|
|
Константин Гнетнев |
|
- |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
БИБЛИОТЕКАА: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...Б: Бажанов, Базарный, Базили...В: Васильев, Введенский, Вернадский...Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...Ж: Жид, Жуков, Журавель...З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...М: Мавродин, Майорова, Макаров...Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...П: Павлов, Панова, Пахомкина...Р: Радек, Рассел, Рассоха...С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...Э: Энгельс...Ю: Юнгер, Юсупов...Я: Яковлев, Якуб, Яременко...Родственные проекты:ХРОНОСФОРУМИЗМЫДО 1917 ГОДАРУССКОЕ ПОЛЕДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ |
Константин ГнетневБеломорканал: времена и судьбыПРИЛОЖЕНИЯГлава втораяДостоинство правды«Соловей» Беломорстроя Едва ли найдется на обширных пространствах СССР литератор, который так много и так искренне послужил делу строительства Беломорско-Балтийского канала, как это сделал известный советский поэт Сергей Яковлевич Алымов. Битва наша смелая, Темпов не сдадим, Балтийское и Белое Моря соединим! (Алымов) На Беломорстрое, а точнее в Беломорско-Балтийском исправительно-трудовом лагере НКВД СССР, привечали всякого, у кого обнаруживался хотя бы мало-мальский литературный талант. Здесь «к штыку приравняли перо» в буквальном смысле слова, ничуть не смущаясь малости талантов. Для работы в культурно-воспитательном отделе и его подразделениях на местах (КВЧ) были привлечены десятки самодеятельных поэтов-заключенных. За два неполных года строительства наиболее известными стали бывший театральный режиссер Игорь Терентьев, бывшая проститутка Леля Фураева, уголовник-«бытовик» Лаврушин, Сергей Кремков, а также другие з/к з/к (таким было официальное, в лагерных документах, обозначение заключенных во множественном числе – прим. К. Г.) -- Карелин, Карюкин, Смиренский, Дмитриев, Дорофеев… Образчиками творчества поэтов «каналоармейцев» заполнялись страницы многочисленных стенгазет, центральной (выходившей в Медвежьей Горе) общелагерной газеты «Перековка» и ее отделенческих выпусков. Они писали возбуждающие энтузиазм тексты для театральных постановок в отделениях строительства, слоганы для агитбригад, восхваляющие воспитательную политику ОГПУ и трудовые подвиги ударников, а также содержащие уничижительную критику разного рода «филонов» и «отказчиков». Разумеется, качество этой поэтической продукции не выдерживает никакой критики. Но это никого особенно не смущало. Ведь у авторов ни опыта, ни необходимой школы, ничего, кроме, разве что, энтузиазма, за душой не было. К тому же аудиторию составляли десятки тысяч полуграмотных или вовсе неграмотных людей. Да и вообще работа на вечность в лагере мало кого интересует, в том числе и поэтов. Выжить бы.
Шлю письмо тебе, моя мамаша, И прошу прочесть его родным, Что любимый сын на Белморстрое Стал теперь ударником большим. (Лаврушин)
Шире знамена развертывай, Солнце червонцы льет. Это – наш слет четвертый, Это – решающий слет. (Кремков)
У буржуя за границей Скрюченные пальцы. Поперек им горла стали Красные канальцы.
Пусть не верит заграница – Ошибется, дура, Тут у каждого братка Во – мускулатура. (Терентьев) Тем более заметным становилось здесь появление поэта известного, обладающего профессиональными навыками, имеющего уверенную руку и собственный стиль. Вовсе не случайно, Сергей Алымов очень быстро стал весьма заметным сотрудником КВО Беломорстроя на всем протяжении строительства от Повенца до Сороки и желанным автором многочисленных лагерных изданий. А в среде руководства, инженеров и простых лагерников оказался весьма уважаем и даже популярен. Я видел его фотографию, вероятно, лета 1932 года. Ничего в нем нет от заключенного: длинное кожаное пальто, хромовые сапоги, стальной взгляд под козырьком кепки… Замени кепку на фуражку со звездой, и вот он перед тобой -- настоящий чекист. Так кто же такой поэт Сергей Алымов? Кем он был до Беломорстоя? Что оставил после себя? И что с ним стало потом? Сергей Яковлевич Алымов родился 10 апреля (29 марта по ст.ст.) 1892 года в селе Славгороде Харьковской губернии Ахтырского уезда. О своей семье он писал мало, известно только, что маму звали Вера Ивановна Алымова, а брата Михаил Яковлевич. С. Я. Алымов поступил в Харьковское коммерческое училище, однако учебу не закончил, поскольку был исключен в 1908 году. Позже, оформляя документы в Союз Советских писателей (ССП), сам Сергей Яковлевич причину исключения указал так: «за руководство забастовкой учащихся». По его словам, в юношеские годы он очень активно занимался революционной борьбой с ненавистным царизмом, учился марксизму в кружках, составлял прокламации, распространял нелегальную литературу. Несколько раз бывал арестован, сидел в тюрьмах в разных городах, страдал за народ, иными словами. Нужно сказать, что в те годы многие отыскивали и находили в своих биографиях следы революционной борьбы и страданий за нужды простого народа. Делалось это в надежде быть замеченными властью. Однако зачастую подобные «метки» и даже реальные факты, отмеченные в автобиографиях, вовсе не приносили желаемых льгот и поблажек. Не помогли они в трудный момент жизни и самому Алымову. При этом остаются неясными мотивы его борьбы за свержение существующего строя в России. Ведь Сергей Яковлевич принадлежал к старому дворянскому роду. Род произошел от Григория Алымова, жившего в XVI веке, и внесен в VI часть дворянских родословных книг Орловской и Смоленской губернии. Среди предков были люди достойные, немало послужившие Отечеству на военной и светской службах: полковник гвардии и армейский полковник, бригадир, тайный советник, коллежские асессоры и даже писательница-переводчик. В первые годы советской власти представитель рода Алымовых стал ученым-экономистом и академиком сразу двух национальных академий в Украине. Надо полагать, что к началу XX века ответвление рода, которому принадлежал Алымов, пришло в упадок. Сергей Яковлевич не продолжил родовую обязанность государевой службы, священную для российского дворянина. Не поддержал он и семейную традицию многодетства. У Алымовых были семьи, в которых воспитывали… по 19 детей. Такими были, к примеру, семья полковника Иакинфа Евстратовича Алымова, служившего прокурором Московской губернии (умер в 1743 году) и семья полковника Ивана Акинфиевича Алымова, жившего в первой половине XVIII века. Никаких следов того, что Сергей Яковлевич имел собственных детей, мне обнаружить не удалось. Юношеская революционная борьба в среде анархистов для Алымова закончилась так же, как она заканчивалась и для десятков других «бунтовщиков» -- арестом и тюрьмой. Арестованный в очередной раз в феврале 1910 года, он, по его словам, целый год просидел в одиночке и в марте 1911 года был приговорен Харьковской судебной палатой к каторге. Правда, весной того же года суровый приговор заменили ссылкой -- ввиду несовершеннолетия преступника. Алымова отправили на поселение в Канский уезд Енисейской губернии. В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранится копия приговора, вынесенного Алымову и его товарищам Моисеенко и Ефимову за участие в революционной деятельности в составе «Летучей боевой железнодорожной харьковской группы анархистов-коммунистов». В том же году неугомонный революционер дворянских кровей бежал из ссылки за границу и оказался в далекой Австралии. Кабы знал он тогда, чего ради старается… Хлеб для Алымова на чужой земле давался трудно. Он работал грузчиком, землекопом, лесорубом, мясником на скотобойнях, чистильщиком сапог при гостинице, на рыбных промыслах, резал сахарный тростник. 16 рабочих профессий пришлось освоить эмигранту из России, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Жизнь заставляла изучать английский язык, он посещал вечерний университет, пытался читать Шекспира, слушал лекции по архитектуре, сам начал писать стихи и сотрудничать с русской и австралийской прессой. В июле 1917 года, вместе с другими политэмигрантами, Сергей Яковлевич выехал из Австралии на Дальний Восток. Жил в Манчжурии (Харбин), занимаясь в основном литературой, путешествовал по Китаю и Японии. В первые годы после октябрьского переворота он активно участвовал в литературной жизни Владивостока и Харбина в составе дальневосточной футуристической группы «Творчество», а в 1920 году выпустил книгу стихов «Киоск нежности». В 1926 году Алымов приехал в Москву и начал сотрудничать с московскими журналами и газетами, занявшись исключительно писательским трудом. Он написал сценарий фильма «из корейской жизни» «Клеймо креста», роман «Нанкин-Род», ряд рассказов и очерков, теперь уже «из китайской жизни», стихи и поэмы на разные темы. Как было модно в ту пору, Сергей Яковлевич съездил в Тулу, познакомился оружейниками и историей города и приступил к работе над поэмой «Оружейники», которую с перерывами писал до Великой Отечественной войны, печатая отдельные законченные части. В эту пору он обнаружил в себе дар поэта-песенника. С основания в 1928 году Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной Армии под руководством А. В. Александрова Алымов стал одним из его постоянных авторов. На его слова писали песни самые известные композиторы того времени – М. Блантер, И. Дунаевский, А. Новиков, К. Листов, а исполняли наиболее популярные певцы – Павел Лисициан, Сергей Лемешев, Георгий Виноградов, Владимир Бунчиков, Надежда Обухова и другие. Название этих песен мало что скажет современному читателю: «Баллада про казачку» (М. Блантер), «Вася-Василёк» (А. Новиков), «Думка» (К. Листов), «Под луной золотой» (И. Дунаевский), «Пути-дороги» (И. Дунаевский), «Размечтался солдат молодой» (А. Новиков), «Самовары-самопалы» (А. Новиков), «Сталинский