По окончании полевых работ я имел возможность ходить на рыбалку на Медведицу или «Тройное озеро», очень рыбное, расположенное от Меловатки в 3,5 километрах. Вечером я уходил на озеро, оставлял на ночь сетку, а утром рано ходил за рыбой и сеткой. Иногда ходил с ночевкой.

Однажды поздней осенью, в пасмурную темную ночь, я остался на озере. Закинув сетку вдоль берега и пугнув из травы рыбу, стал выбирать сетку, в это время в нескольких метрах от меня на берегу раздался громкий бас волка «а-у!». Это произошло так внезапно, никого вокруг нет, и мне показалось страшно. Я стал отъезжать от берега, волоча за собой сеть с тем расчетом, если волк будет плыть ко мне, то он будет путаться в сети. Но он, видимо, думал, что я к нему выйду и все чаще стал подавать свой грозный голос. Это длилось в течение 20-30 минут, в это время я уже выехал на самое широкое и глубокое место, всматриваясь и прислушиваясь в сторону нахождения врага. Вдруг опять очередной гулкий вызов: «а-у!», и через минуту еле слышно где-то вдали приглушенный, точно эхо, такой же звук. Сразу же мой сосед завыл вне очереди, не соблюдая регламента, тут же послышался ответный вой, но уже звучнее, ближе, и я понял, что это не эхо, а вой другого волка, который шел на зов моего соседа. Я не знал волчьего языка, а поэтому не мог понять, что они между собой говорили, но подумал, что, видимо, мой волк вызывает к себе товарища, сообщив ему, что добыча есть.

Я не слышал никогда, чтоб на воде волк напал на человека, но у страха глаза велики. И я стал себе строить план, как они вместе поплывут ко мне и подплывут незаметно, бесшумно, а ночь темная, не видно ничего. Думаю, как мне лучше поступить, ездить, убегая от них или стоять на месте, вооружившись веслом и сеткой. А может быть, сойти на берег и влезть на дерево и подождать до утра. Но тут возникает мысль: а вдруг я только сойду на берег, а там будет волк… В это время слышу очередной вызов первого волка, но уже в другом месте на берегу озера, в ответ ему вой второго волка все ближе, я решил, что тот идет к озеру, надо что-то предпринимать. Потом первый волк подает голос в другом месте, я понял, что он идет вдоль берега к концу озера навстречу второму. И потом все затихло. Видимо, они сошлись и сделали засаду на меня или совещаются, как поступить со мной, а может быть, у них другое дело и они пошли дальше.

Я был на середине озера, воткнул длинный кол в мягкое дно озера на глубине около 3 метров. Я стал, держась за кол, прислушиваться к шорохам, вдруг у берега в траве какой-то звук раздался, похожий на всплеск большой рыбы, мне почудилось, что это лезут в воду волки, и, напрягая зрение, стал всматриваться в темноту, но все стихло, ложная тревога. Через некоторое время послышался волчий вой где-то в отдаленности, но тревога меня не покидала. Осенняя ночь очень длинная, особенно в одиночестве и в таких условиях. На берег выходить опасно, в лесу человеческого духу нет. Стал накрапывать мелкий осенний дождик, я надел плащ, привязал к колу лодку и прилег на дно лодки на мокрую сетку и стал дремать. Глаза закрою и все чудится мне, что кто плывет, или послышится в траве шорох, и все же сон взял верх, я уснул.

Этой же осенью перед заморозками рано утром я шел к озеру за сеткой, которую поставил вчера вечером; не доходя до озера около километра, возле дороги, примерно в 100-150 метрах от меня я увидел волка, который стоял ко мне мордой, я остановился у большого дуба, в случае опасности буду лезть на дерево, поднялся еще один волк, я, прижавшись к дереву, выбирал сучки, по которым придется мне взбираться на вершину. Но волки ко мне не шли, а стали играть друг с другом как собаки, один ложится на спину, другой старается его ухватить зубами за шею, потом из-за кустов вышло еще 4 волка, меня стало коробить, я собрался лезть на дерево, ибо бежать бессмысленно. В это время я услышал звук кашля, оглянувшись, увидел мужика с топором, который шел рубить хворост. Я отошел от дерева и пошел ему навстречу,  и тут же указал ему на волков. Он сразу кинулся рубить колья и вооружаться, потом мы стали кричать, свистеть, а сами следили из-за дерева. Но волки не особенно струсили, повернулись все в нашу сторону и стоят, смотрят. Мы стали разводить костер, подкладывать сухие дрова и все время кричать, свистеть. Через некоторое время они тронулись в сторону и тихонько один за одним пошли в лес. Тогда мы, вооружившись дрекольем, пошли к тому месту и обнаружили обглоданные кости какого-то крупного рогатого животного.

