Владимир Владимирович МАЯКОВСКИЙ

1893-1930

Трудно найти среди поэтов ХХ века такого, который бы так часто обращался к образу современных ему средств массовой информации, как Владимир Маяковский.

Пресса впервые появляется у Маяковского в стихотворении «Война объявлена» (1914) в виде надрывных выкриков газетчиков, предлагающих вечернюю газету:

<.> Газетчики надрывались: «Купите вечернюю! Италия! Германия! Австрия!» А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.1

Событие, которое прессой подается как сенсационное, в понимании поэта, выглядит кровавой трагедией: газетное видение оказывается оппозиционным реальной жизни.

Стихотворение «Мама и убитый немцами вечер» (1914) развивает мысль об оппозиционности реальной сути войны и того, как она выглядит в газетах. Противоречие между той жизнью, в которой матерям необходимо пережить гибель детей, и той, которая представлена в газетах, «орущих о побитом неприятеле», оказывается настолько глубоким, что в стихотворении дважды повторяется метафорический призыв: «Ах, закройте, закройте глаза газет!» [I, 66, 65] Словно бы «глазам газет» не дано и не надо видеть той трагедии, когда

весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма — а — а — ма!

Сейчас притащили израненный вечер. [I, 66,]

-----

1 Маяковский В.В. Война объявлена // Маяковский В.В. Полн. собр. соч. в 13 тт. — М.: Худож. лит., 1955—1961. Т. 1. С. 65. Далее произведения В.В. Маяковского цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.

[218]

В стихотворении «Вам!» (1915), ставшем знаковым для эпохи, газета присутствует в качестве средства характеристики «проживающих за оргией, оргию» в то время, когда идет кровавая война. К ним обращен вопрос лирического героя:

Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! [I, 75]

Газеты не способны передать того, что, «может быть, сейчас бомбой ноги // выдрало у Петрова поручика», они не могут передать, что чувствует «приведенный на убой» и «израненный».

В «Гимне критику» (1915) концепт газета выступает в качестве прибежища бездарностям, которые пишут о литературе. Образ такого газетного критика, который своим пятачком обнюхал «приятное газетное небо», натуралистически неприятен:

<...> Но если просочится в газетной сети о том, как велик был Пушкин или Дант, кажется, будто разлагается в газете громадный и жирный официант. [I, 83]

Статьи такого критика напоминают поэту «громадного жирного официанта», разлагающегося на газетных листах. Самое большое, на что способны газетные критики, — это «прополаскивать» чужое белье «на газетной странице»:

<.> Писатели, нас много. Собирайте миллион.

И богадельню критикам построим в Ницце.

Вы думаете — легко им наше белье

ежедневно прополаскивать в газетной странице! [I, 83]

Новая революционная действительность резко изменила отношение Маяковского и к самой печати, в первую очередь к газете, и к вопросу о возможностях работы поэта в газете и для газеты. В 1929 году в статье «Казалось бы ясно...» он поделился своими наблюдениями последних лет: «Поэт и газета — это сопоставление чаще и чаще выныривает из газетных статей.

«Чистые» литераторы орут — газета снижает стиль, газета повседневностью оттягивает от углубленных тем». [XII, 191]

[219]

Сам Маяковский был категорически не согласен с таким пониманием отношений между поэтом и газетой: «Нелепо относиться к газете как к дурному обществу, принижающему поэтическую культуру.

Давай газете, пропускай через газету вещи любой литературной то-ченности. Злободневность вещи является результатом не наспех склеенных строк, а запасом поэтических оборотов и заготовок, делаемых поэтом загодя...» [XII, 192]

Стихи Владимира Маяковского с завидным постоянством появлялись в газетах «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», «Ленинградская правда», «Рабочая Москва», «Читатель и писатель», «Смена», «Постройка», «Уральский рабочий» и т. д. Нередко стихи, специально написанные для центральных газет и ими опубликованные, перепечатывались периферийными изданиями.