закон» (М. Блантер), «У криницы» (А. Новиков), «Хороша ты, Москва» (А. Новиков), «Чудо-городок» (И. Дунаевский) и некоторые другие. В соавторстве с Александром Васильевичем Александровым Алымов написал такие популярные в свое время песни, как «Бейте с неба самолеты», «Песня о Сталине» и другие. Любопытно, что название одной из наиболее популярных своих песен Сергей Яковлевич весьма неохотно включал в официальные списки произведений. Хотя эта песня, как теперь говорят, была «хитом» нескольких десятилетий и её знали миллионы. Из детства помню её и я. Песня называлась «Хороши весной в саду цветочки». Хороши весной в саду цветочки, Еще лучше девушки весной. Встретишь вечерочком Милую в садочке, Сразу жизнь покажется иной… Примитивный, если не сказать пошлейший текст самым удачным образом лег на ритмичную, бодрую музыку, и возникло нечто пустоватое, но веселое и возбуждающее. Такие попадания случаются в песенном творчестве. Песня оказалась настолько популярной у слушателей, что Всесоюзное радио постоянно передавало ее, вероятно, до конца 60-х. Тем не менее, Алымов ни разу не упомянул её названия в своих библиографических списках, которые мне довелось прочесть в его архивном фонде. Почему так произошло, теперь трудно сказать. Может быть, Алымов был бит за неё властью и коллегами-песенниками, как позже был бит автор другого похожего «хита» под названием «Мишка» («Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…»). Может быть, как художник, понимал истинную ценность этого произведения про «садочки». Хотя эти предположения весьма спорные. В 1948 году композитор Борис Мокроусов именно за песню на слова «про цветочки», включая еще две других, уже не Алымова («Песня о родной земле» и «Заветный камень») стал лауреатом сталинской премии. Однако совершенно очевидно, что такие песни, как «Вася-Василек» («Что ты, Вася-Василёк, голову повесил…») и «Хороши весной в саду цветочки», оказалась гораздо более востребованными в обществе, чем, скажем, «Песня о Сталине». Иным было отношение Алымова к судьбе другой очень популярной и даже знаменитой песни «По долинам и по взгорьям» («Партизанской»). Текст и мотив этой песни первым записал под Киевом от командира роты 136-го стрелкового полка И. С. Атурова руководитель Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной армии А. В. Александров. Произошло это в июне 1929 года. Текст был, мягко говоря, неуклюж и чрезмерно наполнен просторечными словами: «Из Ленинграду, из походу шел советский красный полк…». На основе первоначального, Алымов создал собственный, новый текст песни и в том же 1929 году включил в литературно-музыкальный монтаж «Особая Дальневосточная армия» под названием «Партизанская». В течение нескольких лет песня приобрела широчайшую известность не только в Советском Союзе, но и в Испании, Югославии, Болгарии, Чехословакии – в странах, где поднималась партизанская борьба с фашистской оккупацией. Текст буквально разобрали на афоризмы. Фразы из песни стали названиями театральных спектаклей, книг и кинофильмов: «волочаевские дни», «этих лет не смолкнет слава», «разгромили атаманов, разогнали воевод» и так далее. Однако осенью 1934 года разразился скандал. 23 дальневосточника бывших красных партизана опубликовали в газете «Известия» письмо, в котором заявили, что авторство песни «По долинам и по взгорьям» принадлежит не С. Я. Алымову, а П. С. Парфенову. Якобы, бывший батрак и самоучка Парфенов, кавалер двух Георгиевских крестов, раненый на Западном фронте и в 1917 году ставший членом ВКП(б), еще в марте 1920 года посвятил эту песню легендарному главкому Сергею Лазо, сожженному белогвардейцами в топке паровоза. Завязалась дискуссия, в которой с двумя статьями об истории создания песни выступил сам Парфенов, публиковались свидетельства-подтверждения на этот счет писателей Е. Пермитина, М. Алексеева, Н. Низового и других, появились утверждения об иной редакции песни со ссылками на маршала В. К. Блюхера и так далее и тому подобное. В 1950 году проблемой авторства песни «По долинам и по взгорьям» впервые занялись профессиональные исследователи. Скоро стало ясно, что ни Атурова, ни Парфенова, ни Алымова назвать единственным автором нельзя. Да, каждый из них в той или иной степени, что называется, приложил руку, но не более того. Сергея Яковлевича официально стали считать (и считают до сих пор) автором только литературной обработки песни. С этим определением он не согласился до конца своих дней. Уже после его кончины бывшая супруга М. Ф. Алымова (Корнилова-Гус) настойчиво оспаривала в суде творческий приоритет мужа, доказывая, что именно он и только он является единственным автором популярнейшей песни «По долинам и по взгорьям». К слову, так же считали и в Союзе Советских писателей. Но это было потом. А на рубеже 30-40-х годов известного поэта Сергея Яковлевича Алымова арестовали. В конце 1929 года, или в самом начале 1930 года, он оказался в Бутырской тюрьме, где в то время пребывали многие его коллеги по перу. На страну вплотную надвинулась мрачная тень ГУЛАГА. Об истории ареста, следствии и пребывании в тюрьме сам Алымов не оставил никаких свидетельств. Эти годы напрочь вычеркнуты им из биографии. Даже в официальных автобиографиях он аккуратно обходил эту опасную тему, непринужденно переходя с конца 30-х сразу к Великой Отечественной войне. Оно и понятно: в ту пору подобным не хвастались. Что нам известно об этом периоде в жизни поэта, так это 58 статья УК РСФСР, по которой сажали «контрреволюционеров», и срок заключения в 10 лет, который был определен ему летом 1930 года (конец июня -- самое начало июля). Сохранились и два рисунка Алымова, выполненные неизвестным художником с помощью карандаша на небольших листках желтой писчей бумаги. Один рисунок незавершен, на другом в правом нижнем углу хорошо читается надпись: «Бутырки. 10/VI-30 г.» и монограмма художника, которую можно прочесть как «БП». Из дневника и обрывка документа, который Алымов использовал в качестве закладки, можно догадаться, что в одной камере с ним, а затем в одном этапе был известный в 30-40 годы литератор Борис Пильняк. Хочется думать, что рисунки принадлежат именно Пильняку, хотя это не более чем предположение. Так за что мог быть арестован писатель, имевший к тому времени достаточную известность и звезда которого начала стремительно восходить на небосклоне российской словесности? Давайте вместе перелистаем пункт за пунктом печально известную статью 58 Уголовного кодекса Российской Федерации в редакции 1926 года и «примерим» её к Сергею Яковлевичу Алымову. Именно по ней судили и везли на Соловки, на Беломорканал, в Магадан, Воркуту, на БАМ и в другие, «не столь отдаленные» места «политических» заключенных. Итак, 58-я статья, часть 2 – подготовка вооруженного восстания. Едва ли можно было её применить к поэту, очень уж это выглядит неправдоподобно. Часть 3 – сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями. Да, подобные сношения, безусловно, были. Как мы знаем, Алымов жил в Австралии и Харбине (Китай), посещал Японию. Осталось обнаружить среди его старых знакомых «представителя-контрреволюционера» и смело можно «шить» дело. Часть 4 – оказание каким бы то ни было способом помощи той части международной буржуазии, которая стремиться к свержению коммунистической системы… Этот пункт предоставлял следователям с Лубянки такую бездну фантазии, что с его помощью можно было осудить любого, имевшего хоть один разовый контакт с иностранцем. Тем более, что по официальной доктрине того времени абсолютно весь мир денно и нощно мечтал только об одном – как бы свергнуть коммунистическую систему. По пункту 4 и Алымов также смело мог схлопотать ВМН (высшую меру наказания). Часть 5 – склонение иностранного государства или каких-либо в нем общественных групп к объявлению войны, вооруженному вмешательству в дела СССР или иным неприязненным действиям. И с частью 5 дела у Алымова выглядели совсем неважно. А чего это он там говорил с товарищами в Австралии и Харбине, а затем на заседаниях литературной группы «Творчество»? К чему призывал в поэтическом сборнике 1920 года «Киоск нежности»? Не усматривается ли в отдельных его словах и выражениях «склонение… общественных групп… к иным неприязненным действиям»? Далеко не единственного российского литератора той поры следователи научили «правильно» читать собственные же тексты, а затем, «уже грамотных», отправили концлагерь с обвинением по пункту «склонение». Я не знаю, может, и Сергей Яковлевич был среди них. Часть 6 – шпионаж. Судя по массовости применения этой статьи, не исключено, что Алымова осудили именно за шпионаж. Каких только «шпионов» не было в ГУЛАГЕ! Какие только «иностранные разведки» и экзотические страны они там не представляли! Вполне понимая надуманность собственных обвинений, судьи зачастую нарушали требования части 6 и давали «шпионам» не полагающуюся им ВМН, а 10 лет. Бывший начальник самого северного участка строительства, 8 отделения Беломорстроя (строительство так называемого Шиженского узла, куда входили гидросооружения заключительного участка канала – шлюзы №№ 16, 17, 18 и 19, с дамбами и водоспусками) С. Л. Моисеев в 80-х годах рассказывал автору книги «Каналоармейцы» И.Чухину, как это происходило на самом деле. Вот его печальная повесть в моем кратком пересказе. В 1937 году чекиста С. Л.