Однажды в марте месяце солнце грело по-весеннему, снег сделался мягким. В один из выходных дней я ушел в Н. Добринку на профсоюзное собрание, которое затянулось до вечера. Вечером «семейный ужин» с выпивкой до 11ч. ночи. Надо идти домой, на дворе моросит мелкий дождь, темно. Товарищи проводили меня до Медведицы (реки), берега ее были залиты водой, а середина возвышалась поднятым льдом. Нужно было перейти на другую сторону речки и по лесу идти дорогой, где на пути было несколько оврагов, уже заполненных водой, ночью обойти было трудно и решено было идти по середине реки, где лед поднимался выше берегов. Идти километра 1,5 до затона, идущего к Меловатке, где у берегов воды еще не было. Но по льду было идти тоже опасно, в некоторых местах течением истончило лед и сделались промоины. Вооружившись палкой, я отправился в рискованный путь, зондируя впереди дорогу, и, встретив на пути черное пятно, дотрагивался к нему палкой, которая свободно шла в воду, не встречая препятствия. Это меня настораживало, и я с осторожностью обходил опасные места. Вдруг впереди я увидел чернеющую площадку в несколько квадратных метров, остановился и осторожно стал обследовать, лед ли это, очистившийся от снега или вода? И когда я обнаружил большую полынью, то «хмелек» из головы моментально исчез, а вместо него явился здравый смысл, который подсказывал вернуться обратно и заночевать в Добринке, а утром следовать домой. После некоторых размышлений все же пошел вперед, с еще большей осторожностью обходя подозрительные и явно опасные места. Придя домой во втором часу ночи и рассказав жене подробности опасной дороги, стал выслушивать упреки о моей неосторожности и большом риске, вследствие чего мог очутиться подо льдом Медведицы, как без вести пропавший. Я это и сам сознавал, но, дав обещание вернуться сегодня, я должен был выполнить, такова была моя традиция.

В один из январских дней 1930г. я уехал в Рудню на предоставленной мне сельсоветом подводе единоличника, который все еще не шел в колхоз. С подводой поехала мать хозяина, 68-летняя старуха, дородная, бодрая еще женщина. Получив в аптеке медикаменты, побыв в райздраве на совещании, вечером отправились домой. Железнодорожную линию переехали в сумерки, посыпал густой снег, который ветром кружило, не давая ложиться на землю. Дорогу стало заметать. В такую погоду опасно быть в дороге, особенно ночью. Мы решили добраться до с. Подкуйково и заночевать. Едем час, полтора, закутавшись в тулупы, доверив дорогу лошади, которая, по словам хозяйки, была вполне надежна. Вдруг впереди завиднелись темные крупные силуэты, я говорю своей спутнице: «Подъезжаем к хутору Ткаченко» (это был хутор помещика Ткаченко, а после революции здесь жили члены коллективной артели, дворов 12, расположенный в ½ километра от с. Подкуйково). Решаем здесь заночевать. Подъехали ближе, остановились, я пошел вперед узнать, действительно ли это хутор. Дороги впереди не было никакой, вместо предполагаемых домов оказались старые толстые ветлы, расположенные на какой-то насыпи метра 3-4 шириной, по обе стороны глубокие обрывы. Дальнейшее обследование убедило нас, что мы приехали к какому-то пруду. Судя по количеству и толщине ветел, заключили, что мы приехали к бывшему поливному пруду помещика Ткаченко, километрах в 4-5 от Подкуйково в правую сторону нашей дороги. Повернулись обратно, след наших саней был занесен метелью, пришлось ориентироваться строго по ветру. Причем я пошел впереди лошади, взяв ее за поводок, чтоб не попасть где-либо в овраг.

 Через несколько времени добрались до основной дороги, вдоль которой были расставлены «вешки» из хворостин и подсолнухов, по несколько штук связанных, расположенных по одну сторону дороги на расстоянии нескольких метров одна от другой. Это традиционное мероприятие дореволюционных времен проводилось ежегодно с наступлением зимы, собирались «вехи» по дворам и устанавливались за определенную плату от села до села. Половину этого расстояния оборудовало одно село, другую второе село, через которое шла дорога. Таким путем были связаны все села. В ненастную погоду, метель запоздавший путник, сбившийся с дороги, обязательно искал «вешки» и по ним держался, не теряя их из виду. В данном случае, добравшись до «вешек», моя спутница заверила меня, что, держась этих ориентиров, мы до Меловатки доедем. Убедившись, что мы на верной дороге, я сел в сани и стал наблюдать за вешками, мимо которых мы проезжали. Метель не унималась, я стал чувствовать дрожь, ибо от прежней ходьбы по бездорожью мое белье было мокрое от пота. Время от времени я слезал с саней и шел следом, и, разогревшись, садился обратно. Старуха стала жаловаться, что ноги начинают мерзнуть, но идти ей тяжело по ее комплекции, возрасту и в тулупе. И она решила сидеть, пока приедем в Меловатку, которая по времени должна быть уже недалеко.

