|
|
С.Б. Ульянова |
|
2010 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
БИБЛИОТЕКАА: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...Б: Бажанов, Базарный, Базили...В: Васильев, Введенский, Вернадский...Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...Ж: Жид, Жуков, Журавель...З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...М: Мавродин, Майорова, Макаров...Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...П: Павлов, Панова, Пахомкина...Р: Радек, Рассел, Рассоха...С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...Э: Энгельс...Ю: Юнгер, Юсупов...Я: Яковлев, Якуб, Яременко...Родственные проекты:ХРОНОСФОРУМИЗМЫДО 1917 ГОДАРУССКОЕ ПОЛЕДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ |
Рабочие – предприниматели – властьв конце XIX – начале ХХ в.: социальные аспекты проблемыМатериалы V Международной научной конференции Кострома, 23–24 сентября 2010 годаЧАСТЬ IIРАЗДЕЛ IV. СОЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ СОВЕСТКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ: ОПЫТ И УРОКИС.Б. УльяноваК характеристике советского заводского сообщества 1920-х гг.[1][2]Советское общество строилось по образу и подобию фабрики. Поэтому изучение дисциплинарного пространства советского предприятия, которое было средоточием социальной и политической жизни, определяло ее ритм и содержание, представляется актуальной историографической проблемой. Исследование такого исторического феномена, как «заводское сообщество», позволяет показать степень его автономии и характер взаимоотношений с государством, которое стремилось продолжать берущую свое начало с дореволюционных времен патерналистскую политику по отношению к рабочим коллективам. В российской историографии сильна традиция, в рамках которой история была представлена как результат изолированных действий «верхов», тогда как умонастроения и особенности восприятия рядовых граждан оставались вне поля зрения историков. О действиях организованных структур государства мы знаем неизмеримо больше, чем о спонтанной координации усилий миллионов людей, их быте, мотивации, менталитете, интересах. Между тем, политика формировала повседневное поведение людей и восприятие ими бытовых проблем, добиваясь общественного согласия и лояльности. Причем власть воздействовала на общество не только через насилие, существовали динамичные взаимосвязи и взаимозависимости между ними, компромиссы и некие социальные договоры. В изучении промышленной жизни периода нэпа в отечественной и зарубежной литературе можно выделить немало значимых достижений. Так, в работах С.В. Ярова о политическом сознании рабочих в послеоктябрьский период обращается внимание на переплетение бытового и политического в повседневной социальной практике. Исследователь на петроградском материале 1917-1923 гг. показывает, как люди становились частицей нового политического режима, как приспосабливались к новым правилам социальной игры[i]. Тщательному и глубокому анализу подвергаются партийно-государственная политика в сфере трудовых отношений, системы оплаты труда, мероприятия в социальной сфере. Изучается уровень жизни промышленных рабочих, законодательные и нормативные акты в области труда, трудовые конфликты (А.А. Ильюхов, Д.О. Чураков, Л.И. Бородкин и др.). В работах А.К. Соколова, В.С. Журавлева, Г.Р. Наумовой нашли отражение вопросы формирования особой психологической атмосферы в трудовых коллективах в 20-е гг., роли общественных и профсоюзных организаций, исторически сложившихся национальных традиций социально-трудовых отношений. В плане постановки проблемы презентации власти в повседневных практиках в московской промышленности обращают на себя внимание работы В.С. Тяжельниковой[ii]. Политическая составляющая трудовых отношений хорошо показана Л.В. Борисовой на примере советской промышленности 1918—1924 гг.[iii] В плане применимости известного в истории повседневности постулата о групповом подчинении как инструменте подчинения политического интересны исследования А.Ю. Рожкова, А.