Моисеева в очередной раз выгнали из «органов» и он поехал в Москву за правдой. Зашел к старому знакомому, начальнику отдела НКВД одного из московских вокзалов, рассказал свою печальную историю. Знакомый «слушал-слушал и говорит: «Да, Семен, и я плохо понимаю. Только вчера пришла шифровка: у вас нет показателей по статье 58, пункты 3 и 6. Срочно активизировать работу, по итогам квартала доложить об исполнении, в том числе имея ввиду привлечение к ответственности 3 к/р (контрреволюционера – прим. К. Г.) греческой национальности. Представляешь, полная ахинея! Почему по итогам квартала? Почему три? Почему грека? А надо сказать, приказы тогда были строгие, конкретные. Хорошим работником считался, например, тот, кто оформлял в месяц по 50 дел на рассмотрение «тройки». Есть ли тут время думать и разбираться? В другом приказе прямо говорилось, что чекист, не выполняющий показатели, является помехой в борьбе с контрреволюцией, и ему не место в боевых органах пролетарской диктатуры. А раз не там, то где же? Спрашиваю друга: «Ну и что собираешься делать?» «А ничего, -- говорит. – Отчитаюсь за квартал: на ваш исходящий сообщаю, что лиц указанной национальности на обслуживаемой территории не проживает». «А если проверят?» -- спрашиваю. «Если проверят, -- говорит, -- одного найдут». (Чухин И. И. Каналоармейцы: История строительства Беломорканала в документах, цифрах, фактах, фотографиях, свидетельствах участников и очевидцев. – Петрозаводск: Карелия, 1990, с.92-93). Часть 7 – подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы путем противодействия их нормальной деятельности. Это так называемое «вредительство». Именно по «седьмому пункту» были осуждены практически все инженеры, гидротехники, экономисты, геологи, изыскатели и прочие высококлассные специалисты, привлеченные к работам на Беломорско-Балтийском канале. В начале их труд использовали в особых конструкторских бюро (ОКБ – «шарашках»), а затем в Медвежьегорске и на «линии», то есть в отделениях, на всем протяжении строительства от Повенца до Сороки. Часть 7, как и две последующие части – 8 и 9 к Алымову применить было трудно. Все-таки он был далек от производства, от конкретного дела. Даже при самой буйной фантазии его было трудно (хотя и возможно) обвинить в «совершении террористических действий против представителей советской власти» (часть 8), или в «разрушении или повреждении в контрреволюционных целях железнодорожных или иных средств сообщения, связи, водопровода, складов и иных сооружений» (часть 9). Зато часть 10 к писателю Алымову мог применить даже неопытный следователь ГПУ, она предоставляла для этого самые широкие возможности. Эта часть предусматривала наказание за «пропаганду и агитацию, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти, а равно распространение, изготовление или хранение литературы того же содержания». Не менее «удобный», чтобы отправить писателя на «перековку» в лагерь, был и следующий 11 пункт. Он предусматривал наказание за «всякого рода организационную деятельность», а также «участие в организации», которые преследовались во всех пунктах статьи 58. И по 11-му пункту следователи погубили не одну сотню тысяч россиян, «сознавшихся» и «не сознавшихся», но при этом одинаково ни в чем не виноватых перед своим многострадальным Отечеством. И совершенно невозможно исключить того факта, что Сергей Яковлевич получил обвинение по этим двум пунктам. Наверное, не бывает в природе такого писателя, в текстах которого при желании невозможно отыскать неких «призывов», или намеков на призывы, а в домашней библиотеке чужих книг, одно хранение которых представляет собой уголовное преступление. Часть 12 и вовсе была уникальна – «недоносительство». Очень часто именно её использовали для того, чтобы вырубить под корень всю семью. Сажали в лагерь мужа, а затем приходили за женой: жила с врагом народа и не донесла… Были варианты: учился (работал, состоял в одной профсоюзной организации и т.п. ) с врагом и не донёс. Лишение свободы эта часть предусматривала всего на 6 месяцев. Но все при этом знали: главное в лагерь отправить, выйти из него удавалось далеко не всем. По частям 13 и 14 статьи 58 судили явных контрреволюционеров, использующих против советской власти и рабочего класса «активную борьбу» (ч.13) и «контрреволюционный саботаж» (ч.14). Если уж очень захотеть, можно было найти в сложной биографии Алымова не один повод, чтобы посадить его именно по этим частям. Мы теперь знаем, как это было тогда: и подкоп под мавзолей придумывали, «с целью покушения на вождя мирового пролетариата», и «заговоры в армии», в который якобы вовлекали тысячи людей… Какие люди, такое и время. Какое время, такое и представление о правосудии. Как бы там ни было, летом 1930 года поэт Сергей Алымов ждал этапа в Бутырках.
«4 июля 1930 года. Неожиданное свидание. Маша… Ожидание этапа. Прощание с камерой. Читка стихов. Крепите мужество и умейте страдать… Ночь. Передача вещей. Упаковка… 5-е, суббота. Утро…. Вызов: «С вещами!» Вокзал. Партия –53. Обмен квитанций… На настоящем вокзале. Столыпинский вагон. Маша с Варей. Газеты, книги, радость видеть любимую… В час сорок прощай, Москва…»
Это страницы из дневника Алымова, который он начал вести в канун отправки из Бутырок в Карело-Мурманский исправительно-трудовой лагерь ОГПУ, а точнее в карельский городок Кемь. Уже тогда Кемь, а точнее рабочий поселок деревообработчиков в нескольких километрах от Кеми – Попов остров (ныне Рабочеостровск), что на берегу Белого моря, становился широко известным в определенных кругах в качестве «ворот на Соловки». Именно здесь располагался Кемский пересыльный пункт (Кемьперпункт), одной из наиболее черных страниц вошедший в историю ГУЛАГА. Отсюда пароходами заключенных доставляли за 60 километров через море на Большой Соловецкий остров, где их ждал СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения НКВД СССР). Алымов вел дневник до сентября 1931 года (последняя запись 25 сентября). Вероятно, в конце октября -- начале ноября 1931 года он был переведен в Медвежью Гору, в Беломорско-Балтийский исправительно-трудовой лагерь, созданный специально для строительства Беломорско-Балтийского водного пути. В это время на севере Карелии начались массовые работы сразу на всей будущей трассе искусственного судоходного пути, и кадры тут требовались самые разные. Первая часть дневника Алымова представляет собой согнутые пополам листы писчей бумаги (хорошей, не газетной), исписанные неровным почерком и синим карандашом. Скорее, это не дневник, а просто заметки-записи на различные темы, сделанные в вагоне поезда, который вёз заключенных на Север. Общее заглавие на обложке из простой бумаги: «В столыпинском». Дневник публикуется в фрагментах.
«Ст. Сегежа. 672 клм от Лен. 787 от Мурм. Перед ней – озеро… День серый, лес чахлый, худой. Скелеты елей. Уже попадают лагеря. Землянки. Люди в серых сук. бушлатах. Волосатые. Есть босые. Вытаскивают бревна из реки, вкатывают на веревках в деревянную горку. Настроение у всех унылое. Вот оно – преддверие УСЛОНа! Покачиваясь, несут важно. За окнами свинцовая тишина. Ясно чувствуется свинцовая тяжесть. И уже бревна не золотятся, а лежат в воде как распухшие утопленники… 9-е, среда. Четвертые сутки. Продрал глаза. Стоим…Красные стенки вагонов. Неужели все еще Званка!! (узловая станция Званка – прежнее название Волховстроя – прим. К. Г.) Конвой воюет с чурками. «Раскулачили» одинокого каэра – вытянули 20 рублей. Так и есть. Все еще стоим на Званке. Прибыли вчера в 10 часов утра… 11.25 дня отправился, наконец, простоял 25 часов... …В вагоне молчание. Даже шпана затихла. Переехали реку – приток Волхова. -- Вот так до самой Кеми ехать лесом будем, -- бросает конвойный. – А с Петрозаводска лес и болота. Зверей масса: лось, медведь… Разговоры. Что делать? Что ждет? -- Времена такие. Выживает сильный, а не размагниченный человечишко. Ведь высылают не для того, чтобы сидеть в башне и следить прибой морской волны, а работать. Нужно помнить самое главное: жизнь течет. В 1932 году будут все другие. Соотношения классов будут другие… Нужно мужество и выдержка. Огромное хозяйство: аппаратные разработки, питомники, мастерские, лесозаготовки. Канал роют». Шпана кричит Алымову: «Эх, Маня, надо бы тебе бабский вопрос ликвидировать! Пропадешь. Ты еще здесь, а уже переписку завёл…» Алымов переписывает в дневник последнее письмо жены, переданное с воли перед отправкой: «Целую крепко, твоя вся Маша. Будь бодр – телеграфируй точный адрес. Надейся только на хорошее. Я никогда тебя не оставлю и все сделаю, что ты просил… Крепко целую. Устраивайся, и я к тебе приеду – если тебе нужно и ты этого хочешь. Меня не пугают быть с тобой никакие сроки – только бы с тобой, ибо без тебя нет ничего: ни радости, ни улыбки, ни счастья… Я испытываю невыносимые муки за тебя. Целую, обнимаю всего. Я знаю, что ты чист, благороден и честен. Помни, твой дом всегда у меня, где бы я не была, и всю жизнь -- как всегда, я отдам тебе». Комментарий Алымова сразу за письмом, на удивление точный: «О, мой кислород, моя бегущая Маша! И мои мысли, мое творчество, моя жизнь – твои до конца». Алымов описывал, как долго Маша бежала за вагоном, когда эшелон тронулся… Маша, Мария Федоровна Вавельберг (в девичестве Корнилова) вышла замуж за поэта С. Я. Алымова вторым браком 27 июня 1927 года. Ради него она оставила работу в театре и занялась литературный трудом, стала литературным секретарем Алымова. Это очень точно подмечено: кислород. Он нужен был ему более всего. Именно о женах и семьях мучительно думали они тогда, обвиненные напрасно. Хочу вернуться немного назад, чтобы, тотчас забежав вперед, рассказать о супруге Сергея Алымова, Марии Федоровне Алымовой (Корниловой). Как мне кажется, сделанное этой мужественной женщиной достойно небольшого отступления. В начале 30-х годов она всеми силами поддержала неправедно осужденного мужа, а в начале 70-х по существу сохранила память о нём. Самого С. Я. Алымова уже не было в живых, а она еще с войны была замужем за другим. В 1971 году именно ею переданные в РГАЛИ документы, рабочие записи, фото и дневники составили основу личного фонда Алымова. Мария Федоровна выполнила обещания, данные мужу в