РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

Константин Гнетнев

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА

А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...

Б: Бажанов, Базарный, Базили...

В: Васильев, Введенский, Вернадский...

Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...

Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...

Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...

Ж: Жид, Жуков, Журавель...

З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...

И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...

К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...

Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...

М: Мавродин, Майорова, Макаров...

Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...

О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...

П: Павлов, Панова, Пахомкина...

Р: Радек, Рассел, Рассоха...

С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...

Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...

У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...

Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...

Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...

Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...

Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...

Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...

Э: Энгельс...

Ю: Юнгер, Юсупов...

Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:

ХРОНОС

ФОРУМ

ИЗМЫ

ДО 1917 ГОДА

РУССКОЕ ПОЛЕ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

Константин Гнетнев

Беломорканал: времена и судьбы

ПРИЛОЖЕНИЯ

Глава вторая

Достоинство правды

Инженеры

            В 1931 году на одном из совещаний инженерно-технических работников Беломорстроя в Медвежьей Горе начальник работ по сооружению канала Н. А. Френкель сказал, на первый взгляд, дежурную и малозначительную фразу: «Руководство строительства сделало для инженерно-технического персонала самое большое, на что оно могло пойти: оно освободило его от забот о рабочей силе».

            Совещания подобного рода в управлении Беломорстроя, как правило, стенографировались, фраза попала к писателям, а затем вошла в книгу-«монографию» 1934 года. Разумеется, сказана она была для того, чтобы еще раз укорить  инженеров в неблагодарности. В ту пору это был распространенный прием психологического давления на спецов, «вредителей», и прочих «врагов государства»: «В то время, когда народ и  его славные руководители напрягают все силы, вы…» Но попробуем прочитать ее сегодняшними глазами.

Как известно, сооружение Беломорско-Балтийского водного пути было возложено на Объединенное государственное политическое управление СССР (ОГПУ). Но  каким же образом чекисты намеревались помочь в «создании максимально благоприятных условий  для строительства и сдачи канала в эксплуатацию», как записано в приказе ОГПУ 667/359 от 16 ноября 1931 года? Ведь даже высшие чины этого ведомства были элементарно малообразованы. Скажем, «главный строитель» ББК Г. Г. Ягода (с октября 1935 года генеральный комиссар государственной безопасности, народный комиссар внутренних дел СССР) проучился в школе до 4-го класса и, как он утверждал,  сдал экстерном экзамены за 8-й, хотя биографы в этом (восьмом классе) очень и очень сомневаются.   Его будущий преемник на посту наркома, также генеральный комиссар госбезопасности Н. И. Ежов писал в анкетах о своем образовании еще более определенно: «начальное низшее».   Прямо скажем, печально обстояло дело с элементарной грамотностью среди среднего и низшего командного звена. Согласно статистике конца 20-х – начала 30-х годов 73 процента чекистов писали про своё образование в анкетах уныло и однообразно: «низшее».

Очевидно, что канала с таким образованием не построишь. Для созидательного дела таких знаний явно недостаточно. Так что же они умели в массе своей? Арестовывать, пытать, запугивать, развращать, стравливать и уничтожать  людей. А необходимо было проектировать, рассчитывать, организовывать работу и строить.    Задача для ОГПУ НКВД была явно невыполнима. Поэтому, Френкель не вполне точен, а вернее, сознательно, по привычке, подыграл широко распространенной легенде о всемогуществе карательной структуры государства. «Руководство строительства», а точнее – ОГПУ, вообще ничего другого не могло, кроме того, чтобы «взять на себя заботы о рабочей силе».  Тем более, что руки у чекистов были совершенно развязаны.

            В конце 20-х – начале 1930-го года настала пора работы над проектом Беломорско-Балтийского водного пути. В Москве и Ленинграде были созданы особые конструкторские бюро (ОКБ), или «шарашки», ставшие известными гораздо позже по произведениям А. И. Солженицына. Потребовались квалифицированные и опытные проектировщики, конструкторы, путейцы, знакомые с водным хозяйством. И тут же ГПУ раскрыло «контрреволюционную вредительскую организацию на водном транспорте». Очень кстати. В этой липовой организации был назначен главный – специалист-гидротехник с мировым именем профессор Г. К. Ризенкампф. Затем почти всех лучших специалистов в его окружении, коллег и учеников привычно арестовали, запугали, запутали и  в качестве некоего «благодеяния» засадили за расчеты и чертежи. Исправляйтесь, мол, а мы поможем и, может быть, простим. А «главного заговорщика и организатора» Г. К. Ризенкампфа… выпустили.

Примерно так ОГПУ решало «кадровые вопросы» и в любой другой сфере деятельности: нужен гидротехник – найдем гидротехника, необходим музыкант для оркестра, художник для театра или журналист для организации лагерной газеты – будет вам и музыкант, и художник, и журналист. Причем, сколько надо, столько и будет. Людей вырывали из жизни беззастенчиво и хамски, даже не считая нужным официально уведомить, за что и на сколько. В Фонде «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным», материалы которого хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф.8409), мне удалось обнаружить  письмо жены К. М. Зубрика, автора оригинальной конструкции  деревянной плотины в Шавани, впервые в мировой гидротехнической практике примененной на Беломорско-Балтийском канале и успешно работающей без реконструкции до сего дня. После завершения работ на ББК инженер К. М. Зубрик был освобожден, с него сняли судимость и наградили орденом Трудового Красного Знамени. Но это было в 1933 году.  Таких, как он, было не больше, чем пальцев на двух руках.

«А. П. Зубрик, проживающей в г. Ленинграде,

ул. Красных Зорь, д.75, кв. 15,

                                                     заявление.

Муж мой, инженер К. М. Зубрик был арестован ОГПУ 29 декабря 1930 года. 12 сентября 1931 г. был переведен из Московского Управления Белморстроя на Медвежью Гору, где и работает в настоящее время в проектном Отделе Белморстроя.

ПРИГОВОР ПО ДЕЛУ ЕМУ НЕ ОБЪЯВЛЕН ДО СИХ ПОР – (выделено  автором А. П.Зубрик).

На предварительном следствии он не признал себя виновным.

Я прошу Красный Крест познакомиться с делом К. М. Зубрика и сообщить мне причины его содержания на Медвежьей Горе, а также сообщить мне, что можно предпринять для освобождения его.

                                                                                                            А. Зубрик.

1/VI-32 г.

г. Ленинград».

Политический Красный Крест отправил свой запрос и через два месяца, 9 сентября 1932 года официально известил семью ленинградского инженера, на какой срок он осужден (исх. № 23514):

«…Согласно полученной справки в/муж (то есть -- «ваш муж» -- прим. К. Г.) Зубрик К. М. приговорен к заключению в к/лагерь  («концентрационный лагерь» -- прим. К. Г.) на 10 лет с 28/XII-30 г. Для ходатайства о пересмотре дела и досрочном освобождении Вы можете прислать нам не длинное мотивированное заявление на имя ОГПУ, с указанием времени и места его ареста, которое мы передадим и о результатах уведомим».

(Ф.8409, оп.1, ед. хр. 722, л.157).

            На строительстве Беломорско-Балтийского канала работали сотни опытных, квалифицированных инженеров старой российской школы.  Группу специалистов, составивших на Беломорстрое главное звено ведущих проектировщиков,  конструкторов и производителей работ (прорабов), взяли разом и в одном месте – в Средней Азии. Об этом расскажет ниже один из участников этой «вредительской» группы инженер О. В. Вяземский.  Других, с подходящими по профилю знаниями и опытом, собрали по лагерям, домам заключения («домзакам») и тюрьмам, определив им Беломорский канал в качестве шанса реабилитироваться.

            Но не только гидротехники необходимы были на ББК. Создателем Центральной лаборатории Беломорстроя, в которой испытывалось и поверялось здесь всё – от идей до конкретных образцов бетона и моделей плотин, был инженер Знаменский. Центральная лаборатория БМС располагалась в городе  Медвежьегорске, в  излучине реки Кумсы, в районе современной улицы Санаторная -- «под горой», как называли это место сами заключенные. Сотрудником Центральной лаборатории, -- а кроме центральной, свои лаборатории действовали на каждом гидроузле строящегося канала, -- был и профессор Лебедев Александр Федорович. Именно здесь на БМС он изобрел и изготовил центрифугу для исследования молекулярной влагоёмкости почв. С помощью этой центрифуги, инженеры создали из местных материалов уникальный по своим свойствам и дешевизне  влагонепроницаемый торфяно-песчаный экран для земляных плотин. В грубом изложении технология выглядела таким образом: тело плотины покрывали песком, затем слоем торфа и снова песком. Каждый из этих материалов сам по себе пропускал воду, но «экран», составленный из них  именно в такой последовательности, оказывался водонепроницаем…

            Рядом с Центральной лабораторией БМС в обыкновенной деревянной избе работала и вовсе не имевшая к тому времени аналогов в мировой гидротехнической практике лаборатория по исследованию бетона, уложенного в условиях зимы.      Инженер-металлург Скоробогатов создал в поселке Надвоицы литейное производство и в самых примитивнейших условиях, практически без затрат отливал детали уникального оборудования для гидроузлов…

            Чекисты внимательно следили за умонастроениями инженеров. Они очень хорошо понимали, от кого зависит успех дела. Инженерам были созданы хорошие условия для работы, вполне обеспеченный быт; вели они себя относительно вольно, к ним приезжали жены. Однако при этом каждый ежеминутно помнил, для чего он здесь, и сколько стоит его относительная свобода.

Старейшая жительница поморского села Шижня Е. В. Чугуева  рассказывала, что в доме её мамы Надежды Андреевны Круглой на «вышке» жили питерские инженеры, строители 8-го отделения Беломорстроя. Это отделение возводило самую северную часть трассы ББК, шлюзы №№ 16, 17, 18 и 19 с земляными плотинами и водоспусками.  В среднем 10 тысяч заключенных работало на девятикилометровом участке искусственного водного пути, проложенного по мелкому руслу  речки Шижня.

-- Помню, жили у нас в доме Сергей Могилат, Сергей Порфирьевич Победоносцев, Александр Васильевич Башкин и другие, -- рассказывала Евдокия Васильевна. -- Ни дня, ни ночи для них не  существовало. В любое время, бывало, прибегут, сбросят мокрые плащи или тулупчики и к маме: «Самоварчик, Надежда Андреевна, самоварчик…» Напьются чаю и снова куда-то убегут. И разговоры у них – только про работу, да про дом.

            В 1933 году ОГПУ пригласило большую группу писателей для создания книги-монографии о строительстве Беломорско-Балтийского водного пути. 22-23 августа писатели побывали на южном участке трассы канала, а затем приступили к сбору материала. Это было общее знакомство, самое начало работы. 1 декабря 1933 года  часть из них приехала в Медвежью Гору снова. Писателей волновала тема морально-нравственной «перековки» инженеров Беломорстроя. Какими пришли сюда эти «вредители» и какими стали в результате осознания себя полезными членами общества?  И главное – каков вклад в дело «перевоспитания» зазнаек-технарей внесли мудрые чекисты, действующие, разумеется,  исключительно под руководством  славной партии большевиков?

            Для сбора материала использовали проверенную форму совещания. Пригласили «одного из», то есть, «бывшего вредителя», осужденного по ст. 58. п. 7 на 10 лет лагерей и уже в 1932 году освобожденного, а в 1933 году награжденного орденом Трудового Красного Знамени -- главного инженера Беломорстроя Николая Устиновича Хрусталева.