Временами мы теряли дорогу, и, остановив лошадь, я шел искать «вешки», а от них дорогу, и опять продолжали путь. Времени прошло уже много, но признаков Меловатки нет. Потом мы заметили, что едем с горы, спутница моя, обрадовавшись, говорит: «Слава богу, спускаемся к Меловатке, а то я уже замерзаю». Вдруг мы въехали в глубокий овраг, и рядом с дорогой оказался мост, который на пути в Меловатку не должен быть. Я совершенно не мог понять, где находимся, но моя спутница определила: раз дорога с вешками, то мы попадем на Андреевку, а сейчас находимся в земском овраге. Дороги совершенно нет, метель бушует, пробираемся ощупью. Моя спутница начинает рыдать, ноги не чувствуют ни холода, ни жару, она сидит неподвижно как кукла. Мне приходится отыскивать дорогу и обратно идти за лошадью. А ночь в полном разгаре, до утра часов 7-8, за это время можно замерзнуть. Напрягая все усилия, я с большим трудом продвигался вперед, отыскивая дорогу. Наконец сквозь ночную тьму и снежную пелену впереди сверкнул одиночный огонек и через несколько секунд исчез. Можно было подумать, что это свет в доме с. Андреевки, а может быть, светит волчий глаз. Потом послышался лай собаки, вестник близкого жилища, где можно будет найти приют. Опять все стихло, за исключением свистящей вьюги.

 Наконец показался первый домик. Я остановил лошадь, а сам пошел к дому через высокий сугроб, увязая в снегу. В доме было темно. Я постучал и услышал мужской голос: - «Кто там?» – «Пустите, пожалуйста, переночевать, замерзаем», - говорю. В ответ слышу: «У нас семья большая, идите дальше через один дом, там живет старик со старухой, они пустят». Пошел дальше, потревожил старика, он вышел и, прежде чем разрешил въехать во двор, подробно расспросил, кто, откуда, почему сюда попали? А потом пошел, принес лопату, чтоб проделать дорогу к воротам, ибо здесь был большой сугроб. Наконец въехали во двор, который был крытый, в нем было темно, старик принес фонарь. Подошли к моей спутнице, а она и губами не может шевелить. Взяли вдвоем, стащили ее с саней, кое-как добрались с ней в дом. Хозяйка поставила самовар, достала бутылку самогону. Дали моей спутнице чайный стакан, - она его с большим аппетитом выпила, стали растирать ей ноги, руки, и наша старушка зашевелилась. Стала разговаривать, потом стали водить ее по комнате, и она совсем отошла. «Я не думала, что еще жить буду», - говорит. Наутро метель утихла, и мы часов в 11 утра выехали в Меловатку, днем и без дороги можно было ехать, потому что «вешки» видно, да кое-где и дорога заметна.

Люди в Меловатке мне очень понравились, весьма вежливы, уважительны. Но среди них, видимо, были воры и убийцы. В доказательство этого приведу факты. В один зимний вечер собрались у одной вдовы парни и девушки, пели песни под аккомпанемент гармошки, и вдруг раздался выстрел, зазвенели осколки оконного стекла, и тут же у окна свалился замертво парень, Гайворонский Петр Ильич. Пуля прошла через легкие. Когда я прибыл на место происшествия, он был без признаков жизни. Гайворонский был застрелен из отреза своим соперником из-за ревности к одной девушке. Убийцей оказался Горников Павел, которого потом судили, дали 8 или 10 лет заключения. Но он года через 3 вернулся.

Второй случай загадочного убийства. Летом 1932г. в доме колхозника Кравченко Петра зверски были убиты муж, жена и трехлетний ребенок. При осмотре трупов было обнаружено у мужа 9 ножевых ранений в область живота и груди и перелом нижней челюсти. У жены раздроблен череп в затылочной области и две ножевые раны в области груди. У ребенка закрытый перелом затылочной кости черепа, видимо, к нему не применялось холодное оружие, с ним разделались проще, взяли за ноги и затылком стукнули об земляной пол. Все три трупа были сложены на полу среди комнаты, сверху забросаны подушками, матрацами, одеялами и прочей одеждой. В сундуке, где находились платья, рубашки, костюмы, обувь, все было выброшено, перерыто, был похищен только один костюм, видимо, для замены окровавленного убийцы. Из ящиков стола, шкафа тоже все разбросано в беспорядке по столу и полу, валялись деньги, облигации. В кухне все перерыто, из горшков, кувшинов, кастрюль, выброшено пшено, мука, соль, картофель и прочие продукты. В чулане тоже все было в беспорядке. И это чудовищное убийство органами милиции не было раскрыто, да, видимо, никто этим не занимался. А ведь можно было убийц найти, это был не один злоумышленник. И причина убийства была, видимо, из-за не разделенной какой-то вместе ворованной драгоценности, так как убитый был на подозрении в воровстве.

