Когда же в голове «государственного преступника», каторжника и ссыльного, возникла идея наступательных действий («Я опять начал...»)? Когда рождается замысел сочинений о своем деле и в своем духе? С. Б. Окунь находил, что это произошло одновременно с выходом декабриста на поселение — в 1836—1837 гг. (Окунь, с. 140). Первые стимулы к будущим действиям должны быть, однако, отнесены к более раннему периоду. Сам Лунин заметил, что, «заключенный в казематах, десять лет не преставал ... размышлять о выгодах родины».
Потаенный мир духовной жизни на каторге, в Чите, в Петровском заводе, нам известен еще недостаточно, несмотря на авторитетные свидетельства (Бестужевы, Басаргин, Розен и др.). Запрет писать близким (под диктовку Лунина писала обычно M. H. Волконская), достаточно строгий тюремный режим (при всех послаблениях коменданта Лепарского), постоянная угроза обыска — все это крайне затрудняло возможность составления сколько-нибудь значительных рукописей до перехода на поселение. В то же время коллективное общение в течение нескольких лет, «каторжная академия», где происходил постоянный обмен мнениями и воспоминаниями, достаточное время для активного чтения и обдумывания
// С 312
(множество книг и газет, присылаемых из столиц, регулярные письма родных), несомненное существование конспиративных путей связей, возможность разнообразных оказий благоприятствовали зарождению и созреванию лунинского замысла. И. Д. Якушкин помнил, что на каторге «все более и более пояснялось значение нашего общества, существовавшего девять лет вопреки всем препятствиям, встретившимся при его действиях; пояснялось также и значение 14 декабря» (Якушкин, с. 109). Эти строки определяют основные темы будущих лунинских трудов.
Крайне важно и интересно, что в далеком сибирском декабристском мире потребность в теории, теоретическом осмыслении эпохи возникла одновременно с подобным же явлением в европейской мысли, где 1830-е годы — время Гегеля, утопических социалистов, сложнейших философских и религиозных исканий.
В России освободительное движение 1830—1840-х годов, развивающееся преимущественно в русле новой мысли, литературы, философии, представлено кружками Станкевича, Герцена, последними трудами Пушкина, стихами Лермонтова, статьями Белинского, Чаадаева. Мысль-поступок — вот одна из возможных формул общественного движения этой эпохи. Лунинские мысли-поступки внутренне родственны, обращены к тем же проблемам.
Непросто говорить о влиянии московских и петербургских духовных исканий на мир уриковской ссылки. На каторге, естественно, горячо воспринимались, постоянно обсуждались вести, почерпнутые из писем родственников. Лунин не знал, конечно, что его имя, как и друзей, единомышленников, попало в зашифрованные строфы X главы «Евгения Онегина» («Там Л<унин> дерзко предлагал...»); однако он имел впечатляющую информацию от Е. С. Уваровой, как Пушкин, признавшись (в 1835 г.), что хранит прядь волос Лунина, воскликнул: «Михаил Лунин — человек поистине замечательный!» 10.
Подобные известия вызывали у декабристов представления (пусть порою и преувеличенные), которые позже сам Лунин сформулирует в финале своего «Взгляда на русское Тайное общество»: «Желание нового поколения стремится к сибирским пустыням, где знаменитые изгнанники светят во мраке ... не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих».
С другой стороны, Лунин постоянно пишет о «всеобщей апатии» в стране; совершенно независимо от него Вяземский в 1829 г. говорит об «общем оцепенении умственной деятельности»11, Пушкин констатирует «отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной...».
// С 313
Противоречие оптимистических формул («любовь народная... благоговение») и пессимистических приговоров было мнимым, ибо заключало в себе стимул к активной деятельности.
Отмечая (в «Записной книжке»), что «общество в России являет собою однообразное зрелище мелких людей, мелочных интриг и ничтожных результатов», Лунин тут же поясняет, что в нравах «не было или почти не было гражданских и политических предрассудков». Иначе говоря, рабство, деспотизм нравами не овладели, и значит по-прежнему существует обширное поле деятельности для мыслителя, революционера.
Понятно, речь шла о пропаганде своих идей среди образованного меньшинства: в одной из первых записей, после выхода на поселение, в заслугу тайному обществу ставится то, что оно «никогда не помышляло о сомнительном и опасном опыте обращения к страстям и буйству народа».
