Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
От студента к учителю и к ученому
(1882-1894)
2. УЧИТЕЛЬСТВО
Оставление при университете налагало обязанность подвергнуться
магистерскому экзамену, открывавшему путь к профессуре. Но оно давало и
новые возможности для устройства жизни: в том числе и преподавательскую
деятельность. Преподавание было живое дело, и оно меня очень заинтересовало.
Конечно, педагогика была специальной профессией, и я к ней не готовился.
Вероятно, с точки зрения профессионалов, я и был плохим педагогом. Но «своим
умом» я дошел до известной системы и видел ее результаты. Они были
удовлетворительны и, вдобавок, создали мне многих, друзей, в том числе и
личных, из состава моих учеников и учениц.
Мне посчастливилось сразу, со студенческой скамьи, получить несколько
преподавательских мест. Я получил класс истории в четвертой женской гимназии
— и сохранял его в течение одиннадцати лет, отделявших окончание
университета от высылки из Москвы (1883-1894). Затем я взял уроки истории в
Земледельческом училище на Смоленском бульваре. Наконец, временно мне
передали уроки по истории литературы в одной {123} частной женской школе, в
которой взрослые ученицы взбунтовались против своего преподавателя и не
хотели у него учиться. Кроме одной, самой непослушной, я с ними всё-таки
поладил.
Работы со всем этим было много, так как я решил попутно пополнить свои
собственные пробелы и выработать общие курсы. Вероятно, этим и объяснялась и
известная живость и интерес, внесенные в преподавание. Я сразу упразднил
«зубрежку» по учебнику и свел половину урока к собственному рассказу. Меня
упрекали, что это сводит уроки к преподаванию нескольким лучшим ученикам и
ученицам, которые за мною записывали, и оставляет класс незанятым. Этот
упрек был несправедлив. Мое основное правило было — заставить работать
вместе со мной весь класс. Учебник оставался обязательным минимумом; но из
своих рассказов я выводил схемы, знание которых, конечно, с пониманием их
смысла, становилось настолько же обязательным, сколько неизбежным. Я
требовал не только знания очередной части учебника, но спрашивал каждый урок
весь класс по всему пройденному курсу. Поневоле, основные черты запоминались
от частого повторения, и мой класс всегда был готов к экзамену. Вначале это
казалось трудным, но вскоре класс начинал понимать удобства этого приема и
охотно участвовал в общей работе усвоения минимума необходимого материала —
с моим схематическими толкованиями. Я при этом обращал главное внимание не
столько на биографии лиц, сколько на схемы исторических процессов. Тот же
прием я применял и в Земледельческой школе, и ревизор, приехавший как-то
невзначай для проверки хода преподавания, зайдя ко мне на случайный урок,
благодарил меня, хотя и заметил, что ученики знают историю гораздо лучше,
чем полагается для специального назначения школы.
Моим старшим товарищем по преподаванию в женской гимназии был милейший и
оригинальнейший Степан Федорович Фортунатов, брат лингвиста. Долго спустя
нельзя было упомянуть его имени, чтобы лицо собеседницы (или собеседника) не
расплылось в самую счастливую улыбку — с примесью некоторого элемента {124}
шутки. Дело в том, что Степан Федорович, старый холостяк, совершенно
пренебрегал своей внешностью. Старый, заношенный костюм был невероятно
грязен, от бороды пахло на далекое расстояние, и ученицы ходили в грязные
дни в переднюю на «поклонение калошам святого Степы», когда около этого
допотопного предмета разливались целые озера грязной воды.
Но в преподавании Степан Федорович был неподражаем. Жестикулируя, потирая
руки и разливаясь смехом, он увлекательно излагал свои любимые отделы
истории, — преимущественно истории революций, а также историю Соединенных
Штатов Америки; он славился тем, что мог перечислить подряд всех
президентов, с годами их управления. Для меня он был интересен также тем,
что представлял либеральную традицию, начало которой было положено покойным
уже тогда талантливым преподавателем истории литературы Шаховым. Так
называемый «Шаховский кружок» — существовавший до меня — оказывал свое
влияние даже на такого недоступного человека, как В. О. Ключевский. Я,
естественно, находил свое место в том же течении, хотя и не мог воспринять
его во всей той непосредственности и целости, какую оно предоставляло в
момент своего возникновения. Я был уже запоздалым, так сказать попорченным
«семидесятником» и вносил в эту строгую политическую догму свое стремление к
«целому», подкрепленное дисциплиной исторической науки. К тому же, и моя
философская схема исторического процесса (corsi e ricorsi) (См. примечание
17 на стр. 88.) не умещалась в рамки чистой либеральной догмы. Естественно,
что и в своем преподавании я несколько уравновешивал картины «революции»
картинами языческого Возрождения и евангелической Реформы XVI столетия.
Должен всё-таки признаться, что картины великой французской революции
интересовали больше и запоминались крепче, нежели эти эпизоды более
отдаленного прошлого. С Степаном Федоровичем я никоим образом соперничать не
мог — уже потому, что на экзамене из истории Соединенных Штатов я у него
наверное бы позорно провалился.
Своих строптивых учениц, дочерей богатых {125} купеческих семейств в Москве,
я утихомирил, рассказав им подробно биографию Пушкина, с прочтением в классе
соответственных стихотворений. Дело не обошлось без трудностей: раз, по
недосмотру, я дал прочесть лучшей ученице одно из лицейских стихотворений с
весьма опасными местами. Она прочла его, не сморгнув глазом, а другие не
подали вида, что что-то вышло неладно. Дело обошлось без последствий.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|