Третий случай убийства: Лондаренко Гр., молодой парень, был убит своим братом Иваном, который нанес смертельную рану черепа острием топора. Убийца скрылся. Убийство произошло на глазах матери и малолетней ее дочки. И четвертый случай: на реке Медведице нашли труп гр-на с. Меловатки Чередниченко, был задушен.

В голодный год 1933 у меня был обворован погреб, где находилась картошка, мясо, молоко, капуста. И было покушение на чулан, в котором находилась мука, полученная из колхоза в счет пайка. Под коридор можно было лежа пролезть, с этой целью воры пролезли с небольшим ломиком и ножовкой и стали железным ломиком раздвигать доски пола в чулане, чтоб сделать больше щель для ножовки, а потом выпилить доску. Было 11 часов ночи, вдруг я услышал визг упавшей пилы и сразу вышел со спичками в сени, открыл чулан и увидел на полу свою пилу, которая стояла раньше у стены, и при смещении половой доски она упала. Потом увидел необычный просвет между досками, я понял, что там под полом сидят воры. Я открыл в комнату дверь и крикнул жене: «Давай ружье скорей!» Она выскочила ко мне, и мы стали открывать дверь коридора и услышали топот бегущих ног. Когда я открыл дверь, то увидел у задних ворот две движущиеся человеческие фигуры. Преследовать было опасно, потому что ружья не было. А под коридором обнаружили железный короткий ломик, второпях оставленный злоумышленниками. После этого прошло дней десять, мне пришлось утром открыть погребицу, как только я открыл дверь, сразу увидел зияющую дыру под стеной противоположной стороны. Это была сделана канава под стену сарая, через которую проникли воры и вытащили с погреба продукты, преимущественно молочные.

Правда, этому воровству было оправдание – был голодный год. Люди питались травой, шелухой, после которой люди страдали сильными запорами, часто приходилось освобождать кишечник обильными клизмами, а многие умирали. Ловили сусликов, крыс, змей-ужей, варили и ели. Немцы Поволжья из Франка, Линево целыми семьями уходили из дому на реку Медведицу, охотились на ракушек, варили их здесь же на берегу и, насытившись, располагались спать. По берегу Медведицы были горы скорлупы от ракушек. Жутко было смотреть на эту картину, бывало, пойдешь на рыбалку, а на Медведице по всему берегу бродят голые люди, старики, женщины и дети ищут в воде ракушек и выбрасывают на берег. Люди ходят как тени, исхудалые, некоторые, отечные вследствие авитаминоза, неподвижно лежат на песке, доживая последние часы и минуты.

В период раскулачивания приходилось наблюдать несправедливость, раскулачивали вечных тружеников, которые всю свою жизнь прожили своим трудом, недосыпали, недоедали, а потом в результате упорного труда нажили две пары быков, лошадь, почувствовали себя самостоятельным хозяином-крестьянином, собственником, не хотели добровольно идти в колхоз, жаль было отдать быков, столь тяжким трудом нажитых. Один из таких тружеников был Яков Иванович, имел 5 детей полураздетых. И когда у него забрали быков, что предсказывало в скором будущем ему выселение, то он решил покончить с собой. Выйдя ночью во двор, прошел в конюшню, где стояла лошадь, хрустя своими сильными зубами, пережевывая сено, он задумался. Убить себя он еще успеет, жаль оставлять сиротами детей, а еще больше жаль стало отдавать лошадь, с которой он больше десяти лет неразлучно трудился на поле и дома, постепенно укрепляя свое хозяйство, создавая благополучие семьи. И решил, чтоб лошадь никому не досталась, взял веревку, сделал петлю, накинул лошади на шею и перекинул веревку через перекладину, туго натянул, закрепил, а потом ударил лошадь по морде, она попятилась назад, петля затянулась и лошадь, захрапев, подпрыгнула, потом, рванувшись в сторону, тяжело рухнулась задом на деревянный помост. Яков постоял с минуту, раздумывая, правильно ли он поступил. Потом веревку перерезал, и голова лошади с гулом ударилась об пол…

И все же убийство лошади судьбу его не изменило. Через несколько дней он с семьей и другими «кулаками», собрав рваные ватолы, старые зипуны, ведро картошки, был отправлен на «точку». Это было место наподобие лагеря в земском овраге возле Тарапатинского леса, куда собирали раскулаченных. Они делали себе землянки и ютились там, ожидая отправления в северный край, республику Коми, где большинство из них стали жертвой голода.