А. Слезина и др. авторов о молодежи, ее культуре, жизненном мире и системе ценностных ориентаций. Они показывают, как формирование на предприятиях комсомольских ячеек и пионерских отрядов приводило к сильной зависимости между политической активностью, лояльностью молодежи и индивидуальными социальными перспективами. Для зарубежной историографии также характерно разнообразие исследовательских сюжетов. Так, С. Коткин создал картину советской повседневности, освещающую способы вовлечения рядовых обывателей в систему - при помощи культурных, психологических и собственно политических механизмов. Исследователь выявляет преобладавшие в 20-е гг. способы понимания и анализа проблем труда, трудового процесса; реконструирует восприятие современниками таких проблем, как производительность труда, трудовая дисциплина и трудоспособность, социальное происхождение и политическая лояльность[iv]. К. Уорд, анализируя события на цеховом уровне в хлопковой промышленности, сумел показать взаимосвязь между партийно-государственной политикой в промышленности и настроениями рабочих[v]. Немецкие исследователи - А. Людтке, Х. Медик и др. - центром своих изысканий сделали «человека в труде и вне его». В частности, именно А. Людтке ввел в историографию понятие «заводское сообщество» (Werkgemeinschaft), отметив на материалах немецкой рабочей истории, что рабочие не просто трудились в одном и том же помещении, взаимодействуя от случая к случаю, но и фактически жили вместе в тесном ежечасном контакте[vi]. В то же время практически неизученными остаются стратегии соперничества и сотрудничества между заводским сообществом и властью, границы подчинения и формы неформального сопротивления работников навязываемой им политике; проблема внутренней стратификации промышленного сообщества как способа его подчинения власти, внутренние конфликты в пространстве фабрики; политический и социальный контроль в дисциплинарном пространстве предприятия; проблема устойчивости традиционной цеховой культуры в условиях индустриальной модернизации и др. Вопреки сторонникам тоталитарной школы, рабочий класс в СССР никогда не был пассивным объектом большевистской политики. У «слабых» было свое оружие. Они умели говорить на языке власти и договариваться с нею. Они могли следовать политике, диктуемой сверху, пользоваться лозунгами официальной пропаганды в своих интересах или игнорировать ее. Изучение повседневной жизни советских предприятий показывает, что даже в самые трудные годы рабочие успешно сопротивлялись давлению власти, представленной на уровне предприятия структурами администрации и общественных организаций. Г. Горцка приводит ряд красноречивых фактов о том, что политические власти не могли найти правильный подход к массам. Они не занимались повседневными вопросами и, недооценивая умственный уровень рабочих и их интересы, предлагали им только лозунги[vii]. Рабочие были не идеальны, слишком эгоистичны, в глазах власти. В 1928 г. А. Угаров сетовал, «насколько далеко отстоим мы от такого положения вещей, когда самый отсталый рабочий и работница будут вникать во все мелочи производства, болеть за них душою и сознавать себя подлинными строителями социализма»[viii]. Когда декларируемые цели, нормы и ценности жизни не подкрепляются реальностью, определенные слои перестают в них верить. Вместо ориентации на общественные нормы, ценности и смыслы люди начинают жить индивидуальными или узкогрупповыми, корпоративными интересами. Возникают иждивенческие, потребительские настроения[ix]. Разочарование в коммунистических посулах, утрата ясных политических ориентиров вынуждали рабочих в 20-е гг. сосредоточиться на своей частной жизни. После объявления новой экономической политики среди представителей индустриального пролетариата получило распространение так называемое «шкурничество», усилились обывательские устремления к удовлетворению личных потребностей, решению бытовых проблем любыми способами. Утвердившийся в головах рабочих вывод, что власть - не рабочая, поворачивал их обладателей на проторенную дорожку привычек и ухваток наемного работника в «чужом» хозяйстве. «Несун», «бюллетеньщик», рвач, хулиган – типичные фигуры промышленной повседневности 20-х гг. Их можно рассматривать и как отражение сложных процессов адаптации заводского сообщества к политике, и как формы сопротивления «слабых». Хищения на фабриках и заводах были обычным делом и до, и после революции. Переход к новой экономической политике не избавил работников от пагубной привычки обкрадывать свое предприятие. Так, в 1921 г. в Гусь-Хрустальном рабочие на общем собрании решили не воровать, пока их делегаты ездят в Москву. За эти две недели выпуск мануфактуры увеличился на 200%. Получается, что за ворота фабрики выносилось 2/3 продукции[x]. Подобные случаи далеко не единичны. На Невской Ниточной фабрике в Петрограде 2 февраля 1922 г. была проведена облава на несунов, и захваченные с поличным были уволены. Таковых оказалась большая часть работниц! В результате в работе фабрики во второй половине месяца возникли перебои из-за недостатка персонала[xi]. В печати на протяжении 20-х гг. сообщения о мелких кражах на предприятиях мелькают довольно часто. По спокойному, будничному тону заметок (рабочий пойман при попытке вынести пряжу, в мастерских постоянно пропадают ремни, из заводоуправления исчезли стенные часы, из инструментальной таскают резцы и т.