Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Годы скитаний
(1895-1905)
1. РЯЗАНСКАЯ ССЫЛКА (1895-97)
Прозвонил последний звонок. Поезд двинулся. Москва осталась позади. Я не
мог тогда знать, что десять лет ее не увижу и никогда не вернусь в нее в
качестве оседлого жителя. Меня несло куда-то вперед — куда именно? Мной
овладело странное чувство. Друзья, меня провожавшие, видели в этом изгнании
какую-то катастрофу. А я уезжал в неизвестную даль с чувством какого-то
освобождения. Я сам тогда не понимал полного смысла этого чувства. Ясна была
одна его часть. Мое положение в университете стало за два последние года
невыносимым.
И даже не в том только было дело, что главный представитель кафедры, от
которого зависело мое дальнейшее продвижение, как преподавателя, от меня
отвернулся, и эта дорога была для меня закрыта — раньше, чем закрыло ее
правительство. Университет мне всё равно до тех пор ничего не дал
материально, и я не смотрел на него, как на доходную профессию. Невыносимо
было другое: после диспута я тяжело переживал чувство нанесенной мне
моральной обиды; с моим уходом из Москвы отходило в прошлое и это несносное
чувство.
Один эпизод подчеркнул ненормальность сложившегося для меня положения. По
смерти Александра III Ключевский прочел ему похвальное слово в Обществе
Истории и Древностей и напечатал его в «Чтениях». Кто-то добыл оттиски этой
речи, приложил к ним {167} гектографированную басню Крылова (что-то о
«лисице, хвалящей льва») и распространил в публике. Этот пасквиль приписали
в публике мне, и я не уверен, что сам Ключевский не был того же мнения. Нет,
дальше, скорее дальше от этой загнившей атмосферы!
Но происходило ли только отсюда мое чувство освобождения? Была, конечно, в
нем и другая сторона, мне самому тогда неясная. Всё, рассказанное выше,
сводится к тому, что я давно уже перешагнул рамки университета, ибо они
стали для меня тесны. Всё, что я приобретал в смысле связей вне
университета, вся моя литературно-критическая, просветительная,
публицистическая деятельность, мои новые взгляды на науку истории, — всё это
не могло не привести к тому, что связи с университетом стали менее тесны.
Иное в моей расширенной деятельности было с ним даже трудно совместимо. И,
вероятно В. О. Ключевский был даже прав, пресекши мою академическую карьеру
и предпочтя мне, не только из самолюбия, серьезного и добросовестного
работника Любавского. Я тогда не мог дать себе ясного отчета, что меня
удаляли из университета не в пустое пространство — и что это пространство
было отчасти уже заполнено иным содержанием, которое судьбой нижегородских
лекций было только подчеркнуто. «Историк падения самодержавия»? Да, конечно,
— историк: но не участник же? Эти мысли для меня, скромного научного
работника, как я продолжал о себе думать, — были слишком далеки.
Во всяком случае, чувство освобождения было налицо, и оно несло меня в
неизвестную даль...
Я ехал в Рязань один; жена с детьми (у меня родился другой сын Сергей)
осталась готовиться к полному переселению. В Рязани, конечно, нашлись
идейные друзья: они уже знали о моем приезде и устроили меня временно в
номере отеля на Дворянской улице. Я вспоминал «дворянское» собрание Нижнего.
Потом нашли чудесное помещение на широкой церковной площади, с большим
садом, полным плодовых деревьев — в нашем же распоряжении. Я перевез туда
свою, уже значительную библиотеку. Обстановка намечалась удобная для работы.
Здесь я должен был обработать «Очерки» для «Мира Божия»; отсюда же я посылал
в «Русские ведомости» фельетоны {168} о русских интеллигентах 30-х и 40-х
годов. Досуга было теперь достаточно.
Рязань не была, конечно, местом одиночного заключения. Здесь я нашел друзей
по своему вкусу, и они нашли меня. Два года, проведенные в Рязани, оставили
в моей памяти благодарное воспоминание. Особенно сблизился я с семьей
видного земского деятеля Елагина, пронесшей сквозь годы реакции действенный
идеализм эпохи реформ и непоколебимую веру в конечную победу русских
культурных начинаний.
Такие люди составляли «соль» русской земли, хотя история и расправилась с
ними немилостиво. Я встретил также самое дружеское отношение в патриархе
здешних исторических разысканий, Алексее Ивановиче Черепнине, и его молодом
помощнике, Приотцеве. Черепнин был настоящим специалистом по русской
археологии; под его руководством я, наконец, научился правильному
производству раскопок. Его раскопки в городище Старой, Рязани установили
хронологию финского заселения края, и вместе с ним мы копали скудные
славянские могильники, причем мне удалось установить некоторые границы
колонизации русских племен; доклад об этом я представил Рижскому
археологическому съезду. Местная архивная комиссия обладала недурной
библиотекой, которую я использовал, вместе с моей, для обработки текста
«Очерков» и для изучения рукописных грамот. Словом, я как будто не изменял
порядка моей обычной научной работы. Я затем вернулся на свободе к моему
любимому занятию музыкой.
В устроенном здесь квартете мне пришлось играть первую скрипку; вторую играл
старый немец-учитель, Вернер, страстный и скромный любитель; партию
виолончели исполнял Родзевич, брат видного местного адвоката, а альт играл
молодой студент. Мы переиграли массу классической музыки. Но этим дело не
ограничилось. При помощи военных здесь составился целый оркестр, и в первый
раз я принял участие в этой форме музыкального исполнения в роли альтиста.