            Писатели спрашивали, Хрусталев отвечал, стенографистка записывала. Вел совещание писатель В. Б. Шкловский. Стенограмму удалось обнаружить в личном фонде писателя С. Ф. Буданцева в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ, Ф. 2268, оп. 2. ед. хр. 40). Документ занимает 34 страницы машинописи, поэтому приведу здесь лишь некоторые фрагменты ответов Н. У. Хрусталева.   Из них можно сделать вывод и о том, как ощущали себя инженеры на ББК, как понимали своё профессиональное и человеческое достоинство.      

Писатель С. Ф. БУДАНЦЕВ спрашивает об организации работы на Беломорстрое и конкретно об инженере О. В. Вяземском*, о котором он намерен писать в книге.

Н. У. ХРУСТАЛЕВ: «Когда я был назначен, я увидел, что здесь нет объединяющего органа для всего строительства.  Сооружение только-только начиналось, и такой орган должен быть немедленно организован. В связи с этим, я доложил, где нужно, и была организована так называемая Инспекция, главным назначением которой [было] консультировать вопросы, которые возникали на месте, и вообще удостоверяться, что сооружения выполняются согласно проекту. Ведь могли быть и ошибки, и они в большинстве случаев неизбежны на всяком строительстве. Здесь на Беломорстрое мы обошлись без ломки, кроме самых маленьких отступлений -- недопусков, которые связаны с грубостью строительной работы.

            Вяземский там (на Маткожненском гидроузле – прим. К. Г.) стал одним из лучших инженеров. В первое время он ездил туда только по специальным вопросам, требующим [владения] значительной  (вероятно – специальной – прим. К. Г.) литературой, знаний по почвенным вопросам. А впоследствии, когда начался штурм, в феврале месяце, было окончательно решено перейти всем на мост (Ошибка при стенографировании, правильно – перейти на линию, то есть на строительные объекты, расположенные собственно на трассе канала – прим. К. Г.)  Я, как главный инженер, тоже взял себе бригаду – 4-е отделение. Южное, 2-е отделение, было передано инженеру Вержбицкому** – как бригадиру. Все остальные инженеры также были распределены по отделениям, в том числе и Вяземский, который попал в 7-е отделение. Весь узел он не компоновал, он проектировал те части, которые соответствовали его духу, знаниям и пр.

Участие в работе он принял значительное. Я бы сказал, что, если бы он дальше бывал на строительстве…  У него есть все задатки для того, чтобы стать производственником. Кроме исключительной нервности – такого неврастеника трудно поискать. Это опасная вещь для техника. Вот это – упадок духа, когда дело не дается, -- это никак нельзя. Поэтому, когда Вяземскому, как бригадиру 7-го отделения, пришлось сосредоточиться на плотине, то это было сделано с нелегким сердцем. И надо сказать, что Вяземский на глазах вырастал, появилась известная настойчивость… Была масса курьезных случаев, когда Вяземский просил, чтобы его я посадил под арест и пр.

* Вяземский Орест Валерьянович, инженер, осужденный по ст. 58, п. 7 («вредительство») на 5 лет концлагеря. Автор оригинальных плотин на Маткожненском гидроузле. Досрочно освобожден в 1932 году. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

** Вержбицкий Константин Андреевич, инженер, осужден по ст. 58. п.7 на 10 лет, заместитель главного инженера Беломорстроя. В 1932 году досрочно освобожден и по итогам строительства награжден орденом Ленина.

…Маслова*** я знаю меньше. Как расчетчик, конструктор, автор новых дел – он очень силен. Я бы сказал, он изобретатель, он сильнее Зубрика и Вяземского. Но по свойству своего характера, настойчивого и очень аккуратного, он, несомненно, делал бы прекрасно любую работу, в том числе производственную. Но это было бы ему, по всей вероятности, трудно, ибо аккуратность в некоторых случаях мешает. В некоторых случаях не надо бояться ошибок в смысле быстроты. Однако он не такой человек, который допустил бы какой-нибудь риск. Тут надо решать иной раз 5 минут. Это уже свойство характера человека. Вообще это очень большой человек, настойчивый, но скромный.   Блеска дешевого в нем нет».

*** Маслов Владимир Николаевич, инженер, осужден по ст. 58. п. 7; автор проекта ромбовидных шлюзовых ворот высокого напора, впервые в мировой гидротехнической практике изготовленных из дерева. Освобожден в 1932 году, награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Вопрос Хрусталеву о причине прорывов дамб и перемычек, в частности, на 186 канале.

Н. И. ХРУСТАЛЕВ: «Чтобы не было прорыва, надо выполнять в точности то, что было задано. Но, надо сказать, получилась невероятная подготовка всего этого дела. Метеорологи у нас назывались на постройке «астрологами». Не было ни одного предсказания, которое осуществилось бы. А когда на их базе начали работать гидрологи, получилось еще хуже, еще хуже дело пошло. В общем, получалось так, что раза три или четыре метеорологи пугали моментом быстрого наступления паводка. И ни разу нечего не случалось. Если бы он начался постепенным подъемом, ну, если бы хоть какой-нибудь намек на это был, конечно, строители нужную работу осуществили бы. Но они видят, что все эти предсказания кончаются ничем, что не только никакой воды нет, а вода даже никак вверх не лезет – они указанной схемы не выполнили.

Моя ошибка в этом деле заключалась в том, что, считая это дело простым, я не дал эскиза. А тут на сцену вышел новый руководитель, некий Полетаев, ростовский человек. И на месте образовалась такая, я бы не сказал группа, просто такая тяга к «самостийному» решению вопроса. Как прикатишь туда, смотришь – не сделано. Почему не сделано к такому-то сроку? И уверенности нет, что сделают».

Вопрос писателя РЫКАЧЕВА: «Какие движущие силы заставляли работать»?

ХРУСТАЛЕВ: «Я когда туда пришел, я не верил ни во что. Но что же? Когда у вас в жизни остается одно дело, – вам дают это дело, -- что вам еще остается делать? И делаете. А там всякие соображения о льготах и проч… Люди, которые только что прошли эту историю, не думают об этом. А что делать, если не работать? Оскотинишься до конца. Это, если хотите, своеобразный стиль самосохранения. А потом жесткая пошла работа. Втянешься и работаешь».

Писатель БУДАНЦЕВ: «Сколько вам лет?»

ХРУСТАЛЕВ: «49».

БУДАНЦЕВ: «Вы помните старого хозяина?»

ХРУСТАЛЕВ: «Я не имел хозяина, я работал в казне. Я счастливый человек в этом отношении – не имел хозяина.

БУДАНЦЕВ: «Инженеры научились принципам организации? Что это, реальная вещь?

ХРУСТАЛЕВ: «Не все. А на Москанале я видел новых инженеров, вошедших в это дело, так они не все понимают значение этого. А на Беломорстрое большинство понимало. Я видел определенные моменты, когда системой обращения с рабочими в порядке администрирования мы бы ничего не сделали. Когда я пришел на канал, я тоже не верил в этот энтузиазм. Какой же энтузиазм, когда люди работают насильно? Потом я увидел, что это совершенно реальная вещь.

Будучи сам скептик, я думал, что это за штука и как её назвать. Я считаю, что каждый человек должен знать, что он делает. И когда ему в точности расскажешь, что и для чего он делает, у него появляется интерес. Я это заметил на постройке. Когда людям расскажешь, что они делают, у них больше заинтересованности в работе.

Но это не всё. Когда человек знает, что он делает – это первая стадия. А когда он, наконец, начинает видеть, что из этого получается, -- тут человек идет дальше. На том же Надвоицком узле, где я был начальником ПТЧ (производственно-техническая часть – прим. К.Г.), я сначала ознакомил со всем узлом технический персонал. Рассказал о всех трудностях, которые ожидаются, и, не проводя никаких формальных производственных совещаний, очень часто разговаривал с общим составом в столовой, в конторе или где придется.   В среде инженерства сразу же появилась масса людей заинтересованных. Потом выступали на митингах. Совещания по бригадам дают значительно больше результата. Бригадиры имеют в этом отношении большие возможности. А посещение рабочих прямо в их палатках – это решающее дело. И когда наш узел начал обрисовываться, и рабочие увидели, что появилось, --  тут уж другое дело…

БУДАНЦЕВ: «Не приходит в голову никакому инженеру простая мысль, что, в конце концов, пусть лучше будет хорошее жалование. Можно ли деньгами добиться такого эффекта?»

ХРУСТАЛЕВ: «Я видел одного инженера, который никаких сомнений в себе никогда не вызвал (с точки зрения вредительства и пр.) и который получал большие деньги. Но, прожив на моих глазах рвачом несколько лет, он так ничего и не сделал».

Писатель АВЕРБАХ: «Нельзя ли массу взять деньгами?»

ХРУСТАЛЕВ: «Не сделать этого. Самолюбие дороже денег».

            В завершение краткого упоминания об истории с книгой-монографией «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931-1934 гг.» Под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина», следует добавить, что упоминаемые в стенограмме писатели Буданцев и Авербах сами вскоре были арестованы. Они оказались в положении еще более худшем, чем их герои-инженеры, психологические мотивы которых они так пристально изучали на ББК. Сергея Федоровича Буданцева взяли в 1938 году, а в начале 1940 года он умер в лагере. Леонид  Леонидович Авербах был братом жены наркома Г. Г. Ягоды.  После расстрела наркома были уничтожены и его жена, и её отец, и брат-писатель, успевший к тому времени от всех отречься и всех сдать.

            Из всех своих «подельников» по липовому делу о контрреволюционной вредительской организации на водном транспорте, только один инженер получил не десять, а пять лет лагерей. Да еще без конфискации имущества. Его и арестовали последним. Этим инженером был Орест Валерьянович Вяземский.

Личность этого человека очень интересна.  Его прадед по отцовской линии Вяземский Полиен Сергеевич (род. 12.8.1811 г.) также был инженером-путейцем. Выйдя в отставку в звании капитана  Строительного отряда и кавалером ордена Анны 3-й степени, он исполнял должность Богородского исправника и почетного директор Богородских богоугодных заведений.

            Дед Вяземского Орест Полиенович (род. 30.10.1839 г. в Богородске Московской губернии) служил начальником работ по постройке Уссурийской железной дороги (1892-1900 гг.) и южной части Оренбург-Ташкентской железной дороги (1902-1909 гг.) Дед работал здорово, став к моменту выхода в отставку кавалером орденов Владимира 2-й степени, Анны 1-й степени, Станислава 1-й степени, а также двух иностранных орденов. С выходом в отставку с инженерной должности он был избран окружным почетным мировым судьей Ташкентского окружного суда. Действительный тайный советник, Орест Полиенович владел  имением при селе Юрцево Покровского уезда Владимирской губернии.

            Отец Вяземский Валериан Орестович (род. в Санкт-Петербурге 3.10. 1867 г.) продолжил и даже развил семейную традицию, правда, придав ей крен в научную сторону. Он  работал начальником 3-го Туркестанского участка постройки Оренбургско-Ташкентской железной дороги (1901-1911 гг.). Затем в течение пяти лет руководил партией по изысканию железной дороги Ермолино-Нижний Новгород-Сергач-Алатырь-Симбирск (1911-1916 гг.). И Валериан Орестович за труды был пожалован от царя орденами Станислава 2-й степени и Анны 3-й степени, а также чином действительного статского советника. В 1918 году он защитил диссертацию на звание адьюнкт-профессора и назначен заведующим кафедрой изысканий и постройки железной дороги Петроградского института инженеров путей сообщения.