д.) видно, что это воспринималось как нечто обычное, просто мелочи заводского быта, такие же, как простои, прогулы и т.п. Несомненно, первый фактор, толкавший рабочих на воровство, — их тяжелое материальное положение. Однако не только стремление залатать прореху в семейном бюджете стимулировало мелкие хищения. В 20-е гг. уже практически завершился процесс отчуждения собственности от собственника, массы не воспринимали государственное имущество как «свое». «Хозяином» стал директор, проводивший, по мнению рабочих, ту же политику, что и при царе. Разрыв между разбуженными революцией надеждами на достижение справедливости и материального достатка и реалиями нэпа стал катализатором постоянного социального недовольства и отчасти, вероятно, провоцировал и морально оправдывал кражи с предприятий: если власть и администрация недодают нам положенного по справедливости, то взять самим какую-то толику не грешно. Подстегивала воровство рабочих и нечистоплотность некоторых хозяйственных, профсоюзных работников. Растраты и хищения приобрели массовый характер – слишком много соблазнов породил нэп. Сплошь и рядом мелькают сообщения о пропитых и прогулянных профсоюзных взносах и средствах касс взаимопомощи. В 20-е гг. прошло несколько судебных процессов по делам о крупных хищениях в трестах. И, как точно подметил К.И. Чуковский, «русский растратчик знает, что чуть у него казенные деньги, значит, нужно сию же минуту мчаться в поганый кабак, наливаться до рвоты вином, целовать накрашенных полуграмотных дур, – и, насладившись таким убогим и бездарным “счастьем”, попадаться в лапы скучнейших следователей, судей, прокуроров. О, какая скука, какая безвыходность! И всего замечательнее, что все не-растратчики, сидящие на скамьях для публики, тоже мечтают именно о таком “счастье”»[xii]. Способствовали распространению мелких хищений и общая атмосфера падения трудовой дисциплины, и отсутствие сколько-нибудь удовлетворительного учета материалов и оборудования на предприятиях. Чтобы справиться с несунами, руководители предприятий вспомнили дореволюционную практику обысков (кстати, в 20-е гг. рабочие, как правило, протестовали не против обысков как таковых, а против «несправедливости» при их проведении – грубости, освобождении от процедуры коммунистов, профсоюзных активистов и т.п.). Административные меры сопровождались соответствующими пропагандистскими усилиями. Устраивались показательные суды, случаи воровства обсуждались на рабочих собраниях. В газетах открывались рубрики «На борьбу с хищениями заводского имущества», «К суровому суду — расхитителей заводского имущества!» и т.п. В них публиковались рабочие предложения по борьбе с «несунами». Но они сводились все к тому же — проведению обысков, исключению из профсоюза, увольнению. Как показала на материалах союза печатников Д. Конкер, на протяжении 20-х гг. стандарты «пролетарского поведения» постепенно размывались[xiii]. Известный ученый-металлург В.Е. Грум-Гржимайло в 1924 г. писал, что заводской народ отвык от работы[xiv]. Рабочие все чаще доступными им способами сопротивлялись объявленной властью политике опережающего роста производительности труда по отношению к заработной плате. Одним из таких способов было использование возможностей, предоставляемых системой социального страхования. Участились случаи пьянства, симуляции, прогулов и пр. Возник даже особый термин – «бюллетеньчество»[xv]. Как говорили рабочие, «прогульщики действительно имеются, это плохо, но нужно принять во внимание, что железо и то снашивается, а рабочий тем более»[xvi]. Хозяйственные и профсоюзные работники во второй половине 1924 г. в связи с объявленной кампанией по повышению производительности труда обрушились с критикой на «бюллетеньщиков», считая, что «врачи очень либеральничают с рабочими»[xvii]. С прогулами по болезни боролись административными мерами: на треть уменьшилось пособие соцстраха, ужесточалась выдача увольнительных записок и бюллетеней и т.п. Кроме того, и рабочие, и врачи, «злоупотреблявшие» бюллетенями, подвергались психологическому прессингу. Однако вполне уместен вопрос о том, что приводило к росту бюллетеней в годы нэпа? Приведем один пример. 