В это время в Меловатке жил бывший псаломщик Благодаров Н., много лет прослуживший при местной церкви, но после гражданской войны порвавший связь с духовенством. То ли по болезни, то ли осознал вредность религиозного дурмана и отрекся от сана псаломщика. Занимался домашним хозяйством, жена его Мария Никитична учительствовала в школе. Пожилая женщина, всеми уважаемая, прожив свою молодость в достатке, скопила на старость небольшое состояние, в том числе были золотые вещи (часы, кольца, браслеты, медальоны и проч.). Во время раскулачивания она боялась, что ее мужа, как бывшего дьячка, будут раскулачивать, а с ним и ее. Как правило, перед раскулачиванием отбирают имущество, а следовательно, могут отобрать золото, которое можно было сдать в «Торгсин» и получить продукты. Однажды приходит к нам Мария Никитична и просит жену принять какой-то узелочек на хранение, пока пройдет кутерьма. Жена взяла узелок и сунула его под матрац на кровати с расчетом после убрать в сундук. Со  временем жена про узелок забыла. Прошло месяца два-три, жена стала делать предпраздничную генеральную уборку, побелку, и всю постель, одежду вынесла в коридор, через который ходили больные в амбулаторию. В помощь себе жена пригласила одну молодую женщину Галю Семенченко, которая часто нам помогала. По окончании уборки вечером стали убирать постель и одежду, Галя подобрала узелок, завязанный в носовой платок, и передает жене: «Ивановна, вот какой-то узелок валялся в коридоре». Жена взяла и не могла понять, что за узелок, она про него забыла. Когда развязала и увидела золотые вещи, то вспомнила и тут же ахнула! Она перепугалась, ведь его могли подобрать больные или могла Галя взять и мы остались бы подлецами перед Марией Никитичной. Никто не мог бы поверить, что узелок утерян. На другой же день жена отнесла Марии Никитичне узелок, рассказав ей вчерашний случай с драгоценным узелком. Мария Никитична сердечно поблагодарила, а жена была рада сбросить с себя такую ответственность.

В кампанию раскулачивания многие люди бросали свои дома и уходили в одиночку и семьями в отдаленные места, Ташкент, Бухару, Фрунзе, Сталинабад, устраивались там на работу, этим самым спаслись от выселения и голодной смерти. Мой свояк Сердюков Иван Максимович в то время жил на хуторе «Крутом». В 1924 году из Тарапатина выселилось 12 семейств. Была им выделена земля, и они вели хуторское хозяйство. Земля была плодородная, близость участка способствовала своевременной и ускоренной обработке, что вдвойне давало доход крестьянину по сравнению с отдаленными участками, которые имели тарапатинцы за 12-15 километров. Благодаря хорошим условиям, хозяйства этих выселенцев через 5-6 лет стали зажиточными. Хотя наемного труда они не имели, но размалывали свою пшеницу, выращивали скот, увозили и водили в Саратов продавать. Это уже давало повод к раскулачиванию.

 Иван Максимович решил выехать из хутора. Оставив престарелых родителей, взяв с собой жену и десятилетнюю дочь Зину, уехал в Сталинград, где устроился на работу, дочь определили в городскую школу. Место работы было на окраине города. Жилья для людей не было, и он решил соорудить себе «дом». Работая начальником конного двора, который соответствовал в то время современной автотранспортной колонне, получал заявки на перевозку грузов учреждениям и частным лицам. Посылая рабочих на работу, просит привезти бревно или доску, таким путем собрал материалу на хижину. Поставил 4 столба, скрепил досками, обил дранкой, обмазал глиной, крышей служил потолок, засыпанный землей, и получился домик «на курьих ножках» - 2,5 метра ширина и  3 метра длина, с одним небольшим окошком, в которое была вмонтирована труба от железной печки, установленной возле стены. В одном углу было сооружение в виде базарной полки, служившей кроватью, в другом такое же сооружение, но гораздо меньше, это кровать для Зины. Здесь же стоял небольшой, сбитый наскоро столик и 2 табурета. Вот вся их домашняя мебель. Дома остались кровать, перины, стулья и проч. Но они мирились с этой обстановкой, ибо могли оказаться в гораздо худших условиях, куда были выселены многие «кулаки» в далекий северный край, в республику Коми. Оттуда были уже сведения, сообщающие о массовом вымирании от голода.