Отношение Маяковского к работе поэта в газете и для газеты проистекает из той общественной и художнической позиции, которую он занял в послереволюционные годы: «Сегодняшний лозунг поэта — это не просто вхождение в газету. Сегодня быть поэтом-газетчиком — значит подчинить всю свою литературную деятельность публицистическим, пропагандистским, активным задачам строящегося коммунизма». [XII, 192]

С другой стороны, вполне логично и то, что газеты, которые пытаются противодействовать решению задач строящегося коммунизма, то есть оппозиционные, не достойны не то что сотрудничества поэта, но и элементарного уважения. Так в стихотворении 1919 года «Мы идем» у Маяковского возникает образ печати, оппозиционной тем, кто называет себя «разносчики новой эры» и «иллюминаторы завтрашних городов»:

<.> И пускай с газеты

какой-нибудь выродок

сражается с нами

(не на смерть, а на живот).

Всех младенцев перебили по приказу Ирода;

а молодость,

ничего —

живет. [II, 31]

Отношение к оппозиционной печати в данном случае — это отношение к чему-то предельно враждебному, достойному только оскор-

[220]

бительного наименования (в ней работают «выродки»). Для того, чтобы ярче представить место и роль оппозиционной печати в революционной современности, поэт прибегает к новозаветной мифологии, сравнивая эту печать с царем Иродом. Он тоже боролся против новой веры, по его приказу в ходе такой борьбы убивали даже младенцев, но ничего из этого не вышло. Не выйдет и в современности: представители новой революционной веры (современные младенцы) идут и будут идти «нерушимо, бодро». Периодическая печать у Маяковского понимается как один из важнейших помощников в этом движении. Другое дело, что реальность иногда выступает в таких страшных и трагических формах, что о ней

Газетам писать не хватало духу —

но это передавалось изустно... [II, 78]

«Два не совсем обычных случая», 1921

В процитированном стихотворении речь идет о голоде, о том, какие порой дикие формы он принимал в стране. К примеру, «старик удушил жену-старуху и ел частями». На такие истории даже периодической печати, казалось бы, ко всему привыкшей, «не хватало духу», и они становились материалом устной передачи.

Поэта волновало то, какой должна быть сама форма подачи материала в новых исторических условиях, когда читателями стали многие, кто еще совсем недавно не держал в руках газет. Об этом, к примеру, красноречиво свидетельствует стихотворение «О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах» (1923). Поэт уверен в том, что

<.> До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании

статейной формы. [IY, 64]

А между тем газетчики просто обязаны знать, «как понимается описываемое в газете», иначе, получив в какой-нибудь деревне Акуловка газет связку:

<...> Читают...

В буквы глаза втыкают.

Прочли:

— «Пуанкаре терпит фиаско». —

[221]

Задумались.

Что это за «фиаска» за такая? Из-за этой «фиаски» грамотей Ванюха чуть не разодрался:

— Слушай, Петь,

с «фиаской» востру держи ухо:

даже Пуанкаре приходится его терпеть.

Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.

Даже Стиннеса —

и то! —

прогнал из Рура. А этого терпит. Значит, богаче. Американец, должну. Понимаешь, дура?! [IY, 64—65]

С тех пор в Акуловке местного туза, самогонщика, из уважения к его богатству стали называть Фиаской. Или другой пример:

<.> Последние известия получили

красноармейцы.

Сели.

Читают, газетиной вея.

— О французском наступлении в Руре имеется?

— Да, вот написано: «Дошли до своего апогея».

— Товарищ Иванов! Ты ближе.

Эй!

На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? — Иванов ищет. Дело дрянь. У парня

аж скулу от напряжения свело.

Каждый город просмотрел,

каждое село.

«Эссен есть —

Апогея нету! .» [IY, 65]

[222]

В итоге красноармейцы успокоились тем, что французы «до своего дошли» апогея, «ведь не до чужого». Вывод поэта предельно ясен: газетная форма должна быть понятной читающим, должна учитывать их уровень:

<.> Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего «апогея» никому не отдадим, а чужих «апогеев» — нам не надо.

Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже:

то, что годится для иностранного словаря, газете — не гоже. [IY, 66]

О том, что проблема эта была принципиально важной для поэта, свидетельствует тот факт, что в том же 1923 году Маяковский опубликовал статью «С неба на землю», в которой отмечал: «Во всех газетах до сих пор мелькают привычные, но никому не понятные, ничего не выражающие уже фразы: «проходит красной нитью», «достигло апогея», «дошло до кульминационного пункта», «потерпела фиаско» и т. д. и т. д. до бесконечности.