27 августа 1925 г. около часа дня на Петроградской табачной фабрике им. Урицкого работницы-табачницы одна за другой начали падать в обморок. В цехах началась истерика. Кто-то закричал об отравляющих газах. Паника продолжалась почти полтора часа. Заболевших оказалось около 140 человек. Одну табачницу пришлось отправить в больницу. Фабричный врач диагностировал массовый психоз. Оказалось, что подобные инциденты случались на фабрике и в 1923, и в 1924 гг. Происшествие на фабрике заставило городские власти обратить внимание на условия труда в табачной промышленности. Информацию об этом собирало и Ленинградское ГПУ, и прокуратура Василеостровского района. Выяснилось, что все началось с того, что одна работница получила отказ перевести ее на другую, более высокооплачиваемую, работу и упала в обморок. За ней стали падать другие. Заключение прокурорской проверки сводилось к тому, что такая массовая истерика была связана с условиями табачного производства[xviii]. Это объяснение устроило всех, так как тяжелые условия труда в промышленности рассматривались как временная неизбежность. Интенсивно трудиться рабочим приходилось в обстановке крайней антисанитарии и тесноты производственных помещений, что при дефиците калорийности питания и отсутствия полноценного отдыха вне фабрики способствовало росту заболеваемости. Вот как описывалось в литературе сортировочное отделение текстильной фабрики: «В воздухе носится мелкая пыль, которая тенетами спускается с потолка, иногда хлопьями падает оттуда на пол. Она серой пеленой покрывает стены, окна, машины и одежду рабочих, несмотря на сильно действующие вытяжные трубы»[xix]. Согласно отчетам санитарной инспекции, на каждые 100 обследованных предприятий Петроградской промышленности в 1923 г. приходилось недостатков: 41,1 - в вентиляции, 22,7 - освещения, 20 - отопления и т.д.[xx] В связи с тяжелыми условиями труда крайне актуальным вопросом была борьба с профессиональными заболеваниями, в частности, с туберкулезом, которым страдало от 25 до 58 % рабочих, малокровием и др. Разумеется, свою лепту в статистику бюллетеней добавляло и пьянство рабочих. Снижение производительности труда, увеличение текучести рабочей силы и усиление забастовочной и протестной активности означали рост недовольства рабочих. На многих предприятиях в 20-е гг. прекращение работ то в одном, то в другом цехе, было явлением постоянным. Из-за низких зарплат наблюдался уход с заводов высококвалифицированных рабочих. В связи с введением с 1924 г. в текстильной промышленности трех- и четырехсторонки отмечались различные формы рабочего протеста: на текстильной фабрике «Рольма» (Ярославль) рабочие пускали станки вхолостую, а когда их спрашивали, зачем это делают, отвечали, что так они поднимают производительность труда. Рабочие срывали собрания, угрожали начальству и партийным / профсоюзным активистам[xxi]. В ответ власти заговорили о росте рваческих настроений среди рабочих. Рвачество можно считать одной из форм рабочего активизма. Так, в докладе парторганизатора ленинградской фабрики им. Зиновьева по поводу кампании режима экономии (май 1926 г.) говорилось: «Единственно своевременными были меры одной ячейки, когда перед праздником 1 Мая возник вопрос о том, чтобы за счет Майских праздников произвести ремонт машин и установку новых усовершенствований, где рабочие взяли неверный курс на рвачество, в силу утроенной оплаты за праздничные дни, требуя по 2 руб. за час работы, что составляло излишний расход сумм, непокрывающий тех работ, которые должны были проводиться. В результате вмешалось Бюро К-ва. Экстренно решило принять иной путь и работы при содействии ячейки были выполнены в срок, с соблюдением всех принципов экономии, т.е. такая форма настроения есть форма стачки, стоило ей взять верх, мы терпели бы убыток в простое машин ежедневно в 5.000 пудов»[xxii]. В этом случае видно и то, что рабочих старались «развести» на энтузиазм по случаю праздника и объявленной кампании. И то, что рабочие твердо стояли на страже своих корпоративных интересов. И то, что решать вопрос пришлось партийной организации, вероятно, путем мобилизации коммунистов. Как говорилось в материалах комиссии СНК СССР по переходу на семичасовой рабочий день (1927 г.), «задача профсоюзов заключается в том, чтобы создать благоприятные условия для выработки новой трудовой культуры, которая заключается в способности интенсивно работать и в условиях новых рациональных трудовых привычек; удобных установок рабочего в производстве и культурного производственного поведения рабочего»[xxiii]. Эта задача так и не была выполнена. В годы первой пятилетки приток новых кадров, их текучесть, болезненный процесс адаптации новых рабочих к современному производству приводили к тому, что случаи пьянства, отлынивания