 Иван Максимович узнал, что его мать больна, надо навестить, но официально явиться страшно ему, его могут задержать. Он едет ко мне в Меловатку. В субботу под выходной день в 4 часа дня мы с ним собираемся идти навестить его родителей. Осенние дожди дорогу превратили в непролазную грязь, с подводой не проедешь, кроме того, с подводой мы не сможем сохранить конспирацию нашего визита. Расстояние 20 километров, в осеннюю пору в 5 часов начинаются сумерки, поэтому большинство нашего пути приходится на ночь, которая хорошо конспирирует, но плохо указывает дорогу, идем в полной темноте. На сапоги прилипает вязкая грязь, ноги поднимаешь как с пудовыми кандалами. Чувствуем сильную усталость, а присесть отдохнуть негде, кругом грязь.

Часов в 10-11 мы добрались до хутора, он остался у крайнего дома, а я пошел к старикам. Осторожно постучав в окно, я попросил, чтоб открыли дверь. Войдя в сени, я сообщил, что их сын пришел вместе со мной, надо провести свидание осторожно, чтоб не узнали соседи. Потом мы зашли вместе с Ив. Максимовичем в сени и, не зажигая огня, завесили одеялом дверь, чтоб в щели не просвечивал свет, зажгли лампу. Тогда Ив. Максим. бросился в объятия отца, потом матери, которая обливала его горячими слезами. В сенях они нам сделали прием, разговаривали полушепотом. Накормили нас, разговору не было конца. Я знал отца – старика Максима Митрича как почтенного, всеми уважаемого человека, прожившего свою жизнь в полном довольствии, по тому времени одним из первых тарапатинских крестьян, которого знали окрестные села, культурного, набожного человека. Он это понимал и сам, а поэтому держал себя по отношению к другим высокомерно, честолюбиво, для него везде были открыты двери. А на старости лет в своем доме пришлось встречать родного сына при закрытых дверях, не смея вслух произнести ни одного слова!

Ночь подходила к концу, ночной сумрак начинал рассеиваться, запели петухи, предвещая близкий рассвет. Свидание должно закончиться. Старики стали уговаривать Ив. Макс. остаться на денек-два. Но он считал себя виновным перед местной властью в том, что не дождался расправы над собой – высылки в Коми ССР на голодную смерть, поэтому, боясь доноса о его присутствии на хуторе, где среди близких друзей могли быть и предатели, решил уйти под прикрытием ночи незамеченным. С рыданием простившись, Иван Максимович подошел к двери, снял одеяло, бросил на пол и еще раз подошел к матери, три раза поцеловал, и, тихонько отворив дверь, мы вышли. Проходя через улицу мимо дома его близкого друга Максима Васильевича, он приостановился, хотел зайти, но потом, махнув рукой, быстро зашагал вперед.

Выйдя за хутор, пошли вдоль пруда, где были рассажены молодые сады, яблони, груши, вишни, немало труда было вложено Иваном Максимовичем на сооружение плотины, чтоб восстановить пруд. Несколько тысяч кубометров земли набросать в тачку и перевезти, что не было подсильно целому селу в 240 дворов, они сделали силами 12 дворов. Теперь все это надо бросить и куда-то бежать от ответственности за свой труд. По логике, кулаком-мироедом считался тот, кто эксплуатировал чужой труд, получал доход от торговли, сдачи в аренду земли. Но фактически раскулачивали и тех, кто не имел этих показателей, а имел лишь нажитое своим трудом середняцкое хозяйство.

Пройдя километров 5 от хутора, мы решили отдохнуть после утомительной ходьбы и бессонной ночи. Недалеко от дороги были сложены скирды соломы, мы пришли к ним, навыдергивали сухой соломы и расположились спать. Проснулись от холодных капель дождя, который в то время шел ежедневно. Почувствовав себя бодрее, мы тронулись в путь. Иван Максимович мне говорит: «Как тяжело и обидно, чувствуешь себя невиновным, а прячешься от людей, не имеешь права открыто посетить родителей. Я никогда еще не видел, чтоб мой отец плакал, а когда прощался с ним, он был в истерике, видимо, больше я его не увижу».

Домой мы пришли поздно вечером, очень усталые, удрученные, стали рассказывать жене подробности дороги и свидания с родителями. Тогда она стала нам рассказывать такую же историю, происшедшую в ту же ночь: «Поздно вечером кто-то постучал в дверь, я вышла, спрашиваю, кто? Отзывается незнакомый мужской голос, спрашивает – кто здесь живет? Я говорю – фельдшер, а в другой половине амбулатория. Тогда он спрашивает – а вы не знаете, куда ушли или уехали те люди, которые здесь жили? Я говорю – это дом священника, попа, он сейчас живет у нас на задах. Незнакомец извинился, поблагодарил и ушел». После выяснилось, что незнакомец был сын попа Милославова, который несколько лет не был в Меловатке у родителей и после окончания Саратовского института направлялся на работу куда-то далеко, решил навестить престарелых родителей, которые дали ему жизнь и воспитание и от которых на людях он отказывался, боясь исключения из института как поповского сына. Хотя и говорят – сын за отца не отвечает, а все же придерживались другого мнения, т.е. если твой отец верблюд, то ты верблюжонок. А следовательно, относишься к жвачным.