Этими образами пишущий хочет достигнуть высшей образности — достигается только непонятность.

<...> Иностранщина из учебников, безобразная безобразность до сих пор портит язык, которым мы пишем». [XII, 38—39]

Содержанию того, о чем пишут газеты, посвящено стихотворение «Весна» (1927). С первых строк становится понятно, что газеты пишут не о том, тем более, что авторы в этих газетах «какие-то дяди»:

В газетах

пишут

какие-то дяди,

что начал

любовно

постукивать дятел.

Скоро

вид Москвы

скопируют с Ниццы,

цветы создадут

по весенним велениям.

[223]

Пишут,

что уже

синицы

оглядывают гнезда

с любовным вожделением.

Газеты пишут:

дни горячей,

налетели

отряды

передовых грачей.

И замечает

естествоиспытательское око, что в березах

какая-то циркуляция соков. [YIII, 97]

Для поэта такая тематика — свидетельство того, что газеты пишут не о том, а дачная жизнь, которой они уделяют столько внимания, вообще «дело мрачное». В доказательство он рассказывает о своей неудачной попытке на даче «выделывать стихи».

О том, насколько важной для поэта была проблема, какие именно «дяди» работают в газетах и чем отличается их труд, в первую очередь, редактора, свидетельствует стихотворение «Газетный день» (1923). Рабочий, который «утром глазеет в газету», думает, что нет ничего проще, и мечтает:

<...> «Нам бы работёшку эту!

Дело тихое, и нету чище.

Не то что по кузницам отмахивать ручища.

Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —

и гони строчки,

Нагнал,

расставил запятые да точки,

подписался,

под подпись закорючку,

и готово:

строчки растут как цветочки.

Ручки в брючки,

в стол ручку,

получил построчные —

[224]

и, ленивой ивой склоняясь над кружкой, дуй пиво». [Y, 7]

С целью искоренения такого «вредного убежденья» поэт решил описать один газетный день.

Трудности жизни газеты начинаются с того, что редакционные коридоры полны народу. Создается впечатление, что

Как будто весь народ, который

не поместился под башню Сухареву, —

пришел торговаться в редакционные коридоры. [Y, 7]

Вокруг Сухаревской башни в Москве располагался большой рынок, ставший необычайно оживленным с введением новой экономической политики. Примечательно, что «редакционные коридоры» ассоциируются в стихах Маяковского с торговлей, с возможностями «торговаться». Люди, которых «тыщи», приходят с объявлениями, с жалобами на высокие расценки за публикации, с опровержениями. Один из пришедших, например,

Клянется крещеным лбом:

«Это я — настоящий Бим-Бом!» [Y, 8]

Маяковский имеет в виду подлинную историю. В феврале 1923 года газета «Известия ВЦИК» поместила объявление за подписью импресарио цирковых артистов Бим-Бом Б. Афанасьева, в котором сообщалось о том, что настоящие Бим-Бом гастролируют на Кавказе и в Крыму, а выступающие под этим именем в госцирке в Москве клоуны — самозванцы.

Особенно много среди посетителей «начинающих», которые «по дороге к редактору стоят частоколом», помахивая своими статьями.

В два часа редактор, как и видел его рабочий, «вплывает барином», но зато уже «в два с четвертью» он выглядит, «как пристяжной, умученный выездом парным». Он занят не творческими проблемами, а «потеет над самоокупацией» (самоокупаемостью), что-то «лепечет редактор про «кредит и дебет». Ему постоянно мешает работать телефон, который «раз сто. вгрызается лаем», по этому телефону Мострест сообщает, что «ставку учетверяет», и грозится «удесятерить» ее в мае.

[225]

Если редактору удается высвободить «минуточек лишка», то сразу же врывается «начинающий»:

<.> Попробуй — выставь! «Прочтите немедля! Замечательная статьишка», а в статьишке — листов триста!

Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.

Хроникер врывается:

«Там,

в Замоскворечьи, — выловлен из Москвы-реки — живой гиппопотам!» [Y, 9]

Едва успев разобраться с «начинающим» и хроникером, редактор сталкивается с другими, еще более сложными проблемами:

Из РОСТА

на редактора

начинает литься

сенсация за сенсацией,

за небылицей небылица.

Нет у РОСТА лучшей радости,

чем всучить редактору невероятнейшей гадости.