письме перед отправкой в лагерь. В архиве есть сохранившиеся документы о «рабочем свидании» с женой, датированные 31 июля 1930 года, 13 января и 27 октября 1931 года (судя по некоторым данным, свиданий было больше), а также рапорт Алымова начальнику КВО Карело-Мурманского ИТЛ ОГПУ о разрешении жить на вольной квартире. Есть и жизнеописание самой Марии Федоровны, которое она назвала «Моя краткая автобиография». Из этого текста становится понятной среда, в которой прошло её детство, круг знакомых и начало взрослой жизни. К сожалению, записи обрываются примерно на 1920 году, на времени работы в театре и первом замужестве. Тайной для нас остается всё, что было в душе этой женщины в самую трудную пору, когда арестовали мужа, а также, что пережила, о чем думала она в томительном ожидании вестей от него, и что было потом, через три года, когда он вернулся с Беломорстроя чуть ли не героем. Автобиографические записи Мария Федоровна начала в 1959 году и завершила в 1970 году. Но преуспела немного. Она использовала общие тетради, листы из которых по мере заполнения извлекала и перепечатывала на машинке набело. Родилась она в 1897 году в семье мещан Федора Матвеевича и Евгении Ильиничны Корниловых в городке Козлове, где провела детство. Между прочим, юношеским приятелем её был Константин Александрович Федин, в ту пору студент Коммерческого училища, который снимал у них комнату «со столом» то есть с возможностью питаться в семье. Федина перед этим выгнали из Саратовской гимназии, и отец привез его в Козлов продолжать образование в Коммерческом училище. Осенью 1915 года Мария успешно сдала экзамены и были принята в студию Художественного театра с освобождением от каких-либо материальных взносов. Весной 1917 года, сразу после выпускных экзаменов, её пригласили в театр комедии к Е. М. Грановской (летом театр «Аквариум», г. Москва). Потом был октябрьский переворот, гражданская война, и Мария Федоровна уехала в Киев, где с приходом красных служила в театре Красной Армии. В 1919 году вышла замуж за Михаила Вавельберга и уехала из Киева, чтобы через год, в 1920 году, родить дочь Ирину. Вернувшись в Москву, она снова поступила в театр, но уже с осени мужа мобилизовали на службу в армию, откуда он не вернулся. Летом 1924 года Мария Федоровна оставила дочь на воспитание родителям в Козлове и уехала в Париж, где пробыла всего год. Парижская жизнь ей явно не понравилась, и она через год вернулась в столицу и снова служила в театре, теперь уже у Корша. Так было до 1927 года, пока не произошла встреча с поэтом Алымовым. Мария Федоровна задумывала свою автобиографию как попытку литературного осмысления собственной жизни. Однако уже на первой трети пути она, вероятно, поняла, что создать некое автобиографическое произведение, интересное широкому кругу читателей, ей не удастся. В нём много детских воспоминаний, много наивности и восклицаний и мало собственно литературы. Может быть, именно этим вызвано дальнейшее охлаждение к работе, в результате которого мы так никогда и не узнаем о самом интересном в её жизни с Алымовым и личной судьбе. Застарелая болезнь заурядных писателей, так часто комплексующих, мечущихся, становящихся на цыпочки, чтобы дотянуться до вершин хотя бы взглядом, но при этом не замечающих всей важности жизни, которая бурлит вокруг. «С тех пор, как умер отец, я разлюбила свой город и свой дом». В автобиографии Марии Федоровны есть глава «Что доброго я сделала в жизни». В ней она перечисляет свои добрые дела. Не брала у родителей денег на учебу в Москве, зарабатывала сама, работая в суде для малолетних преступников. Работа заключалась в том, чтобы ездить по Москве с опросными листами, собирать данные о детях, вернувшихся из домов заключения («домзаков»). Для юной девушки это оказалось очень нелегко. Семьи, как правило, были неблагополучными, и однажды во время обхода её чуть было не убили… Будучи замужем, выписала из Козлова младшего брата, устроила его в техникум при Тимирязевской академии, который он, с помощью Марии Федоровны, окончил и уехал работать «в Брянские леса». Она вспоминает еще несколько добрых дел. Во время работы в театрах помогала младшей сестре Варваре, «которая была одета и обута с ног до головы мною и на мои деньги, ибо отец был уже стар». В первые годы революции, когда страна бесконечно обнищала, и отец жил тем, что продавал с лотка всякую мелочь, снабжала его товаром, в том числе посылала продовольствие. Она много помогала родителям и позже, ведь они воспитывали её дочь Ирину. Помогала и старшему брату, посылала ему костюмы и пальто… Более в перечне добрых дел М. Ф. Корниловой-Гус (Алымовой) ничего нет. Но я записал бы сюда еще два, на мой взгляд, очень важных дела. Первое -- прощальное письмо мужу, переданное ею на этап. Это письмо стоит не одной пары костюмов, купленных старшему брату. Я приводил его выше. И второе -- сохранение и передача в архив материалов о жизни Алымова. Напомню, что к тому времени Мария Федоровна без малого 30 лет (с 1944 года) была женой другого человека, писателя Михаила Семеновича Гус. А ведь все документы Алымова, до чернового листочка, – сохранила! Это было потом, а пока на календаре июль 1930 года, и заключенный Алымов продолжает отмечать в дневнике увиденное в вагонном окне: «…Ждем встречного поезда. Проходит. Пассажирский. На вагонах: «Ленинград – Кемь», «Ленинград – Петрозаводск». Мягкие, жесткие, 4-й класс. Мы едем туда, люди едут оттуда. Возвращаются в столицу. Кемь – Москва, двое суток, 1300 километров. Понесли жезл. Сейчас поедем… …8 часов, а солнце как в полдень. -- Теперь, ребята, ночи не будет. В Ленинграде арестовали…Часа два посереет и опять светло, -- объявил весело конвоир. – Здесь завсегда день… 8 часов утра. Подъехали к большой станции Петрозаводск. Масса путей. Везде – дрова, бревна свежие, потемневшие… Справа Онежское озеро. Издали скалистые, поросшие густым лесом берега. Обилие коз. Бабы в розовых балахонах доят коров… Во время стоянки на берегу Онежского озера, в ярком солнечном свете карельского дня били вшей, выворачивали рубашки и кальсоны, заполняя этим ожидание пассажирского поезда, который надо пропустить… Ст. Олимпий – 694 клм от Ленинграда. Лагеря, лагеря, лагеря… Бараки новенькие, еще не закопченные. Одними стенами утверждающие своё будущее. Прибыли для гимнастики на открытом воздухе: кольца, трапеции, лестницы. Арка с кисеёй из хвои… Бор. Петр. с Денисовым поют дуэтом «Не искушай»: И, может быть, не мой Закат печальный, Блеснет еще любовь Улыбкою прощальной…»
В качестве закладки в дневнике Алымов использовал обрывок документа. На нём можно разобрать: «30/V 1930 г. Накладная № 29417. Алымов Сергей Яковлевич (и строчкой ниже) -- Борис Пильняк». Вероятно, этим документом была сопровождена в камеру передача с воли: «Наименование Сумма 3 котлеты 1 руб. 05 коп. 3 огурцы 51 1 консервы 52 1 котл. 42 1 варенье 75 400 г. печенье 60 Итого: 3-85»
Арестованный в то же время, Борис Пильняк, вероятно, оказался сокамерником Алымова в Бутырке и товарищем на этапе. Это был широко известный в 20-30-е годы писатель, которого в советских энциклопедиях до 80-х годов обвиняли в том, что он почти натуралистически описывал быт революционной эпохи и при этом «не понимал её ведущие тенденции». А все, кто «не понимал», как известно, подлежали исправлению. Исчезнувшему в лагерях Пильняку в 1938 году посвятила стихотворение Анна Андреевна Ахматова: …О, если этим мертвого бужу, Прости меня, я не могу иначе: Я о тебе, как о своём, тужу И каждому завидую, кто плачет, Кто может плакать в этот страшный час О тех, кто там лежит, на дне оврага… Но выкипела, не дойдя до глаз, Глаза мои не освежила влага.
Алымов продолжает свои записи. Вот проехали село Сороку (ныне районный центр Республики Карелия город Беломорск – прим. К. Г.). «Остановка. Справа – тундра, каждый метр которой – копия остального немереного пространства, слева – деревня, сотня досчатых изб, с церковью, тоже деревянной и тоже серой. Избы одинаковы, как пни и камни, разбросанные в этих местах. Едешь, едешь и, кажется, никуда не отъезжаешь, так как все, что впереди, похоже на то, что позади и с боков. Никаких неожиданностей, никаких перемен; симфония монотонности и однообразия».
(Алымов напутал: тундра, а точнее болото, было от него слева, коли он ехал с юга, а справа от эшелона была церковь на берегу реки Выг и село Сорока -- прим. К.Г.)
«Сгусток жизни! Где-то целуются, творят, гуляют, смотрят картины, слушают музыку, сидят в театрах, танцуют в шелках – а здесь вонь, вши, мат и крикливые жалобы, молчаливый разговор -- на сердце мука. Сырой промозглый воздух, принципиальная монотонность. Урка – ужаснейшая карикатура на человека, ужасная сущность, способная только на гадость – без дома, без ответственности, ленивые, порочные, низкие, тупые, невежественные, вспоминающие мать только в ругани… Усталость дает знать. Сидел у стены – решетки загипнотизировали мозг. Временами кажется, что ты попал в звериную клетку и тебя считают за обезьяну или еще кого-нибудь в этом роде. Становится странно, особенно когда подходит конвоир, открывает форточку в решетке и подает воду. Он – человек, это ясно. А ты? Мозги перепутаны… Поезд поет колесами: «В Кемь едем. В Кемь едем»... Играем в домино. Вдруг крики: «Кемь, Кемь!» Бросились к окошечку. Справа развернулась панорама зданий. Река. Мост. Маленькая вывеска «Кемь». 836 клм от Ленинграда. Дернулись вагоны последней судорогой. Стоим. Окончен путь. Мы в Кеми. 7.00 вечера. Людей нет. Встретили нас одни козы. Никого. Видно, как кое-где проходят люди. А коз много. Белые, черные, они блеют и внимательно поглядывают на наши вагоны…. Кемские впечатления: -- Хорошо приехать сюда, посмотреть и уехать назад. -- Решеток не будет. Решеток не будет. Одно это – утешение».