Такой же институт закончил после окончания школы Вяземский Орест Валерьянович (род. 2.7.1902 г.), продолживший к тому времени пятое поколение инженеров-путейцев Вяземских.  О том, как сложилась его жизнь до ББК, он расскажет сам. В личном фонде уже знакомого нам писателя С. Ф. Буданцева удалось обнаружить очень любопытный документ – жизнеописание самого О. В. Вяземского. 34 страницы желтой выцветшей машинописи, разнородные по формату листы… Документ является ответом на 15 вопросов писателя,  переданных Вяземскому в письменном виде. Вопросы сопровождены  припиской Буданцева: «Просьба ответить по возможности исчерпывающе, вместе с тем прошу ответить и на те побочные, но часто главнейшие вопросы, которые не указаны выше, но ответы на которые могут открыть внутренний мир и импульсы, приведшие Вяземского в работе с Соввластью, с чекистами». Ответы датированы 26 сентября 1933 года.

Как и большинство его коллег, С.Ф. Буданцев был очарован тем, что ему удалось увидеть на Беломорстрое. Он намеревался продолжить в своем творчестве тему «перековки» «старого человеческого материала» в «новый». Сергей Федорович планировал писать и о будущих великих стройках. Но не успел. Власть, которую он намеревался воспеть, нечаянно перемолола и его самого. Название одного из его стихотворений той поры звучит сегодня страшно: «В году счастливом тридцать третьем…». Итак, сам инженер Вяземский рассказывает нам, сегодняшним, о том времени, о канале и о себе.    

            «Родился я 2 июля 1902 г. в Ташкенте. Отец был инженер путей сообщения, изыскатель, а в последние годы своей  жизни – преподаватель, а затем профессор Ленинградского института инженеров путей сообщения, и на этой должности умер в 1924 году.

            Окончил я школу второй ступени в 1919 г. и Институт инженеров путей сообщения в 1924 году… Ни в каком родстве с родственниками  Пушкина не состою. Мы с князьями не имеем ничего общего, хотя корень у нас общий. Я не знаю Вяземских, которые были бы не причастны к этому роду. Во времена Иоанна Грозного наш предок был сослан за вольнодумство в Литву и лишен титула. Там он занимался интригами против правительства. От этого предка идет наш род. А прямого отношения к родственникам Пушкина мы не имеем.

            Я окончил институт по специальности железнодорожной и проект делал по железнодорожной  линии. Но, когда в [19] 24 г. [я] кончил Институт, железнодорожный транспорт только что начинал возрождаться, и не было подходящих мест. Некоторые мои коллеги начали работать помощниками машиниста или уезжали на окраины строить железные дороги. Поэтому я искал работу, на которой можно принести пользу, не придерживаясь узко своей специальности. Сперва я делал случайные работы. В [19] 23 году я производил работы в Карелии по изысканию железнодорожных веток. Тогда я еще был в Институте, на 3 курсе, это была практика, и я исполнял должность нивелировщика. Затем устроился в концессионное  предприятие «Мологолес». Это предприятие производило прием линий от [станции] МГА до РЫБИНСКА. И мы производили обмер железнодорожного полотна. Тогда я тоже работал техником.

            Эта работа не могла удовлетворить меня и всех нас, так  как в это время умер отец, и мы остались в тяжелом материальном положении. Семья состояла из меня и матери-инвалида. Я обратился к некоторым знакомым, в частности, к инженеру Кандиба, теперь покойному, работавшему по водному транспорту, и через него был направлен в Научно-Мелиорационный Институт, к профессору Ризенкампфу Григорию Константиновичу, впоследствии главе нашего процесса, Этот Институт ставил своей задачей улучшение и исследование в области мелиорации, в области сельского хозяйства и ирригации. Сам Ризенкампф тогда занимался проектом орошения 500 тыс. га в Голодоной Степи.

            Наркомзем (Народный комиссариат земледелия – прим. К. Г.) Дагестанской республики в лице инженера Эмирова В. Г. (впоследствии он также был арестован) послал запрос о вербовке специалистов для работы в Дагестане. Там намечались крупные мелиоративные работы. Я дал согласие вместе с одним товарищем и поехал весной [19] 25 года в Дагестан. Там при Наркомземе было Управление канала Октябрьской Революции, возглавляемое Эмировым, куда я и поступил.

Лето и зиму [19] 25 года, весну [19] 26 г. я работал в Дагестане.  Пришлось заниматься главным образом изыскательскими работами.  Я исходил окрестности города Махач-Кала, болота Баккас, исходил трассу реки Кор от реки Суллах до реки Монас. Работать приходилось в очень тяжелых условиях, в частности, в районе болота Баккас, где сплошь малярийные места. Но силы у меня тогда были хорошие, и я ни разу не получил тогда даже насморка, хотя мокнул самым жестоким образом. Три дня, например, случайно не оказалось палатки, и мы жили под деревом под проливным дождем.

            После года с лишним работы в Дагестане мне эта работа надоела. Меня эта работа не удовлетворяла, потому что чувствовалось, что она не в реальной плоскости, и не было уверенности, что наш труд претвориться в конкретные результаты. Внешне это выразилось в сокращении кредитов и сужении работы. Я решил уйти. К этому времени я узнал, что в громадных масштабах развертываются ирригационные работы в Средней Азии. С Ризенкампфом я больше не встречался, видел его один раз в техническом совете Управления водного хозяйства, но он меня не узнал. В тот же период я письменно пытался связаться с Вержбицким, который занимал место начальника Производственного отдела Управления водного хозяйства Средней Азии.

            Главным стимулом моего ухода было и то, что специалисты, с которыми я работал, занимались не вполне чистоплотными делами. Например, если они жили в палатках, но имели право на квартирные деньги, то ставили в счет квартирные. Также работы по съемкам, взятые по договору с коммунальным хозяйством города Махач-Кала, частично выполнялись в кабинете. В связи с моими взглядами на жизнь и на людей, это положение казалось мне неприемлемым и я решил уйти во что бы то ни стало. Меня особенно не удерживали, потому что я был среди них «белой вороной».

            Я уехал в Москву и две недели был безработный. В апреле [19] 26 года в Москву приехал М. В. Рыкунов, который работал начальником Управления водного хозяйства Средней Азии. Он сейчас же завербовал меня на должность инженера для технически занятий, и я уехал в мае месяце в Ташкент. В Ташкенте я явился к Вержбицкому. Всё мое знакомство состояло в том, что я зашел к нему в кабинет, он указал, к кому явиться, и уступил свою комнату, так как переезжал. 

            Я попал к Н. У. Хрусталеву, который был в то время начальником Управления работ в Чирчик-Ангренском бассейне. Там несколько дней я вел проектировочную работу, а затем был переведен в управление Аму-Дарьинских работ и работал под руководством Н. К. Баумгартена, которого я здесь встретил. Занимались мы составлением смет и планов, но меня эта работа не удовлетворяла, потому что я чувствую к этому отвращение. Я не перевариваю никакого вида бухгалтерии, коммерчества и чиновничества. Я довел эту работу по составлению смет по Аму-Дарьинскому проектировочному бюро до конца, до изысканий. Но уже стал смотреть, куда бы мне устроиться на работе, более близкой мне и более интересной.

            В первые месяцы работы в Ташкенте у меня не было связей, но от знакомых не по служебной линии я услышал, что организуется Исследовательский институт  по водному хозяйству, и это начинание пришлось мне по душе, как всякого рода исследование. Занятия в учреждении, которое должно заниматься рационализаторской работой по водному хозяйству, показались мне интересной.

            В одно прекрасное утро в июне 1926 г. я явился в это учреждение, которое было подчинено управлению водного хозяйства. Зашел в кабинет администрации и увидел молодого на лицо, но седого человека. Это был директор В. Д. Журин. Я спросил, не нужно ли ему молодого сотрудника, указал образование и прежние работы.  Он сказал, что согласует этот вопрос в УВХ (Управлении водного хозяйства – прим. К. Г.). В результате переговоров в июле [19] 26 года я перешел в Опытно-Исследовательский Институт водного хозяйства Средней Азии.

Задачи Института были чрезвычайно широки. Он ставил задачей удешевление и рационализацию всего водного хозяйства Средней Азии. Сюда входили вопросы и техники, и строительства, и экономики, и эксплуатации водного хозяйства. Здесь сосредоточились вопросы гидравлические, гидротехнические, опытно-строительные, гидро-модульные и т.д. Ко времени моего поступления, этот институт объединял все исследовательские работы Управления народного хозяйства Средней Азии и являлся средоточием всех исследовательских работ по водному хозяйству Среднеазиатских Республик.

            Я сблизился с Журиным не с первого момента. Меня назначили лаборантом в опытно-строительную часть (по исследованию строительных материалов). Мы занимались составлением планов по лабораториям, но так как дело было реальное, то мы чувствовали, что эта планировка есть шаг к дальнейшему. Эта работа меня уже удовлетворяла. В виду неблестящих материальных перспектив по опытно-строительной части (грубо говоря, работы  были консервированы), меня перевели сперва на должность заместителя, а затем на должность самого Ученого секретаря Института. Обязанности были самые разнообразные – переписка научная, работы по секретарству в научном совете, составление планов и сведений по Институту. Работа по существу меня не удовлетворяла, но была неизбежна, так как других возможностей не было.

            Так прошли конец [19] 26 года,  [19] 27 год и весна  [19] 28 года. Весной  [19] 28 года проходил судебный процесс [над] работниками водного хозяйства.  На процессе в качестве обвиняемого фигурировал Рыкунов, который взял меня в 1926 г. в Управление водного хозяйства. Этот процесс произвел на меня очень тяжелое впечатление. Мне было трудно разобраться в обстановке. Это было до «шахтинского процесса», и он скорее вскрывал бытовые и экономические непорядки.  Это и было резюмировано в начале речи прокурора. Он назвал этот процесс «кладбищем миллионов».

Прокурор говорил, что среди леса бывают прекрасные зеленые поляны, где светит солнце, цветут прекрасные цветы, поют птицы и т.д., а человек идет и его засасывает трясина, она  называется «чарус». И он говорил, что Управление водного хозяйства представляло собой такой «чарус», где с виду было безупречно, а корень гнилой. Тратились громадные средства на изыскательские работы, которые частично не осуществлялись, или осуществлялись плохо. Они не давали того хозяйственного эффекта, который ожидался, деньги шли на бытовые дела отдельных работников.

Действительно, они выделывали целые художества, как например, загородные поездки и т. п. такого сорта, что на них никакого жалования не могло хватить. Участники этого процесса были осуждены на различные сроки, такие как Вержбицкий, Рыкунов и др.

(карандашная сноска на полях: «Пользоваться осмотрительно, т. к. Вержбицкий имеет орден Ленина»).

            Этот процесс произвел чрезвычайно тяжелое впечатление.  Среди наших инженеров его расценивали как политическую ошибку (подчеркнуто – прим. К. Г.). У нас было такое настроение, что этот процесс отпугнет работников от Средней Азии и ослабит работы. И, действительно, ряд работников в этом же году уехали.        Надо сказать, что отношение к этому процессу было отрицательное. В частности, вызванные на допрос в качестве свидетелей Журин и Ладыгин вели себя с прокурором Кондурушкиным чрезвычайно резко.

Это была первая тучка на безоблачном небе, так как до сих пор я жизни не знал совершенно.

            Процесс имел последствием и то, что люди стали искать защиты и опоры. И я, ничего не зная, искал и нашел такую опору в Журине. Это большой умница, чрезвычайно энергичный и сведущий человек. Я решил, может быть, не вполне сознательно, что за этого человека нужно держаться. Тем более, что это не шло вразрез с моими желаниями и взглядами на работу.