Извергая старательность, как Везувий и Этна,

курьер врывается.

«К редактору!

Лично!»

В пакете

с надписью:

— Совершенно секретно — повестка

на прошлогоднее заседание публичное. [Y, 9]

Приходит курьер от Народного Комиссариата Иностранных дел с сообщением о том, что один из авторов газеты спутал китайского президента с гаоляном (разновидность проса, распространенная в Маньчжурии и прилегающих областях). Шумит и «выражается резко» библиограф, по образованию юрист, который получил на рецензию «учебник по гинекологии на древнееврейском». Бурная жизнь редакции газеты представлена у Маяковского в метких выразительных деталях:

[226]

<.> Вокруг

за столами

или перьев скрежет,

или ножницы скрипят:

писателей режут.

Секретарь

у фельетониста,

пропотевшего до сорочки,

делает из пятисот —

полторы строчки. [Y, 10]

«Редакционный раж» стихает только к утру, когда, кажется, все улажено, и редактор уезжает «в восторге», однако сразу же выясняется, что «самогоном упился метранпаж».. Поэтому даже во сне редактора не оставляют редакционные заботы. Проснувшись, он снова представляет, в каком виде может оказаться его газета из-за пьянки метранпажа:

<.> Не газета, а оспа.

Шрифт по статьям расплылся икрою.

Из всей газеты,

как из моря риф,

выглядывает лишь —

парочка чьих-то рифм. [Y, 10—11]

За всеми этими деталями и подробностями чувствуется хорошее знание Маяковским редакционной жизни, ее особенностей и проблем. Поэт, в отличие от рабочего, который мечтает о «такой работешке», не склонен завидовать жизни редактора газеты:

Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу — нечему завидовать.

Если встретите человека белее мела, худющего,

худей, чем газетный лист, — умозаключайте смело: или редактор или журналист. [Y, 11]

[227]

Словно развивая тему, связанную с содержанием современных газет, и с теми, кто это содержание формирует, создает, Маяковский обращается к новому для газетного дела явлению — рабкору. В стихотворении «Сердитый дядя», написанном в мае 1927 года, Маяковский снова рассказывает о том, что публикуется в газете, но эти публикации вызывают у него другие мысли и настроения:

В газету заметка

сдана рабкором под заглавием

«Не в лошадь корм»,

Пишет:

«Завхоз,

сочтя за лучшее, пишущую машинку

в учреждении пропил. Подобные случаи

нетерпимы

даже

в буржуазной Европе». [YIII, 101]

На следующий день газета получила опровержение, в котором описанное называлось «враками», а автор «безответственным бумагомаракой». О самом же завхозе сообщалось, что он «честней, чем гиацинт», а статья против него это — «в спину нож». Затем последовало требование сообщить фамилию автора. Даже прокурор ответил, что «заметка рабкора наполовину лжива» и требовал водой охладить «опроверга-тельский пыл». Однако через некоторое время выяснилось:

<.> Завхоз

такой-то

из такого-то города,

не только

один «Ундервуд» пропил,

но еще

вдобавок —

и два «форда». [YIII, 104]

Финал стихотворения звучит как руководство к действию для рабкоров страны, которые, в отличие от «дядей» из предыдущего стихот-

[228]

ворения, пишут о том, о чем на самом деле следует писать и которые не должны бояться говорить правду о недостатках и преступлениях:

Побольше

заметок

любого вида,

рабкоры,

шлите

из разных мест.

Товарищи,

вас

газета не выдаст, и никакой опровергатель

вас не съест. [YIII, 104]

Газета выступает в качестве места приложения сил для тех, кто профессиональными журналистами не являются (рабкорами) и местом, где можно опубликовать свои материалы «любого вида». Кроме того, газета твердо стоит на страже интересов и безопасности тех, кто отдает ей свои материалы.

Рабкоры и в самом деле нуждались в защите и поддержке, формирующаяся и уже сформированная бюрократия, судя по стихам Владимира Маяковского, это новое явление в периодической печати, рожденное советской властью, не очень жаловала. В стихотворении «Критика самокритики» (1928) поэт говорит о том, как любое дело в стране может превратиться в моду. К примеру, самокритика, когда каждый «совбюрократ» гордится тем, что «самокритикуется», убеждает окружающих в том, что он «всегда советам рад», что он «без спеси», но при этом считает, что деятельность рабкоров — это «стенгазное мычанье», а в самом рабкоре толку нет. «Самокритик», он же у Маяковского «со-вдурак» рассуждает:

«Я же ж критике

не враг. Но рабкорь —

разводит дурость. Критикуйте!

