило: не следует пренебрегать возражениями противника.
Напротив, нужно оказывать им полнейшее внимание и для этого обеспечить себе
последнее слово, посвященное их анализу — для сговора или для полемики.
Иначе, собрание кончается впустую, оппоненты считают себя неудовлетворенными
и обиженными, и это чувство разделяется аудиторией, которая видит себя
брошенной на полдороги. Напротив, подробный разбор возражений помогает
установить среди слушателей если не полное единство мысли, то некоторый
доступный каждому компромисс с оратором; уходя с доклада, слушатель
чувствует, что уносит с собой что-то, для себя новое. Это — лучше, нежели
кончать собрание голосованием заранее заготовленной резолюции и тем делить
его на большинство и меньшинство. Последнее может быть необходимым лишь в
строго партийной борьбе. Иначе, лучше оставить сомнение, нежели вынудить
выбор.
Я не хочу утверждать, что все эти правила были вынесены мной в окончательной
форме после первого же тура. Но, во всяком случае, сознательно или нет, они
вошли с первого же раза в практику моих выступлений перед большими
аудиториями. К этому результату была направлена — и по самому содержанию —
моя компромиссная миссия примирительного характера.
С точки зрения политической я извлек из своего объезда также полезный и
новый для себя вывод. Я начал понимать после него, что в моих конструкциях
не хватает хронологически последнего звена. Я уже говорил выше, в чем тут
было дело. Люди нашего типа не могли с этой крайне левой точки зрения
представляться ни сотрудниками, ни даже «попутчиками». Мы были, скорее,
конкуренты и потенциальные враги. В союзе с нами можно было, пожалуй,
победить, но отнюдь не задерживаться вместе на одержанной победе. Наш {284}
предполагаемый «классовый» интерес противоречил интересу единственного в их
понимании истинно революционного класса — рабочего пролетариата. И только
его законные представители, с. - д., могли быть истинными революционерами.
Наша «либеральная демократия», и даже «революционная демократия»
социалистов-народников одинаково отчислялись в категорию «мелкобуржуазных»
партий. И как бы мы далеко ни шли влево, мы всё равно не выходили за эти
пределы, по классификации с. - д..
Как раз в эти самые годы, 1904-1905, доктрина и тактика с.-д.-ской
непримиримости выяснялись в статьях сотрудников «Искры». Но пока — от
доктрины до ее осуществления на практике дело еще не доходило. Даже и самая
доктрина еще находилась в процессе оформления. Ее непогрешимость должна была
еще быть доказана на практике, а это могло быть достигнуто лишь путем
дальнейшего развертывания революции и исходом борьбы (с нами же и с
народниками) за влияние на массы. Май, июнь и даже часть июля еще давали мне
возможность держаться за мои примиренческие взгляды. Но мои надежды на
соглашение — а вместе и на успех всего революционного движения — постепенно
всё более блекли.
Связующим звеном между «либералами» и «революционерами» оставались, однако,
те профессиональные союзы, которым было положено начало резолюцией Союза
Освобождения в конце 1904 года. Они, как и сам Союз, должны были служить, в
ближайшую очередь, ареной идейной и организационной борьбы. Сюда
направлялось теперь и мое внимание.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