 На другой день Иван Максимович заболел, t0400. В анамнезе тропическая малярия. Стал принимать хинин, акрихин с плазмоцидом, но улучшений нет. Необходимо положить в больницу в Рудню, но там его обнаружат Тарапатинские власти и как «преступника» заберут. Единственный выход ехать в Сталинград, по месту жительства, а он не в состоянии. Я уговорил свою жену ехать с ним в качестве провожатого. Снабдились кое-какими продуктами, лекарствами на дорогу и на подводе отправились на станцию Медведицу, где меньше риска встретиться с знакомыми лицами, которые могут его выдать.

Через две недели после свидания с сыном к Максиму Дмитриевичу приходят в дом местные власти во главе с председателем сельсовета и предъявляют ему право на раскулачивание. Это значит, отберут дом, имущество, а его со старухой отправят на «точку» в земский овраг. Старуха, услышав это известие, беспомощно упала на пол, потеряв сознание. Старуха была тучная женщина, малоподвижная, угрюмой наружности, но доброй чистой души. От психической травмы у нее произошло кровоизлияние в мозг. Старик с поникшей головой стоял над женой, повторяя слова: «Убили! Убили! И меня убьют!» Старуха лежала без сознания, тяжело дыша, двое суток. Муж не отходил от нее ни на минуту, она ему была дороже собственной жизни в данное время. Он стал припоминать свои отношения к ней, как часто избивал ее, называл ее дурой, унижал перед людьми. А теперь как бы он ее дорого ценил, лишь бы она встала. Он остался один, беспомощный, ни одного близкого человека нет.

 На третий день старуха скончалась, а после похорон Максима Митрича проводили на «точку», где ему пришлось под проливным дождем копать землянку, ибо была глубокая осень, а за ней неотвратимо будет холодная зима. Потянулись для него безотрадный, холодные, голодные дни и длинные зимние ночи в одиночестве, в темной, сырой землянке. Не думалось ему так плохо доживать, всеми покинутым.

 Единственным утешением для него была его внучка Поля, она тоже была на точке, но скоро их увезли в Сталинабад, кто помоложе, а стариков оставили доживать на месте. Поля была здесь с мужем, свекром и свекровью. Раньше они жили в Тарапатине, была у них большая семья. Хозяйство было хорошее, построили новый дом. Потом старший брат Иван и средний Степан отделились, а младший Федор, муж Поли, остался при стариках. Наемного труда старик Сергей Павлович не имел никогда, сам ходил босиком с ранней весны до поздней осени. Подошва на ногах у него была такой твердой, что не уступала кожаной спиртовой, т.е. высшего качества. Я сам очевидец таких фактов: приходилось вместе пахать пары, в это время на загоне встречался в полном расцвете и зрелости колючий татарник, будяк мы его называли. И если на пути быкам он встречался, то быки обходили его на пашню или на загон, а в этом случае плуг выходил из борозды и получался огрех. Быки избегали колючих иголок будяка, тогда Сергей Павлович забегал вперед быков и без всякого труда наступал босой ногой на колючки, ломал и притаптывал на землю, после чего быки шли без нарушения порядка. Даже шел такой разговор о подошвах Сергея Павловича: зашел он в кузницу и стал на раскаленную железку босой ногой. Кузнец увидел, что из-под ноги идет дымок как от лошадиного копыта при прикладывании к нему раскаленной подковы. Он и говорит: «Смотри, дед Сергей, нога горит у тебя». Тот посмотрел на ноги и не торопясь отступился, улыбаясь, сказал: «А я и не вижу!» Руки были в мозолях и трещинах. А все же попал в «кулаки», а вместе с ним раскулачили и Федора, младшего сына.

Вскоре Федора и Полю увезли в Таджикскую республику. Вместе с ними были выселены «кулаки» из сел Жирного, Куракина, Андреевки и проч. По прибытии к Сталинабаду их отправили в пустыню, безлюдную и безводную. Южная жара, арычная вода трудно переносились. Многие болели дизентерией, тропической малярией, были смертельные исходы. Организовали хлопководческий колхоз, председателем которого был Филиппов Василий из раскулаченных с. Куракина, бригадиром одной из бригад был назначен Федор Сергеевич. Началась новая жизнь. Большинство «кулаков» были работяги-крестьяне, которые труда не боялись. Началось строительство индивидуальных домиков-землянок, местность безлесная, поэтому материалом для строительства была преимущественно глина, или просто рыли в земле погреб с выходом без крыши, от дождя и солнца закрывали дерюгами верх, удерживаемый на веревках. Получили для колхоза несколько штук верблюдов, сельхозинвентарь и приступили к посеву хлопка, копать канавы-арыки от реки Вакша на протяжении 15 километров.