Не обижен.

Здравым

мыслям

сердце радо.

[229]

Но...

чтоб критик был

не ниже,

чем

семнадцтого разряда». [ГХ, 130]

В представлении такого совдурака рабкор, не имеющий специального образования и соответствующего разряда, не имеет права на критику. С этим категорически не согласен поэт, считающий, что такое право в новой советской стране есть у всех. А рабкоры, к которым у советского бюрократа сложилось стойкое отрицательное отношение, есть те, кто через свои выступления в печати не позволяют превратить самокритику в очередную «критическую моду», в моду «на самокопанье». Хотя судьба его, по наблюдениям некоторых «крит-спецов», незавидна:

<...> А рабкор —

Рабкор —

смотрите! —

приуныл

и смотрит криво: от подобных

самокритик

у него

трещит загривок. Безработные ручища

тычет

зря

в карманы он.

Он —

обдернут,

он —

прочищен,

он зажат

и сокращен. [DC, 132]

Жизнь рабкора опасна: за свою деятельность он может быть не только «обдернут» и «прочищен», но и «сокращен», оставлен без работы. Рабкорам «непокорным — плющат морды». Однако, все это, по Маяковскому, не повод для того, чтобы забыть о работе в периодической печати, жить «молчальниками» и «овцами рабочего класса»:

[230]

<...> Эй,

проснитесь, которые спят!

Разоблачай

с головы до пят.

Товарищ,

не смей молчать! [К, 132]

О том, какой может быть реакция на газетную критику читателя, который сам «чуть не от станка и сохи» и «даже партиец», Маяковский поведал в стихотворении «Столп» (1928). Герой этого стихотворения, товарищ Попов «перепуган» и «брюзжит баритоном сухим»:

«Раскроешь газетину —

в критике вся, —

любая

колеблется

глыба.

Кроют. Кого?

Аж волосья

встают

от фамилий

дыбом.

Ведь это —

подрыв,

подкоп ведь это...

Критику

осторожненько

должно вести.

А эти —

критикуют,

не щадя авторитета,

ни чина,

ни стажа,

ни должности...» [К, 343—344]

Возмущение «товарища Попова» не представляет собой ничего удивительного или оригинального, однако его реакция на критику («аж волосья встают от фамилий дыбом») свидетельствует о том, что газетная критика конца 20-х годов не боялась авторитетных фамилий с высокими чинами, стажем и при больших должностях, что, естественно, не

[231]

могло нравиться всем. Герой Маяковского высказывает мнение части читателей газет, согласно которому право на критику имеют как раз-таки только те, кто обличен чинами и должностями, но никак не рядовые граждане страны Советов:

«Критика

снизу —

это яд.

Сверху —

вот это лекарство! Ну, можно ль

позволить

низам,

подряд,

всем! —

заниматься критиканством?..» [К, 344]

По логике «товарища Попова», если критика снизу это — «яд» и «критиканство», а настоящая критика («вот это лекарство!») — это та, которая идет сверху. Более того, герой возмущен тем, что любая оплошность, ошибка сразу попадают в газеты, а ведь можно разобраться по-своему, по-домашнему, в родном тресте, «в кругу своих, братишек», не вынося сор из избы на газетные страницы. Критика снизу, не признающая авторитетов, в конечном итоге, «подорвет государственные устои»:

«<...> Кого критикуют? —

вопит, возомня,

аж голос

визжит

тенорком. —

Вчера — Иванова,

сегодня —

меня,

а завтра —

Совнарком!» [К, 345]

После такого монолога героя поэт считает необходимым высказать свою позицию относительно газетной критики предельно четкую и ясную, неоднократно представленную и в других стихотворениях:

[232]

Товарищ Попов,

оставьте скулеж. Болтовня о подрывах —

ложь!

Мы всех зовем,

чтоб в лоб,

а не пятясь,

критика

дрянь

косила.