Помню забавный случай: мне не разрешалось выезжать за пределы губернии. Но
наш оркестр должен был участвовать в благотворительном концерте в Коломне.
Без альтиста нельзя было обойтись. Но Коломна находилась за дозволенной
{169} чертой, по ту сторону Оки, в Московской губернии. Губернатору пришлось
дать мне особое разрешение на выезд, и Коломенское общество почтило своим
вниманием странствующего музыканта. Предпринимал наш квартет и более
отдаленные прогулки. Помню нашу поездку, под эгидой любителя музыки Оленина,
родственника Олениной-Дальгейм, пропагандистки Мусоргского, вниз по Волге,
до завода Гусь, где несколько дней подряд мы играли до полного изнеможения.
Я забыл упомянуть, что на этих же берегах мы предпринимали с Черепниным
экскурсии для нанесения на карту многочисленных прибрежных городищ. Много их
я излазил, составляя планы и собирая случайные находки, подчас очень ценные.
Так проходило мое время, в соединении приятного с полезным. Положительно, на
эту ссылку мне нельзя было жаловаться, тем более, что меня приезжали
навещать сюда мои любимые ученики и ученицы.
Но время шло. Расследование Лопухина должно было прийти к концу и
закончиться обычным решением, когда состава преступления не находили:
административной высылкой. Одно обстоятельство осложнило мое положение: мне
была предложена, после смерти Драгоманова, его кафедра в Софийском Высшем
Училище в Болгарии. Опять последовали хлопоты в Петербурге, в которых снова
приняла участие моя жена. Результат получился благоприятный. Мне было
предложено на выбор: или тюрьма на годичный срок в г. Уфе, или «высылка
заграницу» на два года. Очевидно, это было замаскированное разрешение
принять болгарское предложение, и в выборе не могло быть колебаний: я принял
последнее. Таким образом, срок моего пребывания в Рязани ограничился двумя
годами. С ранней весны 1897 года я был свободен. Лекции в Софии должны были
начаться с осени. Доступ в Москву всё же был запрещен: мне разрешили лишь
проехать с одного вокзала на другой, совсем анонимно, что я и сделал,
захватив с собой лишь свой велосипед (я забыл упомянуть, что научился этому
искусству в Рязани). Библиотека должна была последовать за мной в Софию.
Я не могу передать того чувства освобождения, которое я испытал, очутившись
тотчас после рязанских {170} снегов в мягком климате Вены. Никакого
начальства! Записавшись в члены клуба велосипедистов, я получил право
свободно разъезжать на своем велосипеде — и воспользовался этим, чтобы
обстоятельнее ознакомиться с топографией города и посетить главнейшие
памятники. Я только теперь присмотрелся к красотам австрийской столицы, с
которыми не мог познакомиться во время спешного переезда в Италию, в 1881
году. Город Гайдна, Моцарта, Бетховена! Город рококо, с которым я на этот
раз примирился, после итальянской поездки. И — под покровом католического
пресса — какая всё-таки легкость, изящество во всем в этом городе!
Но надо было всё-таки ехать дальше — не в Софию, а в Париж. Моей целью была
подготовка к лекциям по всеобщей истории, и я выбрал тему, которая всегда
меня привлекала и которую я лучше всего знал по занятиям у Виноградова:
переход от падения римской империи к средним векам. Наш Герцен сделал из
этой темы параллель между падением классической цивилизации и современным
декадансом западного мира: это было для него способом быть зараз
славянофилом и европейцем. Я этой точки зрения — грозящей западному миру
катастрофы — не разделял и не строил на ней перспектив мирового катаклизма,
какие строились также и впоследствии. Но конец римской империи и синкретизм
остатков ее культуры с восточным и с германским миром и с моей старой точки
зрения представлял богатейший материал для социологических наблюдений между
концом одного национального организма и началом другого.
Я, однако, не ожидал найти в Софии достаточного подбора книг на эту тему и
рассчитывал воспользоваться библиотеками Парижа. Жюль Легра предоставил в
мое распоряжение на время вакаций свою скромную квартиру на Boulevard Port
Royal. Я прежде всего направился к патриарху французского славяноведения Луи
Леже и получил через него часть нужных книг и дальнейшие указания.
Прием был очень любезный, но не поощрял к продолжению знакомства. Я не
предвидел, что на вакациях Париж будет пуст, и я буду предоставлен самому
себе. Затем, при первых же шагах, я увидел необозримость материала, меня
ожидавшего, и остановился на мысли освежить {171} в голове хотя бы часть
материала, мне уже более или менее знакомого. Чтобы выполнить по крайней
мере эту задачу, я решил воспользоваться своим невольным одиночеством, не
искать знакомств ни в русском, ни во французском Париже — и погрузился в
подбор самого необходимого. В значительной степени меня тут выручили
Фюстель-де-Куланж и Гастон Буассье, любимая моя книга («Религия в век
Антонинов»), соединявшая строгую научность с яркими параллелями с
современностью. Я должен был сократить это вакационное время, чтобы успеть
до начала лекций ознакомиться с людьми и с обстановкой моей новой
деятельности. Из Парижа я успел еще съездить в Швейцарию для свидания с
семьей, которая жила в Бруннене, на Фирвальштеттском озере. Погуляв на
Axenstrasse, в местах, ознаменованных преданиями о Телле, мы еще имели время
съездить в Интерлакен, Мюррен и к леднику Юнгфрау, чтобы вкусить от горных
красот Швейцарии, и затем, уже не останавливаясь нигде, я отправился на
место своего служения.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|