от дела, порчи станков и оборудования, производственного травматизма стали более частыми. Примечателен перечень нарушений трудовой дисциплины в утвержденной НКТ СССР 27 августа 1929 г. табели взысканий для промышленных предприятий: опоздание без уважительных причин; «хождение без дела, чтение газет и отвлечение от работы других работников»; самовольная отлучка из предприятия; прогул без уважительных причин; «производство без разрешения администрации работ не для нужд предприятия»; сон в рабочее время; появление на предприятии или выполнение работ в нетрезвом виде, принос и распитие спиртных напитков, а также драка; азартные игры; «неисполнение законных распоряжений лица, которому работник подчинен, или вышестоящего лица»; «угрозы и словесные оскорбления рабочими и служащими представителей администрации – рабочих и служащих»; «оскорбление действием или покушение на оскорбление действием рабочими и служащими представителей администрации – рабочих и служащих независимо от привлечения к уголовной ответственности»; невыполнение без уважительных причин установленных норм выработки; «утрата, а также передача другим лицам (в другие цеха или отделы) или унос с собой без разрешения администрации инструментов, приспособлений, материалов, изделий и т.п.»; «порча машин, станков, приспособлений, материалов, изделий или другого имущества, принадлежащего предприятию и доверенного ему» и др. В особый раздел проступков выделены были «недобросовестные и хулиганские поступки»: «озорные или хулиганские выходки, имевшие своим последствием порчу машин, станков или материалов, нарушение правильного хода работ или причинение какого-либо вреда другим работникам»; симуляция заболевания и др. Они сразу наказывались увольнением, минуя стадию выговора[xxiv]. Наличие наказания за тот или иной проступок говорит о том, что сам проступок является распространенной практикой. Хулиганство стало бичом промышленной повседневной жизни. Помимо таких общих проявлений, как ругань, дебоширство, приставание к женщинам-работницам, на производстве возникли свои специфичные способы «похулиганить» (порча имущества, угрозы и избиение специалистов и пр.). А.Ю. Рожков приводит случай, когда рабочие-комсомольцы на одном из заводов с призывом «Бей мастера за расценки!» пытались бросить последнего в топку[xxv]. Информационная сводка по Ленинградской губернии (15—22 ноября 1924 г.) отмечала, что на Монетном дворе хулиганствующая молодежь мешает другим работать, выбивая из рук инструмент или материал[xxvi]. Основными хулиганами были молодые рабочие. Н.Б. Лебина отмечает, что, несмотря на попытки властей поглотить разрушительную энергию молодежи за счет общественной активности, полностью сделать это не удавалось[xxvii]. Юношеская психология отличается повышенной эмоциональностью, поступки - импульсивностью, взгляды и суждения - категоричностью. Как утверждает современная историография, молодой человек в годы нэпа переживал ряд серьезных социально-экономических проблем: рост безработицы и беспризорности, низкая оплата и нарушение норм охраны труда, классовый подход к получению образования, рост преступности и т.п. Реакцией становились гневливость, раздражительность, протестное поведение. Губительную роль в эскалации хулиганства 20-х гг. сыграла и беспризорность детей и подростков[xxviii]. Как показала К. Кур-Королев, с конца 20-х гг. началась реализация молодежной концепции советского режима, в которой доминирующими оказались идеи контроля и дисциплинирования распустившегося подрастающего поколения, впрочем, применявшиеся гибко и разнообразно[xxix]. В начале 1929 г. началась кампания по развертыванию в стране массового социалистического соревнования. Нет сомнения, что руководству удалось заразить духом соревнования значительную часть молодежи (на I съезде ударных бригад более 30 % участников составляли лица до 22 лет[xxx]). Власть умело использовала юношеский максимализм, здоровое соперничество, стремление выделиться и пр. Соревнование и ударничество, наряду с рабкоровским движением и деятельностью «легкой кавалерии», канализировали молодежную агрессию на производстве. Изучение промышленной повседневности 20-х гг. показывает, что не стоит недооценивать значимость мелкого ежедневного сопротивления заводского сообщества навязываемой сверху политике. По отдельности уход с собраний, текучка, отказ от обеденных перерывов и еда на рабочем месте, мелкое воровство пресекались с помощью административных мер довольно эффективно, но, взятые в совокупности, они превращались в систему, с которой власть не могла не считаться.