И это

лучшее из доказательств нашей

чистоты и силы. [К, 345]

Развитие этой идеи находим в настоящем гимне советской прессе, хотя и называется всего одна газета, в стихотворении «Комсомольская правда» (1927). Здесь концепт периодическая печать, и в первую очередь газета, понимается как действенная сила, которая помогает двигаться вперед, решать проблемы и устранять недостатки. В советское время хрестоматийно крылатыми стали слова этого стихотворения:

<...> Газета —

это

не чтенье от скуки;

газетой

с республики

грязь скребете;

газета —

наши глаза

и руки,

помощь

ежедневная

в ежедневной работе. [YIII, 175—176]

Слова о том, что «газета — наши глаза и руки», наполняются конкретным содержанием, когда поэт в условиях угрозы новой войны призывает комсомольцев следить «за миром по нашей газете», когда рассказывает о том, как

[233]

Вопросы

и трудные,

и веселые,

и скользкие,

и в дни труда

и в дни парадов —

ставила,

вела

и разрешала

«Комсомольская

правда». [YIII, 176]

Однако, по Маяковскому, «мало в газете читать статьи» (поэт продолжает развивать и свою «рабкоровскую» идею), необходимо способствовать тому, чтобы газета дошла до молодежи, объяснять то, о чем напечатано в газете, агитировать за ее позицию, перепечатывать ее материалы в своей стенной печати. И все это потому, что «газета — ближайшая ваша родня». Этими словами Маяковский снова отстаивает принципиально важную и дорогую для него идею о неразрывности личного и общественного в эпоху революционных преобразований и потрясений. Ту самую идею, которая так выразительно прозвучала в «Письме Татьяне Яковлевой» 1928 года («В поцелуе рук ли, губ ли...»).

Однако наблюдения за советской периодической печатью вызывали у поэта и другие мысли, другие настроения. В стихотворении «Хочу воровать («Рабочей газете»)», написанном в 1928 году, поэт рассказывает о том, как в «Рабочей газете»

меж культурнейших даров прочитал

с восторгом

эти

биографии воров. [К, 40]

Поэт дает выразительную характеристику тому, как, в каком стиле и с каким настроем представлены эти биографии газетой:

Расковав

лиризма воды, ударяясь в пафос краж,

[234]

здесь

мусолятся приводы и судимости

и стаж...

Ну и романтика! Хитры

и ловки, деньгу прикарманьте-ка и марш

в Соловки. А потом:

побег...

тайга...

Соблазнен.

Ворую!

Точка. [К, 40]

Иронией проникнуты слова о том, как газетные публикации биографий уголовников буквально пропитаны лиризмом, романтикой и даже «пафосом краж». Все это выписано настолько соблазняюще привлекательно, что вызывает у читателя желание заняться тем же самым, к тому же газетные описания позволяют хорошо изучить «это дельце», в котором газета способна озарить читателя «лучиком» воровского просвещения. Стихотворение написано, естественно, не для этого. Оно является еще одним примером борьбы Маяковского за содержательную, идейно и стилистически выверенную советскую прессу:

Впрочем,

в глупом стиле оном

не могу

держаться более...

Товарищи,

для чего нам эта рокамболия1? [К, 41]

Появляющееся в лирике поэта радио сразу же выступает в качестве оппозиции газете. В стихотворении «Сволочи!» (1922) поэт рассказывает о том, какой страшный голод пришел в молодую республику Советов.

------

1 Рокамболия — производное от Рокамболь, имени плута и мошенника, героя приключенческого романа «Похождения Рокамболя» французского писателя Понсон дю Террайля (1829—1871).

[235]

За помощью к миру она обращается посредством радио, а ответ ей приносят «газетные страницы»:

«Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!»

Радио ревет за все границы. И в ответ

за нелепицей нелепица

сыплется в газетные страницы. [IY, 16]

В отмеченной оппозиции радио «ревет за все границы» только о хлебе, а в ответ — «за нелепицей нелепица», которые приходят с газетными страницами со всего мира:

«Лондон. Банкет.

Присутствие короля и королевы. Жрущих — не вместишь в раззолоченные

хлевы».

<.> «Париж.

Собрались парламентарии.

Доклад о голоде.

Фритиоф Нансен.

С улыбкой слушали.

Будто соловьиные арии.

Будто тенора слушали в модном романсе».

<.> «Вашингтон.