 Работа была тяжелая, кроме того, сорокаградусная жара изнуряла ослабленных, полуголодных людей. Летом жара была 60-800. Семья Федора, жена и двухлетний сын Володя, болели дизентерией, сам Федор болен малярией, желтухой, но работать нужно было, чтоб получить продукты. Постепенно стали акклиматизироваться, привыкать к новой обстановке, а с этим явилась и жажда к жизни. Где ни жить, лишь бы жить. Год за годом условия стали улучшаться, стали получать на трудодни деньги, покупать продукты, из Сталинабада на автомашинах доставляли лесоматериалы. Начали совершенствовать свои домики, разводить сады. На второй год дали трактора для обработки хлопковых полей. Урожайность хлопка повысилась, стали зарабатывать на трудодни много. При поселке открыли магазины, улучшилось снабжение продовольственными и другими товарами. Для отопления использовали стебли хлопчатника, сорную траву, которой было в изобилии. Жизнь стала налаживаться.

 Но Федора постигла тяжелая продолжительная болезнь, кровавый понос, изнурившая его до изнеможения. Он не мог ходить, исхудал. Несколько месяцев пролежал дома. Потом поместили его в больницу, которую возглавлял врач Кнутиков, вечно пьяный, часто его извлекали из арыка мокрого, еле живого. Что можно было ожидать от такого врача? Федор был обречен к смерти. Решив умирать среди своей семьи, еле двигая ослабевшие ноги, он пошатываясь вышел из больницы, направляясь к дороге, в надежде встретить попутную машину и уехать на поселок. Вдруг его встречает незнакомый человек, прилично одет, среднего роста, с небольшими усиками. Остановил Федора, стал расспрашивать, кто, откуда, заинтересовался болезнью и предложил вернуться в больницу, обещая полечить. Это оказался врач из Сталинабада или Москвы по обследованию лечебных учреждений хлопкоробов. Осмотрев Федю, врач назначил лечение, вселил веру в выздоровление, поднял дух больного. Федор постепенно стал поправляться и через 2 месяца вышел на работу по приемке хлопка.

Потом колхоз стал разводить животноводство, коров, овец. Пастбище для скота было круглый год. Выращивали очень много арбузов, огурцы, капусту, стали привыкать к новой жизни. Прошло десять лет, заболела Поля, жена Федора, болезнь держалась в течение двух лет. По совету врачей решили изменить климат, оставили Вакшскую долину, домик свой, садик и отправились на родину, но не в Тарапатино, а в Рудню, купили себе домик на окраине, обзавелись хозяйством, купили корову, овечек, поросенка, курочек. Федор поступил на работу в лесхоз рабочим, пилил лес на дрова для постройки домов. Во время работы в лесу при падении подрезанного дерева Федора ударило толстым сучком в голову, раздробив череп. Его доставили в Руднянскую больницу в бессознательном состоянии. Пролежал долгое время в больнице, рана зажила, головные боли не давали покоя, часто была тошнота, работать не в состоянии был по выходе из больницы, ВТЭК установила инвалидность IIгруппы.

Максим Митрич, проводив свою внучку Полю, которая стирала ему белье, обирала вшей, оставшись совершенно одинок, затосковал, ослаб, слег в постель и больше не встал. Иван Максимович был помещен в больницу в Сталинграде, пролежав 3 недели, поправился, стал работать. Жена его Мария Ивановна заболела малярией. Получив от них письмо, узнав о болезни Марии Ивановны, жена моя сжалилась над сестрой, и написали письмо с предложением приехать к нам в Меловатку, так как мы имели возможность поддержать ее в питании. Вскоре она приехала, ослабевшая, бледная. Начали лечить хинными инъекциями, стала поправляться. Через месяц получили письмо от ее дочки Зины, она сообщает, что папа умер (Иван Максимович). Мы были ошеломлены. Ему было всего 46 лет, физически здоров, красавец. О смерти мужа Мария Ивановна еще не знала, и мы не могли ей сообщить сразу, боялись морально убить ее, но рано или поздно она должна знать. Мы с женой между собой ведем шепотом разговор о смерти ее мужа, не решаясь открыть ей правду. Она заподозрила и говорит: «Вы что-то от меня скрываете? Скажите правду, что случилось?» Мы сказали, что в письме Зина пишет – заболел тяжело папа. Она нам не поверила, но мы все же стали ее убеждать и посоветовали поехать узнать о его здоровье…