Примечания [1] Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (проект 10-01-00407а) [2] © С.Б. Ульянова, 2010 [i] Яров С.В. Конформизм в Советской России. СПб., 2006. [ii] См., напр.: Тяжельникова В.С. Ленинский призыв 1924—1925 годов: новые люди, новые модели политического поведения // Социальная история. Ежегодник. 2008. СПб., 2009. С. 113—136. [iii] Борисова Л.В. Трудовые отношения в Советской России. М., 2006. [iv] Коткин С. Говорить по-большевистски // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология. Самара, 2001. С. 250-328. [v] Ward C. Russia’s Cotton Workers and the New Economic Policy. Cambridge, 1990. [vi] Людтке А. Полиморфная синхронность: немецкие индустриальные рабочие и политика в повседневной жизни //Конец рабочей истории? М., 1996. С. 81. [vii] Цит. по: Кип Дж., Литвин А. Эпоха Иосифа Сталина в России. Современная историография. М., 2009. С. 79. [viii] Угаров А. Социалистическая рационализация и ее значение // Партработник. 1928. № 2. С. 6. [ix] Ольшанский Д.В. Массовые настроения в политике. М., 1995. С. 115. [x] Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997. С. 154. [xi] ЦГАИПД СПб. Ф. 9. Оп. 1. Д. 460. Л. 3. [xii] Чуковский К. Дневник. 1901-1929. М., 1991. С. 360. [xiii] Koenker D. Republic of Labor: Russian Printers and Soviet Socialism, 1918—1930. Ithaca, 2005. P. 297-298. [xiv] Минувшее. Исторический альманах. Т. 2. М., 1990. С. 294. [xv] См.: Барышников К. Симуляция нетрудоспособности в связи с профессионально-бытовыми условиями // Вопросы труда. 1925. № 2. С. 140. [xvi] Протокол № 3 пленума коллектива ВКП(б) фабрики им. Зиновьева от 17 июня 1926 г. // ЦГАИПД СПб. Ф. 93. Оп. 1. Д. 41. Л. 28. [xvii] ЦГА СПб. Ф. 6276. Оп. 9. Д. 40. Л. 175. [xviii] ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 6. Д. 6117. Л. 99-100. [xix] Лаврова А. Как живут и трудятся рабочие-текстильщики. М., 1926. С. 7. [xx] Горкин А. Оздоровление обстановки труда // Вестник профсоюзов. 1925. № 1. С. 53 [xxi] Борисова Л.В. Трудовые отношения в Советской России. М., 2006. С. 212, 214. [xxii] Доклад организатора коллектива фабрики им. Зиновьева о состоянии и работе коллектива ВКП(б) на 13 мая 1926 г. // ЦГАИПД СПб. Ф. 93. Оп. 1. Д. 41. Л. 15—16. [xxiii] ГАРФ. Ф. Р-7058. Оп. 1. Д. 1. Л. 49. [xxiv] Рабинович-Захарин С. Внутренний распорядок и дисциплина в предприятиях и учреждениях. М., 1930. С. 39—47. [xxv] Рожков А.Ю. Молодой человек 20-х годов: протест и девиантное поведение // Социологические исследования. 1999. № 7. С. 109. [xxvi] ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 5. Д. 5907. Л. 21. [xxvii] Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города. СПб., 1999. С. 62. [xxviii] Панин С. «Хозяин улиц городских». Хулиганство в Советской России в 1920-е годы // Вестник Евразии. 2003. № 4. Электрон. версия печ. публикации. – URL: http://www.eavest.ru/magasin/artikelen/2003-4_pan.htm. [xxix] Kuhr-Korolev C. «Gezähmte Helden». Die Formierung der Sowjetjugend 1917-1932. Essen, 2005. P. 324-330. [xxx] Общество и власть: 1930-е годы. М., 1998. С. 15.
Вернуться к оглавлению V Международной научной конференции
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании всегда ставьте ссылку |