Фермеры,

доевшие,

допившие

до того,

что лебедками подымают пузы,

в океане

пшеницу

от излишества топившие, —

топят паровозы грузом кукурузы». [IY, 16—17]

Не менее «утешительны» газетные новости из Берлина, где «оживает эмиграция», и «банды радуются» тому, что «с голодными драться им». Именно газетные новости в ответ на «рев» радио о хлебе вызывают неоднократно повторяющиеся проклятия поэта тем, кто не слышит зова о помощи.

[236]

В стихотворении «Бруклинский мост» (1925) одним из знаков того, что в Америке уже началась «эпоха после пара», выступает радио:

По проводам

электрической пряди —

я знаю —

эпоха после пара — здесь люди

уже

орали по радио,

здесь

люди уже

взлетали по аэро. [YII, 59]

В стихотворении «Свидетельствую» (1926) поэт передает думы индейцев, мечтающих о том времени, когда все, настроенное в Америке, они отберут «ни за пятак», когда на их земле после боев за освобождение обязательно восторжествует «тишь да гладь, да божья благодать». Одним из проявлений этой благодати станет радио:

«<.> И радио —

только мгла легла — правду-матку вызвенит. Придет

и расскажет

на весь вигвам,

в чем

красота

жизни.

И к правде

пойдет

индейская рать,

вздымаясь

знаменной уймою...» [YII, 59]

Даже с учетом последующего признания поэта в том, что таким образом он пытался «про индейцев врать», ибо думают они совсем не «про это», нельзя не отметить, что, в его представлении, радио — это один из показателей счастливой, благодатной жизни. Радио людям доносит «правду-матку» и представление о том, в чем «красота жизни».

[237]

Стихотворение «Радио-агитатор» 1925 года уже самим заглавием определяет основную функцию, которая, по мнению поэта, есть у радио. Главное достоинство нового вида средств массовой информации (читай: агитации) заключается в том, что «преград человечеству нет». То, что еще вчера казалось утопией и небывалой мечтой, сегодня стало реальностью:

<...> А нынче

от вечных ночей

до стран,

где солнце без тени,

в мильон

ушей слухачей влезают слова по антенне! [XIII, 262]

Использование глагола «влезают» только усиливает представление о том эффекте, который производит радио на слушателей. Словно бы, в отличие от газетных, слова, передаваемые по радио, проникают в сознание слушателя так, что последнему не надо прилагать даже усилий. Радио видится Маяковскому как средство преодоления человеком огра-ничений пространства и времени, как возможность передавать тончайшие звуки и оттенки настроений:

Сегодня нет

ни времен, ни пространств, не то что

людской голос —

передадим

за сотню стран

и как

шевелится волос! [XIII, 262—263]

Однако самое важное значение радио, по Маяковскому, в его возможностях политического воздействия и сближения народов для освобождения и единения в скором будущем:

А, может быть,

и такое

мы

услышим по воздуху

[238]

скоро:

рабочий Америки и Чухломы

споются

одним хором.

Чтоб шли

скорей

века без оков,

чтоб близилась

эта дата —

бубни

миллионом

своих языков, радио-агитатор! [XIII, 263]

Отражение того, как Владимир Маяковский в 20-е годы прошлого века предвидел, какую роль в ближайшем будущем будет играть радио, присутствует и в пьесе «Клоп» (1929). Когда решается вопрос о том, оживлять или нет в условиях победившего коммунизма человека из двадцатых годов, свою роль в решении этого вопроса играют репортеры. При этом одни из них «вытаскивают из карманов микрофоны», а «газетчики врываются с готовыми оттисками». [XI, 247, 248]

Есть у Маяковского радиорепортеры «Чукотских известий» и «Витебской вечерней правды», «Варшавской комсомольской правды» и «Армавирского литературного понедельника», «Известий чикагского совета» и «Римской красной газеты», «Шанхайской бедноты» и «Мадридской батрачки», «Кабульского пионера». Помимо того, что сами радиостанции, работающие по всему миру на разных волнах, мгновенно передают последние новости, газетные репортеры тоже пользуются возможностями радио. А названия радиостанций являются свидетельством победы пролетариата всего мира, объединившегося в одну большую социалистическую семью.

Таковы основные, определяющие значения, составляющие концепт средства массовой информации в творчестве Владимира Маяковского.

[239]