Таким образом в Институте образовалась дружная компания, которая существовала самостоятельно.  (Приписка на полях: «Это не вполне точная мысль, но, во всяком случае, все друг друга хорошо знали и выступали везде единым фронтом»)

            В конце [19] 28 года, в  [19] 29 году дела в Институте шли хорошо. Тогда еще отпускалось достаточно средств на ирригационные работы, и было доверие к коллективу, который работал в Управлении водного хозяйства. Работы Института развивались, лаборатории мы организовали.  Шло строительство зданий, приобретение оборудования, монтаж лаборатории и так далее.  Я считался на должности специалиста второго разряда. Осенью [19] 29 года и в начале [19] 30 года, когда уже был арестован Розенкампф и нам были переданы его изыскательские работы по дренажу и асфальтированному бетону в Голодной Степи, я работал по асфальто-бетонному циклу. Это была первая моя самостоятельная работа, и я пробыл на ней вплоть до ареста, который произошел в декабре [19] 30 года.

            Это одна линия моей жизни, другая линия следующая. Я долгие годы имел склонность и занимался педагогической деятельностью. Еще в Институте я был назначен руководителем экскурсий студентов в Ленинградский торговый порт, так как знал языки. Затем демонстрировал первокурсникам музей и учебно-вспомогательные учреждения (приписка на полях: «Ленинградский Институт Инженеров Путей Сообщения»).

            Несколько позже, около [19] 23 года, я вел практические занятия в физической лаборатории ЛИПС со слушателями. При Институте организовали   «школу путей сообщения». Это было среднее учебное заведение для рабочего состава, и я вел занятия в физической лаборатории.

            Затем после окончания Института эта деятельность несколько приостановилась, но в Ташкенте я сразу стал добиваться занятий по педагогической части. В [19] 27 году в феврале месяце меня приняли в качестве младшего ассистента в Среднеазиатский государственный университет по кафедре строительных работ на инженерно-мелиоративном факультете. В [19] 29 году я уже читал самостоятельный курс строительных работ, а в [19] 27 году вел занятия в Политехникуме водного хозяйства. К моменту своего ареста, за несколько дней до него, я был утвержден в должности доцента САХИПИ (сноска на полях: «Среднеазиатский Хлопково-Ирригационный Политехнический Институт, преемник Ср.-Аз. Гос. Университета»), который развился из инженерно-мелиоративного факультета. К этому периоду, не без удовлетворения могу констатировать, через мои руки прошло около 250 молодых специалистов, которые сейчас неплохо работают, хотя я сам был молодым. Отношение ко мне студентов всегда было хорошим.

            Третья линия идет по части научных работ. У меня за эти годы накопилось около 30 научных статей на различные темы. Некоторые работы  помещены в журнале «Вестник Ирригации» за 1926-1930 гг., а некоторые пригодились на Белморстрое. Я много работал по бетону, а в последний год до ареста -- по асфальто-бетону.

            Несколько слов скажу о «деле Промпартии». Когда в конце [19] 30 года разыгралось это дело, мы специалисты, следили за ним с лихорадочным интересом. Взгляд на жизнь у меня уже был несколько иной. Но я считал, что это «дело» раздуто искусственно. Относительно некоторых деталей я и сейчас утверждаю, что было много написано лишнего, но дело в основной политической линии. В этот период мои политические взгляды могли быть охарактеризованы как правооппортунистические. Мне казалось, что конкретный результат этого процесса был в обескровливании, обезличении и распылении инженерно-технических сил.

Мы считали, что Рамзин является резко отрицательной личностью и с ним никогда не было солидарности не только потому, что он был главой этой партии, но и за его отношения к товарищам, которых он топил вдоль и поперек. Этот человек не внушал нам доверия, наоборот, его называли негодяем. Его особенно и не пускают в инженерные коллективы, так как сгоряча мало ли что может быть (подчеркнуто красным карандашом с пометкой на полях: «Ого!»).

Мы считали, что негодяев много может быть в этом процессе, так как не были уж столь наивны (подчеркнуто синим карандашом). Прошлый процесс убедил меня в том, что техническая интеллигенция много не заслуживает, так как мы видим отсутствие мужества и полное разложение личности. Кстати, могу сказать, что этот вопрос переживался мучительно и, будучи под следствием, я присматривался к другим людям.           Надо сказать, что такие примеры слабости я видел во всех слоях общества -- и у крестьян, и у рабочих, и у дехкан, -- вне зависимости от классового происхождения.  Были и такие люди, которые импонировали своим поведением, своей твердостью, и их без достаточных улик отпускали. А были также люди, которым нет места в жизни, которые не могут работать. Это дрянь, которой нет места в жизни, хотя страшно сказать, но их нужно уничтожать.

(Весь этот период с отчеркивания и вся следующая страница обведены  карандашом на полях и снабжены припиской: «Пользоваться, отдавая себе отчет в политической перспективе»). 

Были негодяи из крестьян, которые показывали на своих невинных сыновей, были рабочие, разложившиеся совершенно, были урки. Надо сказать, что среди уголовников преобладает мужество. Настоящий уркаган -- джентльмен своего рода. Со мной сидел молоденький парень Г.Семенов. Он имел пять приводов, несколько судимостей и побегов. Он имел совершенно исключительные способности и исключительную память. Он нам рассказывал книги Пинкертона и др., рассказывал с полной подробностью, с сохранением последовательности глав и т.д. Он потом был расстрелян и, по-моему, зря. Он случайно попал в «мокрое дело», и улики были ужасные, так как они убили милиционера, разграбили кооператив и т.д. Он связался с людьми, которые его уговорили на «мокрое дело», дали в руки ему револьвер, другой рецидивист уложил милиционера, а Семенов попался вместе с друзьям, хотя и не стрелял.

            Нужно сказать, что люди, которые привыкли к более утонченной умственной жизни, в отношении личных качеств -- ниже, чем люди, которые ближе к жизни, которые обращаются с опасностью как с ремеслом. Может быть, их и обвинять в этом нельзя, а им, как говорил Семенов, жизнь кажется пресной, если они не подвергаются опасности. Я ему советовал быть летчиком, или он должен был понять пафос стройки. Он кончил массу курсов, был и трактористом, и в пионерском лагере, но возвращался всегда к опасной жизни. Он являлся одним из наиболее  ярких моих воспоминаний. Жили мы с ним хорошо и дружно, и он несколько покровительствовал нам.

            Я не хочу клеймо Рамзина распространять на всех, но хочу сказать, что его свойства являются признаком целой прослойки интеллигенции, которая в массе слабее, чем урки.

            Приговор по процессу Промпартии стал известен в газетах в Ташкенте 9 декабря. У нас 9 декабря был общий Институтский митинг, и мы выносили  резолюцию по этому приговору с очень тяжелым чувством (тогда еще не была известна замена расстрела). В эту же ночь был арестован Журин, Хрусталев и др. Журин как раз подал заявление в партию и, вероятно, был бы принят. Никто не думал, что его арестуют (фраза подчеркнута) Факт ареста произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Это были самые тяжелые минуты моей жизни.   Столп, на который я опирался, оказался свергнут.

Относительно себя я не подозревал ничего особенного, так как не чувствовал за собой ничего конкретного и думал только, что я, как ближайший сотрудник Журина, буду, вероятно, арестован (зачеркнуто и написано сверху: «допрошен»).

            19 декабря, из-за неосмотрительности молодой сотрудницы и нелепой, дикой случайности, в моей лаборатории разгорается пожар. Пожар мы немедленно потушили, но пришли представители соответствующей организации и пригласили идти с ними. Там меня вежливо спросили, кто я такой, кто меня назначил в лабораторию, и затем дали пропуск на выход, сказав: «Идите, работайте». Я вышел на улицу и по какой-то интуиции понял, что моя песенка спета. Я вышел совсем другим человеком. В конце месяца, 28 декабря  1930 года, когда я закончил отчет о работе 1930 года, меня арестовали. Не знаю, попался бы или нет, если бы не было пожара, но, думаю, что позже все равно бы попался.  (Приписка на полях карандашом: «Это нельзя разглашать»).

            Теперь подхожу к последнему разговору со следователем. Через 5 месяцев следствия я говорю: «В чем конкретно вы меня обвиняете? (так как уже обвинения в пожаре и др. отпали) Он отвечает: «Вы не были советским человеком».

Этого я отрицать не мог. Я не понимал политики, не понимал происходящего, мы тщательно оберегали свое личное, маленькое Я. Мы тогда считали, что если мы не берем взяток и не замышляем интервенции, то мы не вредим государству. Мы не понимали, что это государство внутри государства. Например, если вы проглотите камень, то ведь камень сам по себе нейтрален и никакого вреда не причиняет, но он причинит смерть. У нас не было сознания, что мы является таким камнем. Партийный состав у нас попадался такой, что мы считали коммунистов дураками и считали, что они не знают, чего хотят  (пометка: «ДСП»).

И, действительно, часто так и было; на транспорте и в текстильной промышленности имеются такие примеры. Коммунисты не умели подойти к нам.  У меня не было предубеждений против коммунистов, но за все время работы в Институте я уважал только одного коммуниста. Это был слесарь Дукальский, который вел монтаж лаборатории, да еще столяр Шимальский, муж нашей бывшей домработницы, которая была еще при моем рождении. Я не вполне понимал его мышления. Но жили мы дружно.

            Когда мне следователь задал этот вопрос, я ему ответил, что действительно не был советским человеком.   За пять месяцев нахождения под следствием я много передумал и понял, что так моя жизнь дальше не пойдет, и что изолированность моя ни к чему не приведет.

На этом дело кончилось. После я со следователем не виделся, и нас без объявления приговора перевели в Москву, где я встретил всех своих начальников -- от мала до велика.

Я не берусь давать им оценку, но хочу сказать, что некоторые  думали, что находятся в положении, аналогичном моему Я не хочу выступать в качестве защитника, но и не хочу выступать в качестве человека, боящегося своего мнения. Протоколам я значения не придаю, потому что люди, из-под которых вышеблена почва, могут сказать многое. Но наивно думать, что несколько человек могут идти против миллионов.

Действительно, была политика нейтрального тела, которое само по себе нейтрально, но причиняет смерть. Было также антигосударственное отношение ко многим мероприятиям.  Решали многие общегосударственные вопросы в масштабе своего ведомства, например, водного. Были моменты, когда общегосударственные вопросы решались с колокольни своего ведомства (Голодная Степь и др.). Кроме того, бывали случаи, когда одни говорят свое мнение, другой возражают… и несколько месяцев проходят не в работе, а в спорах.

Вот к чему приводит политика инородного тела.  У нас сильно упирали в материальное положение. Жили ничего себе, не то, что ваш покорный слуга.  (Над всем периодом на полях надпись: «Пользоваться осмотрительно»).

            Когда мы встретились в Бутырках, то сперва смотрели козлом друг на друга, так как люди друг друга подводили и т.д.  Но затем всё было забыто, и только иногда кто-либо говорил: «Он на меня показывает, что я его завербовал в организацию, а я показываю, что я его и не видел никогда».

Бывали такие случаи, что приводят двоих: один главный, а другой совершенно неизвестный, и тот, кто расписывает про главного, обращается к неизвестному, путая их. Это также показывает шаткость положения. Некоторые говорили, что их «окрутили», но это также не оправдывает человека. Если советский человек чернит самого себя, то это так же антигосударственно (на полях: «Осмотрительно»). Отсутствие стойкости выявляет человека как чужака. Руководящий персонал, думаю, прекрасно это оценивал. Нужно почитать, например, как держатся обвиняемые на Лейпцигском процессе*. Если бы наши вели себя в массе также, не было бы, может, этих процессов.   При настоящем положении, если они не вредители, то доверия не заслуживают.