На этой фразе первая часть дневника заканчивается. Страницы впереди хоть и пронумерованы: «46», «47», «48», но не заполнены. Вторая часть дневника представляет собой три нетолстые школьные тетрадки с разрозненными листами в клетку и линейку, заполненных различными записями черными и красными чернилами. Записи небрежные. На обложке пометка рукой Алымова: «Секр. хр.» Их общий объем 54 страницы. На обложке первой тетради написано «КЕМЬ». На первых страницах частушки: Ботинки мои -- Носки лаковые, Что у девок, что у баб Одинаковые.
Я любила у канавки Голубы цветочки рвать. Я любила чужестранных Теперь надо забывать
Из-за Расти дым дымиться Не машина ли идет Не мого ли дролечку С позиции везет (Расти – Растьнаволок, мыс в Белом море в 5 км от Сороки, на границе Сорокской губы и открытого моря. Во время строительства ББК и позже, до 1938 (примерно) года – центр рыбной переработки БелБалтКомбинта НКВД СССР – прим. К.Г.) Первые пять страниц дневника представляют собой разрозненные записи о том и о сём. Среди них описание природы, катание на лыжах, смотрение на реку Кемь с порогами, беседы с местными старожилами в «хибарке» и др. Все это доказывает, что в Кеми Алымов жил более-менее свободно и не был занят ни лесоповалом, ни другими общими работами. «21 февраля: Пробуждение в роте… Тяжела голова. Тело, не отдохнувшее за ночь. Воздух гнилой и, как прошлое, над окном на гвозде картина со шхуной с двумя … парусами. Шхуна на гвозде… (В тексте сноска: «на простенке медленное движение сомлевших от крови клопов. Они круглы, как вставки из кольца рубина. Они движутся еле-еле. Простенок в бурых периметрах – петроглиф каменного века!»). Валенок нет. Они в роте, в узлах. Скорее на воздух! … Сразу – ветер в лицо, соскабливает ночные… 1 мая. Теплынь. Жарко. Снег почти сошел, а тот, что остался хилый, дряблый, при прикосновении распадается, как трухлявое дерево. На реке – шум. Кипение воды…
Падение метеора В селе Шуерецком Кемского района на тоню рыбака Максимова упал метеор. По словам М., случилось это так. Звук метеора был слышен, как работа мотора на аэроплане. При полете он рвал ветки у леса, рванул куст можжевельника и упал прямо в воду на мелком месте, зашипел и разорвался. Взрыв был как выстрел. Часть обломков выбросило на берег, а вторую часть Максимов достал из воды. Обе части хранятся в Шуерецком сельсовете. Вес частей – полтора кило...»
Вторая тетрадка дневника С. Я. Алымова озаглавлена так же, как и первая: «Кемь». И снова картинки природы, эмоции и впечатления. Собственно информации во всех дневниковых записях крайне мало, что делает их малоинтересными. Вот типичное начало:
«Удивительна Кемь вечером! В десять улицы уже совершенно пусты. Во дворах у ворот ни души. Окна домов темны, двери наглухо закрыты. Полное впечатление заброшенности и безлюдья… Мальчишка в нелепой рубашке и шапке, надвинутой на глаза – символ сумрачного приполярного детства… 21/V-31. Всю ночь лил дождь и стенал норд. С потолка текло. Залив посерел от холода. Свист ветра прижимал голову к окну на сквозняке… 22-го совсем другое. Тишина. Голубое небо. Море без складок и морщин…» Запись от 29 мая также посвящена описанию природы, но завершается так: «Маша упаковала вещи. Ждет свидания, и я жду. О, негодяи! Какая мука…» Запись от 8 июня: «… Какая унылая русская песня! Перебираю в памяти слышанное. Вот любовь, например. Светлое, радостное чувство. А песня? Ручки, ножки поломаю Косточки помну… А сам я, бедный мальчишечка, За это в Сибирь пойду… Или: Пускай могила меня накажет За то, что я её люблю. Почему, могила? Почему наказание? Радоваться, ликовать надо. А вместо солнечных гимнов: «Принимай же меня мать-сыра земля!..» Похоже, что люди вместо колыбели рождаются в гробу и видят солнце в узкую щелку приподнятой гробовой доски…» Откуда-то в дневнике появляется глава: «Путешествие по Свири на баркасе» («Я полюбил Свирь…»), и в ней опять словесные водопады из описаний природы, её красот и прочее. Информации о том, почему оказался на реке Свирь, с кем, когда и зачем -- нет никакой. То ли было это путешествие в реальности, то ли приснилось оно Алымову, думай, как знаешь. И характерная строчка из дневника: «…а в общем и целом – жить можно». Судя по записям, Алымов жил в отдельном доме, с такими же интеллигентами, как он сам. Упоминает в записях товарищеские клички: «политрук», «алхимик», «Ив.Ив.», рыжий пес «Барбаросса», который «лежит на коже у двери на фоне зарешеченного окна», их ленивую трепотню про музыку Шуберта, астрономию («имена звездам давали кочевники – бедуины») и поэзию; тут же пространные, на полторы страницы, размышления о прошлом («Любовь к прошлому врождена человеку…») На этом вторая тетрадь кончается. Третья тетрадка озаглавлена красным карандашом: «Интермедии. Вставки». Тут же чернильное название: «Эскизы. Наброски. Интонации». Начинается тетрадка текстом: «На 3-й сессии ЦИК СССР т. Молотов сделал доклад о народнохозяйственном плане на 1931 год…» и далее прочая лабуда, переписанная из газеты: «… и все это свидетельствует о гигантском росте плановых элементов в нашей стране…» Господи, прости! Человек, оказавшийся в лагере, занимается переписыванием в дневник из газет пяти страниц ерунды, в которую никто из окружающих не верит ни на йоту! Вот она настоящая пытка! А может быть, Алымов как раз и верит? Может быть, именно эта вера и помогла ему неплохо жить в лагере и в результате выжить?
«20.III/31. Слушал отрывки из «Князя Игоря». Какая изумительная музыка… Половцы… Путивль… 1185 год… Почти тысяча лет… А страсти – те же; те же чувства… Так же любили. Да еще пожалуй и вернее… Как чудесна ария Ярославны: «Где ты, где ты, прежняя пора…» И полторы страницы дневника отданы для записи этой арии. А кто ставил в тогдашней Кеми эту оперу? Кто исполнял главные и неглавные роли? Где это происходило и когда? Об этом нет ничего. 24 марта в дневнике снова описание природы, теперь это пурга. Тут же записи-мечты о будущем романе. Варианты названия: «Кто – кого», «Отбросы», «Мелодия». Судя по сохранившемуся плану, остановился на последнем. План таков: «Часть I – Арест. Тюрьма. Потрясение. Надежды. Нелепость положения. Каждый день ждем – с вещами домой… Часть П. Приговор. Этап. Часть Ш. Беломорье. Попов остров. Изолятор. Москва не досягаема. Даже не полюбил жизни – жить мука. 10 лет! 101 мука… Письма. Часть 4. Кемь. Свидание». Вероятно, этот план (а точнее, лишь идея писать роман), действительно, навеяны первыми, самыми яркими и даже шоковыми впечатлениями. Алымова легко понять. Арест, следствие, тюрьма и этап даже для него, уже испытавшего все это в юности, сегодня, на самом взлете творческой карьеры, просто невероятны, невозможны, не укладываются в сознании. Отсюда эта странная фраза в плане – «Нелепость положения». Именно так он и расценивал случившееся. И не только он один. Работа Алымова во время строительства Беломорского канала, его известные свобода и популярность наверняка дали иные настроения и мысли. Первоначальный план романа для Алымова, скажем, 1933 года был бы совершенно не актуален. В Кеми Сергей Яковлевич продолжает записывать в дневник: «Опера «Кн. Игорь». Действие 2-е. Хор половецких девушек…» Тут же следует запись хора. Ария князя Игоря, и снова приведены слова арии: «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Записи разговоров с неким Иваном Ивановичем, приват-доцентом и делопроизводителем. Он любит свечи больше электричества, размышляет: «Электричество мертвит вещи, а свечи, они нежные, ласковые…» «Жить где-нибудь на Печоре. Красивые места. Интересные люди. Лучшее из русского племени. Грандиозные… перспективы. Эстетика. Экономика. Политика…» «Вот сегодня отдал честь горчице. Здорово отдал (о-о!). Вобла хрустит на зубах…» И все остальные страницы кемского дневника также заполнены переписанными из книг и журналов цитатами о том и о сём. Абсолютно не интересно и не к чему служить не может. Увы! На том записи заканчиваются. Судя по всему, Алымов работал где-то при лагерном клубе, обслуживал театр или был где-то рядом с ними. Никаких упоминаний об охране, нарах, зоне, общих работах у него в дневнике с конца февраля до конца сентября 1931 года не было. Затем из Кеми его путь пролёг в Медвежью Гору, в лагерную «столицу», на Беломорстрой. Он «пошел на повышение», переведен в культурно -- воспитательный отдел (КВО) Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря НКВД СССР. Супруга Алымова, Мария Федоровна, сохранила его достаточно объемный архив той поры. Сергей Яковлевич много ездил, многих на стройке знал и сам был привечаем. Начальству, вероятно, льстило знакомство с довольно известным в стране литератором, а заключенных привлекал неподдельный интерес писателя к их судьбам. В фонде Алымова множество разнокалиберных листков, исписанных непривычной к перу и не обремененной грамотой рукой. Это автобиографии, характеристики и письма заключенных. Печальные истории удивительно похожи одна на другую. Остался без родителей, начал «скитаца», нечаянно «попал на дело», после чего суд, тюрьма и – на Беломорканал; и только здесь понял, что это такое – настоящий труд, «спасибо всем» и в первую очередь чекистам, которые поверили и дали в руки лопату и тачку… Эти рукописные истории инициировались публикациями, которые регулярно появлялись в лагерной газете «Перековка» и в бесчисленных стенных газетах, после чего их снова и снова пачками присылали в адрес редакции и Алымову лично. В его архиве сохранились записи-исследования блатного жаргона, наброски поэмы «Беломорстрой», статьи инженеров Плавинского, Творогова, Садикова и других, приказы начальства, инструкция управления СЛОН по зачету рабочих дней и статистические сведения о выработке ударных бригад на ББК. Здесь же записи морских примет и выражений, десятки фотографий строительства канала и много другого, относящегося к той горячей поре. Стихотворения и заметки Алымова о строительстве ББК также свидетельствуют о его напряженной работе в то время. Как правило, это разрозненные и разнокалиберные листы, карандаш, чернила, много пометок. С их помощью можно определить метод, который он использовал в работе. Алымов получал некую информацию о положении дел на том или ином участке строительства («на Северном участке работа облегчается только глубоким обходом – местами на расстояние до 2-х клм в сторону от линии…»), думал над ней, рифмовал, черкал, снова рифмовал (в бумагах масса перечеркнутых, отвергнутых образов и рифм). Только после этого появлялся черновик стиха. Кроме стихотворений, узко направленных, выполняющих конкретную, производственно-мобилизующую функцию, Сергей Яковлевич пытался писать и лирику. Но подобный «творческий» метод в его исполнении и в тех условиях выглядит ужасно. Для его определения я не могу подобрать другого слова нежели как изнасилование. И ничто поэта Алымова перед литературой не извиняет, кроме того очевидного факта, что был он хоть и в кожаном пальто, но в концлагере и был заключенным с 10-летним сроком.