Поиски формы для наилучшего действия привели вскоре после выхода на поселение к идее сочетания «полулегальных» писем к сестре с рядом чисто конспиративных работ.
Хотя и план «действий наступательных» и его исполнение в основном были делом чисто лунинским, однако в каждом из его трудов можно, с большей или меньшей вероятностью, найти факты, обобщения, почерпнутые из бесед с другими каторжанами и ссыльными: то, чему сам Лунин не был свидетелем.
Казематские рассказы послужили, как известно, основой для многих воспоминаний деятелей тайных обществ, записанных позже, когда тот или иной повествователь уже не был рядом с мемуаристом. Особо здесь следует выделить работы, сходные по замыслу с лунинскими: речь идет о фиксировании, обсуждении таких декабристских тем, как история Общества соединенных славян, восстание Черниговского полка; все это было позже соединено в известных записках И. И. Горбачевского, тоже в значительной степени составленных в стенах «каторжной академии». Начинали собирать материалы в каземате, даже набрасывали мемуарные фрагменты А. Е. Розен, Н. А. Бестужев, H. M. Муравьев, И. И. Пущин, М. А. Фонвизин.
Михаил Бестужев отмечал, что в определенную эпоху на каторге «у нас многое писалось» (Бестужевы, с. 286). Завалишин находил, что «в каземате Петровского завода наступил уже период мышления: там писались уже ученые, философские, исторические, а преимущественно экономические трактаты» 12.
Портретная галерея декабристов, созданная Бестужевым на каторге, была также без сомнения важным видом мемуарного, исторического, художественного закрепления их дела.
Наконец, имеются сведения, хотя и очень скудные, о первых мемуарных опытах самого Лунина. Среди записей племянника Лунина С. Ф. Уварова, сделанных в 1858—1859 гг. со слов декабриста Нарышкина и его жены, находится следующая: «В тюрьме — как слышали Нарышкины...—
// С 314
Мишель был очень занят своими мемуарами. Что с ними сталось — никто не знает». Возможно, от С. Ф. Уварова попало в герценовский «Колокол» (15 февраля 1359 г., № 36) сообщение о мемуарах Лунина, которые велись на каторге. Д. И. Завалишин утверждал, что Лунин сам ему говорил: «Вести правдивые записки есть обязанность всякого общественного деятеля» 13; тот же мемуарист, как известно, сообщал о коллективном замысле, родившемся в Чите,— писать историю 14 декабря 14. Публикуемые впервые в настоящем издании лунинские заметки о мемуарах констатируют факт сожжения каких-то записок и Дневника декабриста 15 марта и 29 апреля 1838 г. Следом лунинского замысла вероятно являются датированные (1836 и 1837 гг.), имеющие дневниковый характер строки в «Запасной книжке». Нельзя исключить, что столь активная мемуарная деятельность сразу по выходе на поселение имела предысторию в период тюрьмы и каторги. К сожалению, архив Лунина содержит очень мало материалов, которые отражали бы время до 1836 г.: кроме писем Е. С. Уваровой следует выделить три басни, переписанные рукою Лунина; первые две, «Брага», «Дитя и пятно», известны как сочинение декабриста П. С. Бобрищева-Пушкина15. Третья басня «Кляча, дрова и дровни» очевидно того же автора. Текст их вероятно скопирован Луниным в период совместного пребывания с Бобрищевым-Пушкиным в Чите и Петровском заводе (автор басен переведен на поселение 8 ноября 1832 г.). В басне «Брага» хмельной напиток разрывает бочку, в которую его заключили; этого не произошло, «... если бы крестьянин был умней/И сколько надобно дал браге бы свободы». «Дитя и пятно» — призыв не пятнать совесть хотя бы единожды; после же первого пятна — легко дальше грязниться «об столы, об стулья, печки и полы». Наконец, в басне «Кляча, дрова и дровни» лошадь и дровни завидуют праздным пассажирам, дровам; те же отвечают: «Вы верно горя не видали,/Вы знаете ль зачем везут нас?.. Жечь!» Лунина вероятно привлекло аллегорическое сходство его положения и мыслей с мотивами басен. Не исключено также, что он думал о возможности агитационного распространения подобных текстов. Давние планы литографирования материалов Союза благоденствия, конечно, не были забыты, но требовали трансформации в новых сибирских условиях.