*Лейпцингский процесс – судебное преследование коммунистов в Германии (Г. Димитров и др.) 21.09. – 23.12. 1933 г., инициированное фашистами по ложному обвинению в поджоге рейхстага. Коммунисты использовали трибуну процесса для обличения германского фашизма. Под давлением международной общественности суд вынужден был оправдать коммунистов (прим. – К. Г.).

Когда я попал в Бутырки, то они мне показались раем, так как до этого меня держали строго.  (Приписка на полях: «Это не подлежит оглашению»). Я бы очень хотел, чтобы на моем опыте молодые люди, которые ходят, задрав голову, поняли, что лучше перековаться, не проходя через то, что прошел я, так как это влияет на здоровье и на трудоспособность. Пусть они лучше прочтут книгу и не пойдут по этому пути. Думаю, что теперь это молодежь понимает. В частности, например, писатели, которых я видел, --  Минц и Шушканов.

            Сказанного совершенно достаточно для ответа на вопрос, в чем было мое участие и каковы мотивы преступления, а вернее -- какое было влияние спецов, влияние среды и, в частности, Журина, которого я расценивал, как оплот.        Я был арестован на должности специалиста первого разряда Опытно-строительной части Опытно-Исследовательского Института водного хозяйства, а также доцента по кафедре строительных работ САХИПИ. Приговор – 58 статья, 11 и 7 пункты, концлагерь – пять лет без конфискации имущества. Но вышло так, что имущество мое пропало: книги остались в Ташкенте, а два сундука с личным барахлом пропали на железной дороге. По «делу» это был единственный приговор в пять лет (остальные по 10 лет), и, думаю, здесь сыграло роль то, что я держался довольно твердо.   Может быть, повлияли и  молодые года.

            Из Буторок я сразу попал на Белморстрой (10.VI-31).  Бутырки показались замечательным местом, там и прогулки, и газеты, и баня, и парикмахер, и передача. Как мы обрадовались бане с горячей водой! В Бутырках мы просидели 7 дней, с 3 по 10 июня [19] 31 года, потом нас забрали с вещами и в «черном вороне» повезли по Москве. (Весь абзац до «нас забрали» вычеркнут со сноской на полях: «Не к делу»).

Мы смотрим в щелочку и видим, что нас привезли на угол Лубянки и Фуркасовского. Видим, что там вырос громадный домище. Нас ввели на самый верх и отвели нам огромный зал с паркетным полом, где жили свободно 120 человек. Половина зала – дортуар, койки с пружинными матрацами, тумбочки около кровати, а половина – столовая. Люди хорошо одеты. Даже некоторые с цветами в петличке. И сидит только один человек в форменной фуражке – охрана.

Нам объясняют, что попали в ОКБ – особое конструкторское бюро. Многие находят своих знакомых, и я одного узнал. Оказывается, мы попали на Белморстрой и нам предстоит работа. Нас созвал староста и произнес довольно необычную вещь, что сейчас-де вы приступаете к работе по БМС. Сущность задачи следующая: показывает карту и трассу водного пути. Сроки даны жесткие, и руководство в лице начальника ОКБ тов. Горянова, от имени Коллегии ОГПУ, передало нам, что те, кто окончит работы в срок, не только получат освобождение, но будут реабилитированы.

Это сообщение подействовало очень сильно, потому что мы почувствовали, что песенка еще не спета. У меня родилось желание показать, хотя бы в своей узкой технической сфере, какой я человек: вредитель или нет. Это желание меня не покидает и сейчас. Там было совсем другое отношение к нам. Кормили прекрасно, из столовой оперативного состава. Режим, правда, тюремный – прогулки во дворе.

Работали много. ОКБ считалось одним из строгих. И там мы еще не были заражены пафосом, потому что из-за бумаг ничего не видели. Работали, как умели: кто лучше, кто хуже. Там были Журин, Хрусталев, Будасси, Вержбицкий, Пороженко и ряд других. Это группа Средней Азии, которая всех повела за собой. Журин был назначен начальником Проектного отдела, а меня, как молодого, посадили рассчитывать какой-то клапан. Тогда я уже произвел известное исследование об аварийном затворе, шлюзовых воротах и пр., и дальнейшая практика показала, что я был прав, хотя в то время был почти одинок в своем мнении.

            Так мы проработали три месяца, и в сентябре нас привезли на Медвежью Гору -- совершенно неустроенную местность. Тут еще был дух Соловецкий, дух угнетения, крохоборства, блата и т.д. Была арестантская общественность -- в плохом смысле слова. Тогда наша группа решила, что нам с соловчанами не по пути, что мы приехали работать, а не разводить антимонию соловецкую, и желали реабилитироваться. Мы считали их за людей с извращенной психологией.

У нас были столкновения, но так как нас было больше, и авторитет больше, то мы их поглотили, и воцарился с первых же дней Белморстроевский дух, который не покидал до конца.  Как и на свободе, я попал (вычеркнуто: «Это не к месту», но затем восстановлено красным карандашом) в проектный отдел Журина, где и проявилось мое стремление вверх. Я попал в отделение затвора,  но работа меня не удовлетворяла. У меня были свои взгляды на вещи, а старые спецы давили и говорили, что мои мысли -- это ерунда, не давали хода. Я чувствовал, что делаюсь живой расчетной машиной. Тогда я обратился к Журину, и сказал, что не могу дальше так работать. Внешне отношения были корректные, и я не позволял себе грубых выходок. Однако даже посторонние люди спрашивали,  почему мы не ладим. 

            Здесь начался мой Белморстроевский подвиг. Вызывает меня Журин и говорит, что одна бригада (Маткожненская) находится в прорыве, и что бригадир не справляется с работой.   Но он не сказал, кто именно. И сказал мне: садись и руководи Маткожненской бригадой.

            Ввели меня в эту бригаду, и я вижу -- сидит почтенный инженер,  бывший действительный член Госплана Союза, (пометка на полях: «Паниулов»),  который знает водное хозяйство Союза, как свои пять пальцев. А я никто, и меня посылают руководить этим делом. Получается полная диспропорция.  И я стал думать, что, наверное, здесь есть трудности, с которыми я не смогу справиться. Я начинаю работать и вижу, что этот человек -- нервно больной. Он не может сосредоточиться, материал находится в запущенном состоянии, сделано очень мало и пропущен срок, а сроки были даны крайне жесткие. 

            Прихожу через несколько дней к Журину и говорю, что не справлюсь с делом. Полное разочарование и огорчение.  Вижу на их лицах (Журина и Вержбицкого) выражение не только разочарования, но и некоторого презрения, а Вержбицкий бросает: «Это бегство».

            Это меня подхлестнуло. Это была громадная работа. Моя самостоятельная работа в Средней Азии стоила 60 тысяч, а эта 10 миллионов рублей. Это было тяжелое переживание, и я не спал несколько ночей, пока, наконец, решил взяться. Я пришел и сказал, что берусь за это дело, но только прошу помочь мне. Сначала мне помогли, а потом дело пошло на лад, появилась почва под ногами, и я вижу, что сам черт мне не брат.

            Об этом придется много поговорить, но я боюсь, что не успею. У меня была только одна мысль, чтобы не подвели физические силы. А в том, что канал будет построен, я не сомневался; я только сомневался, что он будет закончен к [19] 33 году. Но психология была такая, что некогда было думать, надо было делать дело.  И я со своей бригадой первым кончил технический проект. Бригада считалась самостоятельной, и даже руководитель (пометка сверху строки «Г.А. Чернилов») жаловался, что я не хочу ни с кем считаться. Но это неправильно. Затем мы сделали рабочий проект – всё, вплоть до последнего чертежа. Этот (пометка «технический») проект прошел через мои руки (пометка «целиком»), а по рабочему проекту двух плотин (пометка «№№ 27 и 28 и водоспусков») я сидел над чертежами сам.

            Был в бригаде один интересный человек -- экономист, юрист, он пришел без образования, но вырос в этой бригаде. Он работал над собой и кроме производственной работы. И был отдан (правильнее: назначен – прим. К. Г.) в приказе техником. Это был один из «КР»*. Он погиб на посту (приписка: «Сгорел в пожаре»). Его фамилия была Хрунин.

* «КР», или «каэр» -- заключенный, осужденный по 58-й («политической») статье, как «контрреволюционер»

            Первые три месяца в отделении затворов я был на испытательном периоде. А затем был бригадиром проектной бригады по Маткожинскому узлу. Я был придавлен грандиозностью [задачи], но скорее был готов погибнуть на посту, чем уйти с него. Мы не знали тогда, какое пополнение к нам поступает, но сроки становились все реальнее, а затем встал вопрос только о числах (приписка «дате окончания»).

            Поскольку в порядке предварительного следствия я признавал себя несоветским человеком, теперь считал, что отвечаю за свои слова.  Я делал это сознательно, считал, что никакой горечи и озлобления не должно быть. Я получил то, что полагается. Единственно, что меня тревожит, это состояние здоровья. Первое время было очень трудно, жили в сырости, холоде, болели, и я боялся, что выйду из строя, как работник.

            (Приписка на полях: «Получил tbc (туберкулез) в I степени, теперь, кажется, зарубцевалось»)

            В отношении задачи я сперва шел, как в тумане. Но затем задача по Маткожненскому узлу прояснилась. Колебания прекратились, было только настроение -- «даешь». Энергии все проявляли очень много.

            Никогда не буду лицемерным, не стану говорить, что я создал все эти сооружения. Я был бригадиром проектной Маткожненской бригады, и мы все вместе создавали проект. Когда я получил орден, сказал, что считаю, что я не единоличный творец.    Беря орден, вспоминаю товарищей, которые творили вместе со мной этот проект, а я только возглавлял этот коллектив. Я очень хорошо знаю, что именно в этих сооружениях сделано мной лично.

            До Белморстроя я шлюзов никогда не видел, а крупные плотины видел, лишь проезжая по степи. Даже Волховстрой видел только из окна вагона, и только один раз был на Днепрострое (приписка «в 1928 г.»). В Ташкенте я работал в лаборатории, и  моя самостоятельная работа стоила только 60 тысяч. Опасность в моей работе, в связи с техническим риском, была. Я должен был решать вопросы и должен был рисковать, и я рисковал жизнью, т.е. отдачей под суд.

            Я расскажу, как было дело [на Маткожне]. Тут во многом виновато руководство -- не чекистское, а инженерное. В определенный период строительства, когда уже нельзя было ломать план работы, выявилось отставание по этому узлу. Выявилось, что условия работы по этим сооружениям слишком трудны. Нужно было либо терпеть крупное поражение, либо...  Позже я встретил в литературе, что такое же сооружение проектировалось в другом месте СССР. Но работы здесь мы проводили иначе и впервые (приписка «только по заграничной литературе»).

            Мы не стали бы делать сооружения, которые внушали сомнения.   Однако для таких грандиозных масштабов пришлось выступать с сооружениями, которые не были апробированы (вставка -- «практикой») и против которых выступали некоторые (вставка -- «местные») работники.

            Это произошло потому, что техническое руководство [строительства] подошло вопросу с недостаточной серьезностью. А можно было бы в этом месте и в тот же срок дать решение обычное.    Но, будучи недостаточно опытным, я этого не почувствовал.  Руководство же довело до того, что пришлось выступать с таким сооружением. Ответственность была громадная. Если бы такую плотину просадило (поправлено -- «прорвало)), нам бы не поздоровилось.

            Некоторые детали можно было решить более консервативным методом.  Но здесь появилось спортивное чувство: мы и детали также сделали оригинальными. Думаю, если бы на той стадии работы предложили другое решение задачи, навигацию в мае 1933-го не открыли бы.