В нашей стоянке, На мерзлом И мертвом граните, Каждую ночь Тебя вижу Родная Во сне, Брежу тобой… Сосед меня будит: -- Проснитесь! Я просыпаюсь… Хохочущий ветер Да снег…
ххх
К югу идет Застеклённое льдинами Море, Сзади – где Север – На полюс Дорога видна… Скрипнули зубы… И скрежетом торосов Вторит Белого моря Приятельская седина.
ххх
Озера и реки, Камни да пни, Для человека Трудные дни…
Алымов быстро освоился на Беломорстрое. Уже 14 ноября 1932 года он подал начальнику Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря Л.И. Когану рапорт с предложением создать литературно-художественный сборник о Беломорстрое. Авторов на строительстве было достаточно, типография в лагере своя, причем мощная, способная выпускать любую продукцию. Коган согласился, и предмет всеобщей гордости -- сборник «Моря соединим! Стихи и песни на Беломорстрое» (издание культурно-воспитательного отдела Беломорско-Балтийского лагеря ОГПУ. Медвежья Гора, 1932) появился в том же году. Об этом событии, как о «новом шаге» в воспитательной политике карательных органов СССР, громко трубили не только лагерные издания.
Песня, звени, Улыбайся, рей, Гордою силой полна. Годовщину Пятнадцати Октябрей Празднует Наша страна…
ххх …страна расцветает, Один за другим Гиганты Вступают В строй. Присоединяется Радостно К ним Новый гигант БЕЛМОРСТРОЙ! ххх Плечо к плечу и к локтю локоть В единой трудовой толпе Чтоб выполнить нам раньше срока Строительство ББВП.
В 1933 году творчество Сергея Алымова получило новое признание. Он, заключенный, вошел в число известных литераторов страны, которым было поручено участвовать в создании книги-монографии об истории строительства Беломорско-Балтийского водного пути. Как известно, поручение ОГПУ СССР о создании такой монографии дал Центральный исполнительный комитет (ЦИК) Союза ССР в постановлении от 4 августа 1933 года. Однако, судя по всему, ЦИК имел ввиду совсем иную работу. Для того, чтобы спроектировать и построить ББК, исследователи, проектировщики, инженеры, топографы, гидрологи, геологи и представители десятков иных научных дисциплин и отраслей проделали воистину гигантский труд. Строительство гидроузлов на трассе канала потребовало абсолютно новых для мировой гидротехнической практики конструктивных решений. Именно об этом и должна была поведать миру монография. Так правительственное поручение и было первоначально воспринято на Беломорстрое. В Медвежьей Горе из ведущих специалистов создали редакцию монографии (в частности, в нее вошел профессор А. Ф. Лосев), руководство издало приказ, которым были определены темы будущих статей, сроки написания и даже гонорарные ставки. Многие из специалистов статьи для монографии написали, они хранятся в фондах ББК в Национальном архиве Карелии, есть они и в личном фонде Алымова в РГАЛИ (статьи инженеров Плавинского, Творогова, Садикова). Но в ОГПУ задачу поняли по-своему, и из монографии, призванной на примере строительства Беломорско-Балтийского канала свидетельствовать миру о прорыве СССР в научно-технической области, появился ведомственный «рекламный ролик». Слов нет: «ролик» выполнен талантливо, если не сказать -- блестяще. 120 лучших писателей СССР получили приглашение ОГПУ для участия в книге. 22-23 августа 1933 года их с шиком доставили в Медвежью Гору, а затем на трассу канала, чтобы лично видеть, расспрашивать и общаться. Как это было обставлено чекистами, написано уже много. Только стоит ли нам, сегодняшним, смеяться над писателями 30-х, если подобная практика продолжается и поныне. И немногое изменилось с тех пор. Разве только то, что не все из тогдашних «почетных гостей ББК» дожили даже до 1940 года, а нам, в отличие от них, пока ничего не угрожает. Небольшими группами и по одному писатели приезжали на канал и позже. Для них собирали инженеров, устраивали поездки на трассу, проводили совещания, на которых они могли задавать вопросы. Совещания, как правило, стенографировались. Из написанного были отобраны произведения только 36 писателей, которые они же сами свели в единое (сквозное) повествование. Один из редакторов и вдохновителей книги, А. М. Горький даже увидел в этом факте историческое, поворотное событие в развитии советской литературы: «Работа эта указывает путь, идя которым, наша юная литература быстро уничтожит все еще не уничтоженные, скрыто существующие групповые трения», -- писал он в послесловии. И оказался неправ. Сергей Яковлевич Алымов не только вошел в число 120 призванных, но попал и в 36 избранных (а вот М. М. Пришвин не попал, чему был чрезвычайно рад всю жизнь). Алымов назван среди авторов сразу трех глав книги из пятнадцати. И не трудно представить, каким это тогда было успехом для него, -- увидеть свое имя рядом с именами М. Горького, Вс. Иванова, Веры Инбер, В. Катаева, В. Шкловского, Л. Никулина, М. Зощенко, Д. Мирского и других именитых писателей. Но всё переменилось уже через три года. В 1937 году главный «герой» книги нарком Г. Г. Ягода был объявлен врагом народа и расстрелян. Книга-монография «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1031-1934 гг.» изъята из обращения и уничтожена. Из трех редакторов остался только М. Горький: чекиста и замначальника Беломорстроя С. Фирина, как и писателя и родственника Г. Г. Ягоды (мужа его сестры) Л. Авербаха также расстреляли. Но это случилось в 1937, а сразу по окончании строительства канала, в 1933 и последующих годах, изо всех сил раскрученный пропагандистский маховик ОГПУ крутился, крутился и никак не мог остановиться. В 1934 году Сергея Алымова привлекли к созданию песен к звуковой художественной кинокартине «Заключенные». Кино снимали прямо на ББК. Лента должна была продемонстрировать стране, как дружно, споро и весело трудятся на великих стройках бывшие воры, бандиты, проститутки и вредители, как по-отечески занимаются их перековкой мудрые чекисты. И что ГУЛАГ – это вовсе не то, о чем втихаря рассказывают редкие, по чьему-то недогляду вернувшиеся из лагерей очевидцы. По задумке создателей, кинолента должна была буквально искриться творческой, рабочей энергией, быть наполненной музыкой и песнями. Так оно и получилось. «Заключенные» прошли по стране с большим успехом. Алымов написал для фильма семь песен: «Духовая», «Игровая», «Песня победы», «Песня Соньки», «Песня урок», «Победная песня» и «Сплавная».
Игровая …Забутано, заметано, Майданщик – Ибрагим, Тасуй колоду! Вот она! -- «работать не могим»!
Песня победы …На далеком севере, Под полярным кругом На снегах немереных Я нашел подругу
Ты была воровкою, Я гулял бандитом, -- Мы не этим, милая, Нынче знамениты
Мы водой утроили Реки и озера, Душу перестроили, Развязались с горем.
Обнимай – не спрашивай, Сладкая зазноба! По каналу нашему Проплываем оба…
Песня урок …Оставьте пустые разговоры – Воров не приучите к труду. В нашем тресте Все на месте! Надоело слушать ерунду…
Воровка не сделается прачкой Шпана не подкачает – дырка в грудь! Грязной тачкой Рук не пачкай! Это дело перекурим как-нибудь…
Победная песня Мы крепости взяли. Преграды смели, Хоть схватка не легкой была. Чекистам упорным и стойким – хвала! Они нас к победам вели.
Победная песня, Как сокол, Взмывай. Над водной дорогой, Меж скал. Плыви, пароход, И волну подымай, Сверкай, Беломорский канал!