Кроме дискуссий о былом, первых мемуарных попыток, на каторге кипели и постоянные споры о тех проблемах, которые узники должны решать в связи с появляющейся свободой выбора, жизнью на поселении.
Ряд сохранившихся высказываний Лунина, записанных вскоре после отъезда из Петровского завода, звучит полемически: сквозь них без труда угадываются голоса оппонентов; доносятся отзвуки казематских дискуссий.
// С 315
«Одни женятся, другие пойдут в монахи, третьи сопьются».
«Политика такая же специальность... как медицина. Бесполезно предаваться ей без призвания... После роли лекаря поневоле самая смешная: политик поневоле. Есть такие между нами... Непонятно, как могли или — для чего хотели ошибиться насчет их. Это — избиение младенцев — политиков».
«Политические ссыльные составляют среду, находящуюся вне общества. Следовательно они могут быть выше или ниже его. Дабы быть выше, им необходимо объединение и хотя бы видимость полного между ними согласия.
Это личности сильные и славные...
Не следует смешивать их с честолюбиями, стремлениями, порывами, политическими течениями (это благородные, но мгновенные порывы) ... бурлящими на поверхности общества...» и т. д.
Лунин полагает, что его товарищам было «трудно удерживаться на высоте своего призвания», так как они взращены «в дремотной гражданственности, основанной на бездействии ума»; он решительно осуждает тех, кто просится на Кавказ «замаливать грехи».
Число участников коллективных обсуждений постепенно уменьшалось, одни за другими оканчивали свой каторжный срок декабристы четвертого, третьего, наконец, второго разряда. К концу 1835 — началу 1836 г. в Петровской каторжной тюрьме останется только 23 заключенных по I разряду. Объединенные тюремной стеной, общим правительственным приговором, единством судеб, декабристы уходили на поселение в разном умонастроении. Попытаемся определить несколько наиболее заметных групп по типу жизни в ссылке.
Путь служебный (по лунинской терминологии «раскаяние»): С. М. Семенов, А. Н. Муравьев и некоторые другие, осужденные по сравнительно невысоким разрядам.
Путь кавказский — А. А. Бестужев, А. И. Одоевский, M. M. Нарышкин, Н. И. Лорер, М. А. Назимов, В. Н. Лихарев и некоторые другие декабристы, прежде побывавшие в Сибири; наконец, друг и родственник Артамон Муравьев, безуспешно просивший в эти годы о переводе в Кавказский корпус.
Путь «земледельческий» — юридически приравнивавший декабристов к государственным крестьянам (Волконский, В. Раевский). Здесь, действительно, многие женились, но, вопреки лунинскому предсказанию, почти никто не спился.
Путь культурнической, легальной активности (иногда связанный с сочинительством): Михаил и Николай Бестужевы, Пущин, Якушкин, М. Фонвизин.
Путь религиозного смирения («пойдут в монахи»), который с немалыми оговорками относится, например, к биографиям П. Бобрищева-Пушкина, Оболенского.
Это были разные варианты «жизни в обороне», иногда близкой, порою далекой от прежних идеалов, но — за редчайшими исключениями — жизни чистой, честной.
// С 316
Наконец, путь активно-наступательный: ярчайший и трагический пример дал И. И. Сухинов, попытавшийся поднять восстание и погибший в Зерентуйском руднике в 1828 г. Другой, более обдуманный и соответствующий обстоятельствам, но не менее опасный способ наступления выбрал Лунин, опираясь на помощь и сочувствие некоторых друзей: создание ряда сочинений, в которых декабрист предельно выразился и этим обрек себя на мучение и гибель.
В июне 1836 г. Лунин был водворен на поселение в селе Урик близ Иркутска. В конце марта 1841 г. арестован там во второй раз и отправлен в Акатуй. За пять без малого лет были завершены и отделаны несколько работ и начато или задумано их распространение: «Письма из Сибири», «Взгляд на русское Тайное общество» (и вероятное приложение к этой работе — «Розыск исторический»), «Разбор Донесения тайной следственной комиссии», «Взгляд на польские дела», «Общественное движение в России в нынешнее царствование».
Сверх шести работ (если «Розыск» считать отдельным произведением) сохранились фрагменты, наброски, черновики, планы, часть которых относится к предыстории, «лаборатории» завершенных трудов, друг я же часть свидетельствует о незавершенных или только задуманных сочинениях.