            Плотина с каменной наброской и деревянным экраном – дело не обычное. Прошу отметить: мы проектировали не одну плотину, а две. Все сооружения этого узла прошли через меня, а две плотины -- вообще в деталях.

            Нужно уяснить, что в системе нашего канала примерно на 80 процентов мы используем естественные реки и озера.  Искусственных, копанных каналов только около 40 километров. В этом состоит удачное разрешение задачи планирования строительства.

            Затем второе: в большинстве случаев реки не были судоходны.   Мы их сделали судоходными. Основное разрешение этой задачи, то есть придание  рекам судоходных свойств (канализация рек), состоит в том, что в определенных пунктах мы устраиваем плотины, за которыми происходит накопление воды и поднятие уровня. Причем все, что выше плотины, затопляется на большую глубину, и мы получаем водный путь вполне достаточной глубины.

            Чтобы придать судоходные условия реке Нижний Выг, нужно было в пяти точках устроить пять плотин, которые превратили естественную реку в лестницу каналов, расположенных на разной высоте. Такие плотины имеются в следующих местах:

в Надвоицах (проектировал Стасенков, вольнонаемный);

в Шавани (Зубрик);

в Палакорге (Доманский, вольнонаемный);

на Маткожненских порогах (Вяземский) и

на Выг-Острове (Воробьев, вольнонаемный).

Самая высоконапорная плотина – Маткожненская. Учитывая это (высоконапорность) и учитывая замедленность работ, задача стояла особенно трудная. Кроме того, эта плотина наиболее трудная для строительных работ -- из-за характера расположения в русле реки, требуя больших перемычек.

            Для того, чтобы суда могли переходить из одного канала в другой, расположенный в другом уровне, устраиваются шлюзовые лестницы. На Маткожне, в частности, имеется лестница из двух шлюзов.

            Резюмирую: назначение плотины в создании судоходных условий в бьефе между Маткожней и Палокоргой. Кроме того, можно использовать плотину для энергетических целей. На Маткожненской плотине мы можем получить около 40 тыс. клВт электроэнергии. Это приближается к Волховстрою. Для этого надо только переоборудовать бетонные сооружения плотины, что обойдется в 30 процентов стоимости постройки плотины, а также  построить отводной канал и силовую станцию.

            Маткожненская плотина является наиболее благоприятной для получения гидроэнергии. Строительство этой станции включено в одну из первоочередных задач ББКомбината. Техническое своеобразие плотины № 28 состоит в том, что она состоит из каменной наброски с деревянным экраном. В отношении бетонной плотины № 27 имеется момент рационализации. Он относиться не только к этой плотине, но и, в частности,  к плотине № 25.   Рационализация  -- отбрасывание струи с трамплина; использование трамплина в качестве средства удаления точки подмывания плотины с [со стороны] нижнего бьефа.

            Затем несколько облегчена конструкция отдельных частей, например, бычков, которые очень тонки. Затворы очень легкие и своеобразной конструкции, с деревянной обшивкой, в то время как обычно делают с железной… Но эти моменты не относятся только к данной плотине, но ко всему Беломорстрою.

            Единственное новшество, которое я могу приписать себе, -- это  некоторые мероприятия по рационализации и облегчению работы трамплинов. Трамплин, хотя и является новой конструкцией, [в том виде] как он был применен здесь, но он не является особенностью Маткожненского узла. Я  сыграл большую роль в отношении вентиляции под струей -- для увеличения дальности боя струи. А облегченные затворы являются достижением БМС в целом.

            Переходим к другой плотине № 28 из каменной наброски с деревянным экраном. Нормальным для подобного случая решением является плотина земляная на всем протяжении. Иногда,  для придания большей устойчивости, создается каменный банкет или призма с низовой стороны, как например, Палакоргская плотина № 26. По условиям отсутствия потребного количества материалов, сроков строительства работ, а также расположения плотины в русле реки, в данном случае такое решение оказалось трудным. К тому же фактическая строительная обстановка  [19] 32 года не гарантировала окончания плотины в срок. 

Чтобы можно было продолжать работы в течение зимних месяцев и создать необходимую устойчивость плотины в русловой части и надежности примыкания деревянного экрана к борту плотины, было решено избрать для русловой части тип плотины из каменной наброски с деревянным экраном.             Нормальным для такого типа плотины является экран из железобетона. Именно он прекращает фильтрат через камень (т.е. фильтрацию воды через тело плотины с более высокого уровня на нижний – прим. К. Г.). Учитывая, что придется проводить работы зимой, [понимая] ответственность работ по бетону и то, что нет опытных бетонщиков, что при оттаивании мёрзлый камень даст большие осадки, -- пришлось принять деревянный экран. Это является оригинальностью плотины («мёрзлый камень» -- так образно Вяземский называет обломки скалы, перемешенные и смёрзшиеся с землёй. Подобная смесь даёт большой объём, который резко сокращается при оттаивании – прим. К. Г.)

Таким образом, плотина состоит из каменного банкета, на который с напорной  стороны наложен деревянный экран. Применение такой конструкции позволило сэкономить около 200 тысяч кубометров дефицитного грунта и позволило успешно закончить зимние месяцы. Части плотины, находящиеся на берегу (т.е. примыкания – К. Г.), могли быть сделаны нормального типа -- земляными.

            Я считаю, что характерной точкой для меня было поручение работ по проектированию Маткожненских сооружений. В начале они показались мне невыполнимыми, а затем, под влиянием некоторого презрения со стороны начальства, я взялся за эту работу и докончил ее.

            К чекистам и ГПУ относился так, что раньше: ГПУ казалось чем-то вроде испанской инквизиции. А теперь мы считаем, что это наши ближайшие сотрудники, вернее, мы их ближайшие сотрудники. В отношении ордена я считаю, что сейчас я не заслуживаю его. Может, если бы у меня крепче было здоровье, я заслужил бы его.  Но те, кто дают его, знают, что делают, и если бы я отказывался, это было бы антигосударственно. Получал я орден в Президиуме ЦИКа, из рук Ивана Михайловича Калинина (исправлено: «Михаила Ивановича»).

            Сейчас я работаю на Свири, бригадир Свирской бригады Проектного отдела ББКомбината, ответственный за работу по составлению проекта Верхней Свири. Должен сказать, что Маткожня является игрушкой по сравнению со Свирью, хотя Свирь состоит из одного шлюза, двух плотин и одной гидро-станции.  Но по объему бетона она больше всего БМС. Условия грунтов особенно тяжелые. Это является серьезной трудностью, так как тамошние грунты не представляют надежную основу. СССР не знает таких грунтов. Верхние сооружения, которые окончательно завершат проблему Свири, находятся еще в более невыгодном положении, чем те, которые закончены (Нижняя Свирь).

            В отношении творческой работы, должен сказать, что я всегда считал её присущей мне.  Сейчас она направлена по определенному пути.  Например, я не буду увлекаться статьями по аэронавтике и т.п., а свою творческую энергию буду сосредотачивать и направлять по тому руслу, по которому нужно. В этом отношении у меня имеется известный поворот, так как раньше я был склонен заниматься разными вопросами.

            Уроки БМС заключаются и в том, что я научился взаимоотношениям личности с современным советским обществом. Этого раньше у меня не было.  Я понял взаимодействие, взаимосвязанность и обязанности одного перед другим.

            Мнение об исправительной системе ГПУ следующее: тут можно дать самые хорошие отзывы. Я резко осуждаю Соловецкие методы, когда измывались, заставляли таскать воду и т.д. Многие из того руководства были арестованы и даже расстреляны. Также резко осуждаю европейские методы. Конечно, лучше совсем не иметь лагерей и воспитывать другим способом, но, учитывая напряженное состояние страны, когда мы не можем позволить роскошь разрешать подтачивать себя изнутри, приходится применять и эти методы.

Я доверяю руководству в том, что разложение изнутри является недопустимым, и что изоляция необходима в связи со скрытым саботажем, плохим влиянием на окружающих, сосредоточением группировок на скользкой дорожке собственного благополучия. Такие элементы имеются сейчас и на транспорте, и в колхозах и т.д. и их изоляция является необходимой. Единственным способом ведения исправительно-трудовой политики является политика ГПУ, когда люди перековываются в труде. Было бы ошибкой из ГПУ сделать школу ликбеза, где читались бы лекции по политике. Люди должны перековываться на конкретной работе. При такой системе, хотя и не все становятся ударниками, не все получают ордена, но большую долю хороших работников государство получило. Те, кто колеблется и шатается, пусть поработают в лагерях, тогда они выкристаллизуются как работники, они получат свободу скорее, чем ожидают.

            Об отдельных искривлениях, которые имеют место в общей политике, надо сказать. Но исключения подтверждают правило. Обстановка доверия, которая создана, есть единственная, которая может воздействовать на интеллигента и может успокоить его роптание и привести в равновесие. Среди чекистов есть люди, которые его поймут, и прошлое не будет его тревожить. Тот, кто задирал нос и считал себя великим спецом, делается здесь скромным трудовым работником, который по мере сил борется за общее дело. Кроме того, появляется престиж, что ты Белморстроевец, и что ты не можешь снижать темпов.

ШТУРМ

            Во время штурма я был прорабом на своей плотине (с 12/IV. по 26/VII-33 г.). Прорыву много содействовала туфта. Туфта происходит от двух основных причин. Она идет и сверху и снизу. «Туфта снизу» происходит потому, что питание и премвознаграждение рабочим были поставлены в зависимость от выработки.  От этого появился сильнейший стимул увеличивать выработку у честных людей, а у менее честных -- показывать увеличенную выработку, не соответствующую действительности. В результате получишь 1300 грамм хлеба и двойной обед.

            Десятники также попадали (вставка: «Иногда») под влияние чуждых элементов и покрывали это дело, подписывая неправильные ежедневные сведения. Результаты давались в кубах, и получалось, что на эту туфту приходилось работать лишнее время. Благодаря туфте, практически было выработано гораздо меньше, чем показано в ведомостях.

Здесь имелся момент слабости низшего технического персонала. Иногда рабочие даже грозили, что они побьют десятника, а иногда просто он не хотел идти против своих ребят, так как приходилось работать в чрезвычайно трудных условиях. И бывало так, что измучившись за целый день работы, люди получали маленький эффект и из-за этого получали голодный паек. В этом было известное искривление. Но если ребята честные, то это еще не большое зло, но если систематически все лодыри приписывают выработку, то это «злая туфта».

«Туфта сверху» заключалось в том, что многие люди, которые ведут себя приниженно перед следствием, не хотят открыто идти на преступление, а хотят выслужиться перед начальством. Вместо того, чтобы сказать, что выполнить данную работу невозможно в такой срок, они говорят – рады стараться. Получаются невыполнимые задания, которые ведут в тупик.

            Туфта происходила из-за борьбы за штабное знамя. Отделение хотело показать хорошую выработку, чтобы получить это знамя. Тем более, что знамя приносило целый ряд льгот, да и начальство не ругает, оставляет в покое, если выработка большая. Поэтому происходило так, что некоторые плановики приписывали выработку или верили, не относились критически к первичным сведениям.

Например, взорвана скала в 5 тыс. кубометров. По плану предполагается, что она должна быть вся выброшена из котлована. Фактически её взрывают, но оставляют.  А кому-то потом приходится её вынимать. Выписывали удаление растительного слоя, включали его в кубатуру, чего не полагается делать, так как этот слой идет на отвал. Затем, когда производится инструментальный обмер, оказывается, что сооружения еще не закончены...