В Национальном архиве Республики Карелия мне довелось прочитать любопытный документ. Вот его содержание: «Приказ По Беломорско-Балтийскому Комбинату НКВД Ст. Медвежья Гора 23 января 1935 г. Содержание: о поощрении работников, участвовавших в съемках художественно-звуковой картины «Заключенные». Работники ББК при съемках звуковой картины «Заключенные» проявили четкость в работе и честное отношение, чем содействовали успешному окончанию работ в короткий срок. Отмечая подлинно ударную работу з/к, по ходатайству начальника киноэкспедиции «Востокфильма» ПРИКАЗЫВАЮ…» И далее заместитель начальника Беломорско-Балтийского комбината и он же начальник управления Беломорско-Балтийского лагеря НКВД Успенский приказывает выдать денежные премии в сумме от 15 до 75 рублей 21 заключенному и еще 11 заключенным объявить благодарности. Премировал ли «гражданин начальник» главных героев фильма, или же поощрил только массовку, сказать не могу: в те годы я еще в кино не ходил, и кто там играл, не знаю. Но вот что любопытно. Даже здесь, казалось бы, в такой малости, чекисты оказались верны себе. Деньги на премирование отличившихся в съемках шли вовсе не из кассы ББКомбината. В приказе Успенского есть пометка на этот счет: премирование осуществить… «из средств, отпущенных Государственным Трестом по производству художественных фильм национальных республик «Востокфильм»… И тут, что называется, прокатились за чужой счет. Чем была наполнена каждодневная жизнь поэта Алымова после строительства Беломорско-Балтийского канала, я достоверно не знаю. Он совершил несколько поездок в Тулу, завел знакомства с тульскими оружейниками, занимался историей города. В это же время он приступил к работе над поэмой «Оружейники», мучительно писал, делая большие перерывы, до лета 1941 года. В те же годы он много ездил, выступал, думал о себе и о будущей работе. В его фонде хранятся четыре блокнота, относящиеся к 1934 --1935 годам. В них черновые наброски к будущим статьям, рассказам и выступлениям. На обложке первого написано: «Писатель». Блокнот открывается датой 30.VII.35 г. и записью: «Писатель. Вечное недовольство и работа. Нельзя успокоиться на достигнутом и уже написанное кажется отвратительным…». Два других блокнота имеют названия «Литература 1» и «Литература 2», а четвертый озаглавлен «Stella polaries». Как можно понять из записей в нем, Алымов намеревался писать романтическую пьесу о покорении Ледовитого океана. Но что-то у него с романтикой не получилось. Хотя, как мне кажется, я даже знаю, почему. Жизнь Сергея Яковлевича Алымова, равно как и сотен таких, как он, была наполнена в предвоенные годы безотчетным страхом. Исподволь начавшись, уверенно шли по стране массовые расстрелы. Причем расстреливали вчерашних кумиров, начальников с таким звездами на погонах, что куда там бывшему сотруднику лагерного КВО! Грозные руководители строительства ББК (Ягода, Фирин и другие) расстреляны, книга про них и славную сталинскую стройку запрещена, редакторы и часть писателей в лагерях или уже расстреляны… Точно такая же книга про канал Москва – Волга даже не дошла до типографии, подготовленная к печати, она сдана в архив. В Дмитрове, вместе с начальником Дмитрлага С. Фириным, расстреляно 219 его ближайших помощников, в том числе «бойцов пропагандистского фронта» -- художников, литераторов и иных куплетистов. Алымов постоянно чувствовал, что власти не забывают и о нём. Например, в 1939 году абсолютно неожиданно он был… награжден орденом «Знак Почета». И трудно сказать, чем бы всё кончилось, если бы не Великая Отечественная война. Да только вот её начало породило новый страх: на фронт его не берут! Да, немолод, да нет военного образования. Но и прежняя судимость тоже кое-что значит. Кто ж забыл?! Прошло первое военное лето, прошла осень, и с сильнейшими боями зима уже подкатилась к Москве. Между тем Алымов еще не призван, еще дома слушает тревожные сводки Совинформбюро. Первого декабря 1941 года, совершенно истомившийся, он решается на отчаянный шаг -- пишет письмо (и прикладывает к нему заявление) самому маршалу Ворошилову. Сергей Яковлевич просит его лично ходатайствовать об отправлении на фронт. «Легендарный маршал» К. Е. Ворошилов вспомнил автора легендарной песни «По долинам и по взгорьям» и отозвался немедленно. Уже в январе 1942 года Алымова зачислили в кадры Главного политического управления Военно-Морского Флота. В феврале (по август 1942 года) с командировочным предписанием Главпура ВМФ он отправился на Черноморский флот: Севастополь – Балаклава – Черноморское побережье, где в ту пору шли ожесточенные бои. Алымов принимал участие в обороне Севастополя, за что награжден орденом «Красная Звезда» и медалью «За оборону Севастополя» и, как сказано в его характеристике Союза писателей СССР, «выезжал в командировки на разные фронты, выполняя задания командования. Награжден наркомом обороны именными часами». Но Сергей Яковлевич не был бы писателем, если бы не вёл дневник. Ведь он и на фронте призван был горячей поэтической строкой отзываться на злобу дня, воспитывать и мобилизовать людей на подвиг. Что он и делал при помощи памятных книжек той поры, любовно сохраненных его супругой Марией Федоровной Алымовой (Корниловой), ожидающей его в Москве, в Столешниковом переулке. Спасибо ей за это! Вот он, фронтовой дневник писателя Алымова: четыре блокнота, испещренных записями карандашом и чернилами. 289 страниц, заполненных в период с 2 февраля по 19 июля 1942 года.. Приводим его в фрагментах, выбирая из торопливых записей наиболее характерное и яркое. Записи делались, скорее всего, с одной целью – сохранить в памяти обстановку, сберечь тот или иной факт, или даже настроение для будущей работы. Порой в них нет даже дат, а только время суток. Зачастую он писал на бегу, в поезде или машине, вкривь и вкось.
«Тихоецкая. Утро. Черная грязь оттаивающей земли. Уже больше весны, чем зимы… Из Армавира в 23.30 ночи. Грузимся на поезд Армавир – Туапсе. Поезд на редкость убран и чист. Необычный service. Утром за окнами другой, сказочный мир. Вершины гор без снега…
…Нина Анилова, пулеметчица. Дралась под Одессой в пехоте, стрижена (была ранена, на голове шрам).
Рассказ офицера: «К 31-му мы были прижаты крепко, уже почти к самой воде. Места за Волгой не осталось (подчеркнуто). А немец жмет. Ну, подумал я, надо его ударить так, чтобы ум за разум зашел. Они обыкновенно бомбить начинали с 8-ми утра. Я мобилизовал к 7-ми все боевые огне(вые) средства, – все, что могло стрелять было приготовлено. И мы начали бой. Я стоял вот здесь, на крыше блиндажа. …Мы дали по Мекензиевым горам 6000 выстрелов за 15 минут по площади 1 ½ клм. Люди наши, сидевшие в окопах поблизости, оглохли на неделю… У немцев творилось что-то неописуемое – они не могли сообразить, что это такое. Огненный смерч налетел и отбросил их километра на четыре назад – бежали, как сумасшедшие…»
-е. Поездку к Потапову отложили. Надо сделать что-то для газет к 23-му…
Случай с коком, который нес на позицию термос с горячим борщом. Напоролся на немцев – офицер и с ним двое. «Хенде хох!» Кок поднял руки с термосом и молниеносно вылил борщ на голову немецкого офицера. Тот заорал ошпаренный, солдаты-фашисты бросились к воющему начальству, а кок тем временем удрал. Случай этот произошел на батарее в 7-й бригаде у Гарпищенко.
…1 марта. Проснулся часов в пять. Приступ кашля. Через полчаса началась канонада. Вместе с голосом пушек запели петухи. Запели отчетливо, спокойно, как в мирное время. Артмузыка многозвучна и разнообразна. То «уф-уф», то раздраженный рев быка, то тромбование или бой парового молота, то вытряхивание гигантских ковров. Пение пушек чередуется с пением петухов. Можно даже сказать, что петухи перепевают. Пушки смолкают. А петухи продолжают свои рулады.
Вчера выступили по радио – вместе с ансамблем… Аф. Петр. Рассказывает за завтраком о Севастополе.
5 часов. Обедаем в блиндаже. Сегодня борщ, котлеты. Немец бьет тяжелыми 12 или 14 дюйм. Потолок в блиндаже дрожит...
...Немецкий пулемет просит: -- дай – дай – дай! А наш: -- на – на – на! И, действительно, по звуку бъет похоже.
Остров Первомайский. Батарея 22. Рука с часами. После пикировщиков и отсылки раненных нашли руку с часами (в щели). Часы тикали. -- Чья рука? Узнали по часам. Похоронили руку, а часы отправили в госпиталь хозяину...
8 марта. Был вызван секретарем обкома Федором Дмитриевичем Меньшиковым. Была тревога. Просидели в скале. Вечером поехали на Максимову дачу на праздник женщин 172 див. Был Петров. Сказал чудесную речь о женщинах Севастопольской обороны. Я прочел «С тобой, Севастополь». Илья Еременко подошел ко мне и сказал: -- Пьешь здорово, но и пишешь тоже здорово…! Какие чудесные девушки – героини!»
Между страницами фронтового блокнота С. Я. Алымова сохранились мелкие засушенные весенние цветы. Сохранились отлично. Лежат с 8 марта 1942 года.
Сплошь руины, В дырах стены, Но светла морская даль, И цветет морскою пеной Бело-розовый миндаль (С. Алымов)
Море побед -- колыбель смельчаков, Славное Черное море. Здесь Севастополь — любовь моряков Высится в синем просторе (С. Алымов, К. Платонов)
«18 марта – 22 марта. Фрицы «расшалились». С утра налетают на город. Сбрасывают «гостинцы», но сами себя назад не доносят. Наши зенитчики работают на славу. За 20-е сбили шесть немецких самолетов. Сегодня один сбит «чайкой» над вокзалом. Рухнул – только дым пошел. Киношники снимали. «Здорово, -- сказал Микеша, – груда горящего мяса. Нашли 3 креста». Очевидно, какой-то «ас» нашел конец между Малаховым и Историческим. Обломки «ю-88», покореженные и обгорелые, привезли и свалили на площади 3 Интернационала. На фанерке свежей краской написали: «Обломки фашистского стервятника, сбит 22/III/42. Всё!