Туфта вводит начальство в заблуждение. За туфту пропал и Кираснов. По-моему, хотя Кираснов и был виноват, но за ним скрывались и некоторые, носящие красные петлички*, которые считали, что вся суть в том, чтобы хвалили отделение за хорошую выработку (пометка на полях: «Это не подлежит оглашению»).

* «красные петлички» носили сотрудники ОГПУ -- руководители Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря и его отделений (Беломорстроя), а также оперсостав.

Вот пример, конкретный пример туфты на Маткожне. Начальник лагпункта Голенчик (так в документе – через «о» -- прим. К. Г.) и прораб Карякин сильно занимались туфтой.  Чекист Прохорский в 7-м отделении был безупречен, но иногда слишком доверял. Они работали на шлюзе № 15 и канале № 186. Я не видел следственных материалов, но слышал разговоры и поэтому за точность не отвечаю. Оба являются заключенными: Голенчик просидел 8 лет -- он попался за растрату студенческой кассы взаимопомощи и был посажен на 10 лет. Карякин сидел по «КР» и сидел меньше. Оба они люди с головой. Карякин довольно энергичный и жизнеспособный человек.  Дело их шло неплохо. Они построили городок и дизельную установку, сконструировали конвейер для рубки ряжей. В результате создается определенное отношение со стороны начальника производственной части Реентовича и начальника 7-го отделения Прохорского.  Говорили, что с них можно брать пример.

Все шло прекрасно до середины лета [19] 32 года. Затем в связи с уплотнением работ и увеличением темпов, им, как и всем остальным, стало гораздо труднее. Сперва они работали честно, но затем начали отставать, и начальство на это обратило внимание. В частности, Голенчик слезно просил меня объяснить начальству, какие имеются технические трудности в работе, чтобы им дали передышку.

У них появилось чувство, что они с работой не справляются. Это повлекло целый ряд неприятностей, ругань, стали соваться инспекторы и т.д. А в их деле, может быть, не все было золото, что блестело. Они не хотели подвергаться гневу начальства. Сперва стали выбирать работу полегче, например, легче кубатуру -- землю, а не скалу и т.д.   Все это только оттягивало работы, и осенью у них получилось большое отставание. Тогда они начали преуменьшать остатки работы в отчетах. Процент выполнения плана рос, и получалось так, что в основном работы закончены, а фактически у них выросла порядочная задолженность, примерно около 20 тысяч кубометров скалы.

В ноябрьские дни они дали хорошие показатели  выработки. Они сообразили, что и у других будут такие же «концы» и что они вместе со всеми окончат.  И были правы, потому что все пришли в ноябре с долгами. Это дало им возможность плавать. Они рапортовали об окончании и были освобождены. Затем оказалось, что по всему БМС прорыв, но они думали, что начальство им доверяет, и что они выплывут.

            Но тут случилось то, к чему они не подготовились. Приезжает Фирин*. Честные специалисты в один голос стали Фирину говорить, чтобы он проверил остатки работы и чтобы при этом в одинаковой степени отвечали начальники отделений и начальники ПТЧ (производственно-технических частей – прим. К. Г.). Когда проверка была сделана, все пришли в ужас, и было объявлено вредительство. Оказалось, что вместо показанной выработки, сделано около половины. Очень много туфты было по Водораздельному каналу (во втором отделении), по Шижне, по Выг-острову, в 6-м отделении. Везде было много туфты. Меньше всего было у Успенского в Надвоицах, но и там была.

* С. Г. Фирин – начальник Беломорско-Балтийского ИТЛ, зам. начальника ГУЛАГ ОГПУ СССР.

Здесь встал вопрос о выявлении каждым своего лица. Нужно было дать цифры обмера. Нужно было показать действительные остатки.  Все понимали, что в этом случае грозит много неприятностей (хотя я думаю, что под арест Голенчика и Карякина не взяли бы). Галенчик и Карякин решились показывать преуменьшенные остатки. Они призывают топографа Капровчука и говорят ему, чтобы он сделал так, чтобы остатки сошлись. Они оказали на него давление, сказали, что иначе смешают его с грязью, и он изменил одну цифру в расчетах (отметку репера). В результате этого 20 тысяч кубов было оправдано.              Получалось так, что канал  [по отчету] имеет проектную глубину, а фактически на 36 сантиметров мельче.

Технически преступление ничего не дало бы, и судоходство могло происходить. А если бы и проверили, то подумали, что это нивелировочная ошибка. У нас [по проекту] под килем имеется запас 60 сантиметров, а здесь было бы запаса в 24 сантиметра.  Судно дна не коснулось бы.

Но случилось так, что другой топограф стукнул на них, приехала комиссия, обмерила, выявила туфту. Участники были арестованы. Голенчик в Бутырках, Карякин заболел тифом и умер, судьба Капровчука неизвестна*.

            Итак, одной из причин прорыва была туфта, показ строительства в розовых красках. Из-за прорыва был организован штурм.

*Начальник лагерного пункта Галенчик был инженером-механиком, осужденным по ст. 113 – II УК РСФСР (растрата). Старший прораб Карякин – инженер-строитель, осужденный по ст. 58, п. 7 (вредительство) на 10 лет. Из материалов «дела» следует, что инициативу в выявлении туфты проявил один из заключенных-бурильщиков. В «Обвинительном заключении», составленном уполномоченным ЭКО Веревкиным и санкционированным начальником 7 объединенного отделения Успенским, говориться:

            «Руководство 3-го лагпункта в лице начальника пункта Галенчика и старшего прораба Карякина, преследуя цель срыва окончания канала ББВП в срок 2 мая 1933 года, скрывали путем туфты и подлогов действительный остаток объема работ по каналу № 186 и шлюзу №15.

            Эту вредительскую деятельность упомянутые осуществляли через группу подчиненных им лиц заключенных, используемых на работах учета и отчетности, которые, не производя контрольных обмеров по настоянию, нажиму и угрозам Карякина и Галенчика, составляли подложные акты, сознательно уменьшая остаток объемов работ, тем самым прикрывали из месяца в месяц туфту, выразившуюся на 24/1. 1933 года в 47040 куб. метров.

            Вредительская деятельность группы работников, возглавляемой Галенчиком и Карякиным, помимо затяжки окончания канала, нанесла государству ущерб в руб. 119 011, коп. 20».

                                                                                  «Начальнику ГУЛАГа ОГПУ

                                                                                  тов. Берману

            Направляю в Ваше распоряжение шесть арестованных, проходящих по делу о туфте на канале № 186 и шлюзе 15 – 7-го отделения ББЛАГа.

            Это дело ставилось на В/С К ОГПУ под председательством зам. ПП ОГПУ в ЛВО т. Запорожца, которая считала необходимым применить высшую меру социальной защиты – расстрел к Карякину, Галенчику, Карпову и Капровчуку. Мною это дело было снято, как подлежащее направлению в Москву.

Пом. нач. ГУЛАГ ОГПУ и врио нач. УББЛАГ

                                                                                                     Фирин

16 марта 1933 г».

Организация штурма принадлежит Фирину. По-моему, одной из причин туфты явилось и то, что все ожидали к 7 ноября льгот и старались фактически или на бумаге окончить работу. Поэтому к 7 ноября все пришли с хорошими показателями, но канал не был построен. Хотя говорили, что в основном он закончен, а «остались детали».  Но это также неправильно, как сказать, что дом, в котором нет ни дверей, ни окон, ни полов -- закончен.

            По-моему, большая доля вины лежит на специалистах.  Либо из страха, либо из желания получить льготы, они представляли дело в более выгодном виде, чем оно было на самом деле, а руководство не имело технического образования, чтобы это понять. Говорили, что остался один монтаж, но не говорили, что это и есть самая трудная работа. А руководству казалось, что монтаж -- это нечто вроде того, что портреты по стенкам повесить.

            7 ноября многие получили льготы и успокоились. Думали, что дадут спокойно окончить канал. Никто не знал твердо, что канал необходимо открыть к началу навигации 1933  [года]. Самые честные специалисты думали, что все лето можно будет еще строить, а к осени -- закончим. Кроме того, не получившие льгот остались недовольны, настроение упало, трудовая дисциплина расшаталась, и люди стали смотреть так, что «авось доковыряем».

            В феврале месяце появилось известие, что едет Фирин. 15 февраля руководящий технический персонал вызывают к Фирину, и он произносит свою историческую речь, которая на меня и на многих произвела ошеломляющее впечатление.

            Из этой речи мы узнаём, что строительство в тягчайшем прорыве и что руководство в Москве находится в большом волнении относительно строительства. Кроме того, оказывается, что к маю все должно быть построено, и сейчас инженерно-технический персонал должен показать, чего он стоит. Руководство требует открытия навигации к 1 мая. События показали, что этот вопрос, очевидно, связан с вопросом обороны страны.

           (предложение отчеркнуто, со сноской: «Это не подлежит оглашению»).

            Для нас речь явилась неожиданным пробуждением от спокойного сна.  Мы поняли, что за эти три месяца потеряли много ценных дней, начиная с ноября. Мы поняли, что теперь надо приложить большие усилия, чтобы окончить работы в срок.

            Была организована проверка остатков, которая обнаружила туфту по ряду пунктов, и это обрекло настроение в мрачные краски. На перелом настроения, на усвоение новой точки зрения ушел конец февраля. Люди пытались по--различному подходить к делу, а затем решили бросить всё и полностью включиться работу. Все работники, включая женщин, были брошены на линию. Начался знаменитый стодневный штурм, который продолжался с середины марта, апрель, в мае доделывали, и 10 июня строительство было закончено. Эти дни прошли действительно с лихорадочным подъемом.

            Здесь большая заслуга Фирина в том, что он дал людям зарядку. Были приняты решительные меры, целый ряд людей был подвергнут суровой каре из-за туфты, целому ряду лиц была дана полная ответственность, были сделаны некоторые переброски, некоторые участки получили подкрепление и лучший командный состав. При сплошном трудовом порыве, без остановок работы были закончены.

            Какое же значение имел штурм и как проходил штурм. Многие проявили себя во время штурма с наилучшей стороны и многие награды были получены именно за штурм, как например, награды Вержбицкого и Успенского (далее фамилия Фирина, но он вычеркнута). Воздействие Фирина было очень велико. Его речь была жестокая и беспощадная. (Приписка на полях: «Фирин, как работник ГУЛага, был главным человеком на стройке»).

Он вывел людей из состояния спокойствия, и они поняли, что стоят перед кризисом, что пришло время выявить себя. Кроме того, он очень тщательно проверял и наблюдал ход штурма. Сеть людей по линии производственного отдела и чекистов следила за каждым шагом штурма. Фирин сам почти всё время был на линии и обращал внимание главным образом на то, что мы, техники, благодаря другой психологии, не замечали. Он заходил в палатки, в бараки, следил за питанием, регулировал нормы пайка, устанавливал реальные нормы выработки. Он интересовался тем людским материалом, руками которого строился канал.

            Ведь на туфту влияло и то, что сначала нормы были слишком высоки, а технический персонал, по слабости, вместо того, чтобы сказать, что их выработать невозможно, увеличивал нормы выработки.

            Когда Успенский приехал в Шижню (8-е отделение Беломорстроя – прим. К. Г.), то он целый ряд людей снял с работы и положил в больницу, снизил нормы и дал усиленные пайки. У некоторых не было мужества говорить, что у нас недостаточно людей, а надо бы твердо отстаивать свою точку зрения, что и делал Успенский.