24 марта…. У всех повышенный интерес к анекдотам. Все с удовольствием «травят» в промежутках между боями, бомбежками и прочими военными делами. И все стали пить. Даже те, которые до войны не пили, презирали водку и осуждали пъющих. Сейчас только и разговору: «Где бы достать горючего…»
13 июня. Туапсе. Виделся с Байденко. Заехал на машине по дороге в Новороссийск: -- Города нет. 500 самолетов бомбят без передышки. По 6 самолетов…
В Сочи в госпитале челюстник раненый, странная маска на молоденьком кудрявом краснофлотце. У него пол-лица снесено с носом и губами. Шутит, спрашивает сестру: «Как же я теперь целоваться буду, безгубый, а?»
Сегодня после обеда долго и интересно беседовали с Кореповым. Говорим о послевоенных проблемах. Стимулируют деторождение – ведь уничтожили не только лучших производителей, но и производственный материал – детей. Людские ресурсы надо быстро восполнять. Очевидно, нужно ждать изменений. -- Надо делать детей! Значит, возможна отмена алиментов, которые будут заменены государственными пособиями… Законы об абортах будут еще строже. Переизбыток девушек и женщин, наличие вдов вызовут охоту на мужчин… Мужики – дефицитный товар. Раньше мужчина ухаживал за женщинами, теперь роли поменяются: бабы будут ухаживать за мужиками…»
19 июля 1942 года Алымов отозван в Москву. Он вылетел на самолете из ст. Белореченской, 8 часов и 44 минуты был в воздухе и 5.40 прилетел в Москву. Конец лета, осень и зиму Сергей Яковлевич просидел в Москве. Вероятно, просто так, без дела ему всё-таки сидеть не давали, но и серьезного занятия никак не находилось. Вероятно, выезжал в составе писательских бригад на заводы и в воинские части. Вероятно, околочивался в Главпуре, читал стихи и ходил по редакциям. Фронтовых командировок не было. И записи в дневнике той поры у Алымова совсем редкие. Что и понятно: на душе было сумрачно.
«Декабрь, 5-й, 1942 год, Москва. Балтика требует меня. Хотят песен. Настойчиво начальство желает сбагрить меня. Севастопольское начало работ, значит, в сторону. Начнется новая эпопея. Собираю на всякий случай материалы по тем местам, в которых довелось бывать….
14 декабря. Оттепель. Саша рассказывает: «6 дней из Ленинграда; из Копорье ехали в Н. Ладогу – 3 дня. Шторм. Ничего не ели. Капитан заблудился. Мертвецов выбрасывали за борт. Из 60-ти осталось шесть -- отбор сильнейших. Я боялся мертвых, а тут спокойно ходили по трупам. Ленинград очень разбомблен. Из 5-ти мостов раз да два…»
19 апреля. …В Москве тишь да гладь – прямо сон. Никакой войны не чувствуется. Котлет нет, но бл…ей в чернобурках полно. И всё те же в большинстве случаев похудевшие лица… То война даёт себя знать по-другому – не бомбежкой, так картошкой…»
И крупная запись, как кредо: «Надо непременно каждый день писать не столько для успеха работы, сколько для того, чтобы не выходить из колеи…» В конце апреля Алымов получил-таки от Главпура ВМФ долгожданное назначение, теперь на Северный флот. Через Вологду он добирается до Мурманска по Обозерской ветке – железнодорожному пути, построенному среди болотных хлябей уже с началом Великой Отечественной войны. Кировская железная дорога Ленинград – Мурманск была к тому времени перерезана финнами и немцами. Теперь дорожные записи он ведет на листах в линейку обычной школьной тетради; листов много, обложек нет, записи, по-прежнему, карандашом вкривь и вкось – на бегу. Но есть и вполне аккуратные, когда выпадало время и место. Первая запись датирована 23 апреля 1943 года. В дневнике отмечены все железнодорожные станций от некой Александровки до самого Мурманска. С указанием времени суток и дней пути. Так, в Вологде (на р. Сухоне) он оказался на 2-й день пути, в Сорокской (г. Беломорск) на 3-й день (в 4 часа 30 мин.), а в хорошо ему известной Кеми в 7 вечера того же дня. До Мурманска Алымов добрался на 4-й день пути 27-го апреля. В дневнике Алымов отмечает места, по которым едет Обозерской веткой. Проезжает, скажем, станцию Вирма, что под Беломорском, бывшей Сорокой: «… от Вирмы дорога идет коридором, прорубленным в монолитном граните, -- серо-розовом, так знакомом по Белморстрою. Вообще эти места и природа вызывает целый поток полузабытых воспоминаний – годы 30-32-й вновь ожили во всей свежести… Сорока – Беломорск, где на шлюзе состоялась историческая встреча североморцев с т. Сталиным, Кировым, Ворошиловым. Слева голубая лента канала и шлюз. Справа синева Белого моря. Здравствуй, Б.Б. канал, здравствуй, Белое море! Над каналом, на насыпи -- блиндаж-дот из сосенок, с амбразурой в сторону шлюза. Остался разъезд – 7 км. до Сорок. Трогаемся, переезжаем ББВП! Как много в слове этом для сердца беломорского слилось! …Стоим. Полночь, в 5.30 трогаемся. Темнеет. Беломорский персиковый закат над темной землей (сколько их было видено мной в Карелии!!!)». Странные для вчерашнего заключенного ГУЛАГА и настольгически-радостные чувства, не правда ли? Судя по записям, у Алымова была еще одна командировка на Северный флот. 24 октября 1943 года он вылетел из Москвы с задачей добраться на север в Мурманск через Вологду. Во второй командировке Алымов жил в Полярном. Последняя запись его северного дневника датирована 11 декабря 1943 года:
«Шторм не утих. Сегодня кругом свист, вой, гам – вальпургиева ночь продолжается…. Дом дрожит, волна грохочет – ветер хочет его сорвать и унести. Надо ждать. Что натворит шторм…»
Не знаю, заметил ли читатель, но ни разу Алымов не упоминает в военных записях о своей жене, Марии Федоровне. Читаешь эти пестрые записи страницу за страницей и тут и там встречаешь воспоминания собеседников о своих женах и подругах. Алымов, словно бы, обо всем позабыл. Что между ними случилось? Кто виноват? Новая фронтовая любовь? Так и о ней нет ни малейших упоминаний. Может пьянство, о котором вскользь упоминал Сергей Яковлевич? Или самой Марии Федоровне невыносимо стало бесконечное одиночество при живом муже – то лагерь, то командировки, то война? Так или иначе, еще до окончания войны, в 1944 году, она ушла от него к другому писателю, Михаилу Семеновичу Гус. Ушла в буквальном смысле слова, перебравшись со Столешникова переулка, где жила с Алымовым, на улицу Черняховского, к Гусу. И стала Корниловой-Гус. Тотчас после окончания Великой Отечественной войны приказом наркома ВМФ (№ 01087 от 7 июня 1945 года) ) Сергей Яковлевич Алымов уволен в запас в звании майора (капитана третьего ранга?). Для него наступила пора осмысления накопленного. В 1946 году Воениздат выпустил поэтический сборник «Этих дней не смолкнет слава», в котором много его произведений. Он написал поэму «Дядя Костя» (Заслонов), передававшуюся в отрывках по радио и частично напечатанную, несколько новых песен и стихов, а также «Победную кантату» (муз. Новикова). В конце декабря 1947 года сдал издательству «Московский рабочий» новый сборник стихов и песен, в том числе написанных к 30-летию Советской Армии. К этому же времени относится создание кантаты «Знамя Победы» для Краснознаменного ансамбля песни и пляски. Большие планы вынашивал Сергей Яковлевич и на 1948 год. Он всерьез решил закончить и сдать, наконец, в печать окончательные редакции «Оружейников», которые начал до войны, и «Дядю Костю» (Заслонова). Он мечтал собрать в книгу прозы все написанное им в Севастополе. Но, увы… Сбыться планам не удалось. 29 апреля 1948 года писатель Алымов умер в одной из московских больниц. По некоторым данным, в больничную палату он попал в результате дорожно-транспортного происшествия. Сергея Яковлевича похоронили красиво, на Новодевичьем кладбище. 15 августа 1948 года распоряжением Совета Министров СССР, подписанным И. Сталиным, память писателя Сергея Алымова была увековечена так, как это было принято в отношении бесспорных классиков советской литературы, великих. Правительство распорядилось о сооружении памятника и установке памятной доски, об издании «Избранного»; семье установили персональную пенсию, а его именем назвали пароход* Так неожиданно и резко оборвалась жизнь одного из писателей, звонко воспевших вождя и не только одну великую стройку, но и всю его политику. Так щедро вождь воздал своему певцу.
* Пароход «Сергей Алымов», дата постройки 1955, в первую навигацию вышел в 1956 году, владелец судна Бельское речное пароходство (Уфа). После списания стоял в качестве дома отдыха "Кристалл" в городе Саратов и пользовался известной популярностью. В середине 1980-х годов над пароходом был надстроен третий ярус.
Было ли творчество писателя Сергея Алымова периода Беломорстроя по-настоящему искренним и честным? Всерьез ли он считал, что подобное отношение власти к своему народу единственно возможно? Или же творчество для него было способом приспособиться и выжить в условиях концлагеря? Ошибался ли он в своем выборе? Жалел ли о прожитом? Кто теперь ответит на эти вопросы? Жизнь одна, и каждый из нас, как бы искренне того не желал, во второй раз её не проживет.
Гнетнев К. В. Беломорканал: времена и судьбы. Далее читайте:Гнетнев Константин Васильевич (авторская страница).
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании всегда ставьте ссылку |