            Фирин также очень много сделал в этом отношении. Он снизил нормы так, что люди могли без туфты получать должный паек. Он расположил к себе массу лагерников, потому что внимательно относился к личным просьбам и разрешал их в благоприятном смысле -- в пользу заключенных. Он считал, что не масса лагерников, а технический персонал являются виновниками прорыва. Да так и было. Частью это было из-за туфты, а частью из-за плохой общественной работы среди инженерно-технических работников. Фирин в один вечер отсек это, и люди, способные работать, взялись за дело и довели строительство до конца. Многие в результате освободились, а некоторые были награждены.

            Конкретные результаты были такие, что лица, определенно ведшие вредительскую работу, пострадали. Другие, как их прихвостни, тоже попались. Может быть, один-два человека пострадали больше, чем  нужно.

            А главным результатом явилось то, что правительство получило к требуемому сроку такое громадное сооружение. Карелия получила новый водный путь, который ББКомбинат будет эксплуатировать, а главное 60 тыс., то есть примерно одна треть всех лагерников, получила облегчение своей участи. Около 12 тыс. были освобождены до срока.

            Штурм, кроме хороших результатов, ничего другого не дал.

            Фирин не только лично возглавлял штурм, но и провел дело до конца, а задача была исключительно трудная. Ведь когда он приехал с небольшой горсточкой москвичей, он попал в разваленный лагерь. Во всяком случае, о темпах работы думали очень мало. Нам, специалистам, он представлялся весьма напористым человеком, знающим чего он хочет, и сильными средствами добивающийся результатов и достигающим в конце концов этих результатов. Он представляет собой настоящего напористого большевика.

            Он имел хороших помощников в лице Френкеля, начальника работ, Успенского, начальника Северного склона ББК, Афанасьева, начальника первого отделения, Вержбицкого, помощника главного инженера, и ряд других. Вержбицкий получил высшую награду за то, что не шел в хвосте, а возглавлял работу. Руководство сумело наэлектризовать и возглавить это дело.

            В лице Фирина мы впервые (так как Френкель сам бывший заключенный и его психология иная) увидели крупного большевика, которого не только нельзя назвать дураком, но с которым трудно спорить и по логическим и по техническим вопросам. Это большевик, которого можно уважать. Сначала он внушал нам чувство трепета, а затем мы научились его видеть с более мягкой стороны. Он оказался человеком совсем не страшным, очень доступным и милым, но чрезвычайно нервным. Его зарядка, его твердый дух воинствующего большевизма повлек за собой 160 тысяч человек. Рабочие его сразу полюбили, а мы сначала трепетали, а затем увидели в нем матерого большевика».

Авторской подписи под текстом нет, только карандашная запись: «Корректировал» и размашистая роспись, очень похожая на «Успенский».

Дата: «8/Х-1933»

Орест Валерьянович Вяземский прожил большую и достойную жизнь, занимаясь любимым делом. После Свири он поработал в должности начальника проектного сектора и заместителя главного инженера строительства водоснабжения Владивостока, заместителем начальника проектного отделения и главным инженером строительства Углического и Рыбинского гидроузлов. Весной 1938 года защитил кандидатскую диссертацию. После войны, в августе 1947 года  О. В. Вяземский пришел на работу во Всесоюзный НИИ гидротехники им. Б.Г. Веденеева, в котором и проработал всё отпущенное ему Богом время. Реабилитирован Судебной коллегией по уголовным делам Верховного Суда Узбекской ССР (Определение от 2.12.1957 г.). Он автор более 70 научных работ. Производственная, научная и преподавательская работа О. В. Вяземского отмечена тремя орденами Трудового Красного Знамени и орденом «Знак Почета».

Умер О. В. Вяземский 9 марта 1968 года и похоронен на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга.

Беломорско-Балтийскому каналу везло на хороших инженеров. Только вдумайтесь: за все время его работы в недрах гражданского (не НКВДшного), ведомства речного флота страны (с начала 1939 года) должность главного инженера занимали только три человека. Назову их имена: Алексей Иванович Василов, Валентин Владиславович Гудзанский, Иван Васильевич Волков. И это за 68 лет!

Первый в коротком списке, Алексей Иванович Василов, попал на Беломорстрой по этапу. Он был заключенным с 58-й статьей, п. 7, «зачисленным» ОГПУ в большую группу инженеров, обвиненных по делу о вредительстве на водном хозяйстве. В то же время биография Василова вовсе не предопределяла в нем врага государства.

Родился Алексей Иванович 31 декабря 1893 года в Кишиневе в семье почтово-телеграфного чиновника, зарплаты которого едва хватало на более чем скромную жизнь. Когда Алексею исполнилось 10 лет, отец умер, и жить вообще стало не на что. Алексей в ту пору учился в Кишиневском реальном училище. Он стал давать уроки младшим школьникам и тем самым зарабатывал.  Так было и потом, когда в 1911 году, окончив училище, он поступил в Петербургский политехнический институт.  Институтская программа была более напряженной, кроме теоретических дисциплин, она включала в себя трудоемкие чертежные и проектные работы. Не все из товарищей-студентов могли справиться с ними вовремя, и это обстоятельство… позволяло Алексею получать достаточный приработок.  Вот из-за этой необходимости все время прирабатывать, чтобы содержать себя, его учеба в институте немного затянулась, и  он окончил институтский курс только весной 1918 года.

Между тем, к окончанию института Алексей Василов, с точки зрения новой власти, был правильно политически ориентирован и достаточно известен в Петербурге своей общественной активностью. В октябре 1917 года, видимо, сразу после большевистского переворота, Петроградский Совет назначает его комиссаром продовольствия Московского района. В комиссарской должности вчерашний студент пребывает почти год, до лета 1918 года, пока его не мобилизуют в Красную Армию.

Служба Алексея Ивановича, к счастью, проходила без комиссарства.  Она всецело была связана с полученной в институте специальностью: инженер Петроградского военно-инженерного управления, помощник начальника работ северного участка военно-морского строительства на Черном море, помощник начальника гидроотряда Отдельной Кавказской армии…

Последним местом службы Василова в 1922 году оказался Батум. Здесь он женился, остался после демобилизации и продолжил работу. В те годы на юге страны правительство разворачивало масштабные мелиоративные работы, инженеры-гидротехники и строители были в большом дефиците. К моменту ареста в апреле 1931 года он уже сделал неплохую карьеру -- занимал пост начальника Службы пути и строительства Средне-Азиатского государственного пароходства.

Выдуманное дело о вредительстве на водном хозяйстве, позволило ОГПУ, словно неводом, собрать в одно место, на Беломорстрое, лучшие инженерные кадры страны. Строительство Беломорско-Балтийского водного пути было знаковым для страны и его руководства. Его невозможно было провалить. Как и другим его «подельникам-вредителям», Алексею Ивановичу Василову коллегия ОГПУ определила 10 лет заключения в лагерь. Менее чем через три месяца после ареста, в июне 1931 года, он был уже в Карелии, в шести километрах от деревни Надвоицы. Здесь проектировщиками было спланировано строительство одного из наиболее сложных гидроузлов будущего водного пути. Гидроузел включал в себя большую земляную и примыкающую к ней деревянную плотину и двухкамерный шлюз, глубина которого для канала оказалась рекордной. Эта была ставшая впоследствии всемирно известной Шавань, Шаваньский гидроузел.

 Особенности гидроузла предопределила река Нижний Выг,  уклон которой на этом участке был особенно крут. Василов начинал строить Шавань – и шлюз, и самосливную плотину, в основе своей деревянную, но которая с тех пор работает без особенных проблем. Он был здесь старшим производителем работ. Потом его направили на север, старшим инженером Шиженского гидроузла, в который входило строительство уже четырех шлюзов и плотин с водоспусками.  Он занимался углублением фарватеров на проблемных участках канала, землечерпанием, как это тогда называлось…

В 1935 году Алексея Ивановича Василова назначили начальником Службы пути ББК, а в январе 1936 года объявили, что он досрочно освобожден… Василов никуда с ББК не уехал. Он так и оставался здесь в прежней должности. Канал в ту пору был структурным подразделением Беломорско-Балтийского комбината ОГПУ, на правах отдела, выделенного в Службу пути, и его должность означала, что он был на ББК начальником.

Однако для ББКомбината НКВД, с его новыми задачами по хозяйственному  освоению Карело-Мурманского края, эксплуатация канала  казалась камнем на шее. Канал требовал постоянного внимания, ему необходимы были стабильные, хорошо подготовленные кадры рабочих, техников и инженеров. В конце 1938 – в начале 1939 года начался длительный и мучительный для всех процесс передачи канала от НКВД в ведение Народного комиссариата речного флота. Главная проблема состояла в том, что чекисты не хотели передавать «чужому дяде» ни лучших специалистов и рабочих, ни линии связи, и вообще ничего, что представляло для них хотя бы какую-то ценность. У Комбината  была своя правда – план по лесозаготовкам, который он обязан был «обеспечить» во что бы то ни стало. В архиве наберется целая стопа телеграмм и прочих жалоб на действия различных начальников Комбината, посланных из Медвежьегорска в Москву.

В 1938 году Василов становится главным инженером Беломорско-Балтийского канала, а уже через год, 25 мая 1939 года, нарком речного флота назначает его заместителем начальника Управления пути ББК. К слову сказать, на ББК должность главного инженера существовала не всегда. Были длительные периоды, когда она называлась именно так – заместитель начальника. Василов несколько раз, за те четверть века, которые он исполнял свою инженерную должность, бывал записан в штатном расписании и так и этак.

Судя по документам архивов, Василов работал прекрасно. В марте 1942 года Коллегия НКВД, которая совсем недавно дала ему 10 лет заключения, как вредителю, назначает Алексея Ивановича главным инженером восстановительных работ на южном участке судоходной трассы.  9 апреля 1943 года руководство подписывает характеристику, которую вдруг затребовали «наверх», в Москву: «…Большой производственный опыт, инженерные знания, совершенствуемые  каждодневно, ставят тов. Василова в ряд крупных специалистов-гидротехников».  19 июля 1948 года Василову присвоено персональное звание «инженер-капитан речного флота II класса».

Я очень сожалею, что никогда не видел лица этого человека. Вот уже несколько лет ищу и никак не найду даже маленькой фотографии. Это довольно странно: занимаясь историей Беломорско-Балтийского канала много лет, я никогда не видел снимков его начальника с 1939 по 1944 год -- Андрея Ивановича Орехова и главного инженера  Алексея Ивановича Василова. Конечно, канал в течение долгого времени был накрепко закрыт от посторонних и всякого рода фотографирование здесь не приветствовалось. Я знаю это не понаслышке. Да и многие, работавшие на ББК, были людьми, как говорят, «с прошлым» и в объективы предпочитали не лезть. Тем не менее, я уверен, что когда-нибудь смогу посмотреть им в лицо.

Мне это очень важно. Я хочу понять, изжил ли в себе инженер Василов обиду на власть, на страну, которая унизила его, сделав заключенным? Справился ли, хотя бы к преклонным годам, с обидой на то, что безо всяких причин бросила на самое дно, опустив до положения подзаборного урки, а потом, в течение долгих лет заставляла оправдываться и искупать несуществующую провинность. Это ведь сегодня «ходками в зону» хвастаются на всю страну. Во время, когда жил и трудился инженер Василов, да и много позже, даже незаслуженная посадка мрачной тенью влачилась за человеком по графам его анкет, делая невозможным то, что легко получали другие.

Мне кажется, что я мог бы определить, освободился ли Василов от этого тяжкого груза или жил с ним до самой старости. Многие инженеры с Беломорского канала, даже пережившие репрессии 1937-1938-х, а также волну вторых посадок в начале 1950-х, до конца изжить этой обиды так и не смогли.

Гнетнев К. В. Беломорканал: времена и судьбы.

Далее читайте:

Гнетнев Константин Васильевич (авторская страница).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку