Разгром 3-го апреля устрашил робких, но возбудил смелых. Инертные до того батальоны, воспрянули, больше не затягивалось вооружение фортов. Кроме Issyи Vanves, получивших серьезные повреждения, остальные форты оставались боеспособными. Вскоре весь Париж услышал прекрасную канонаду этой семерки укреплений, которой пренебрегал Трошю (119). Стрельба велась так мощно и точно, что вечером 4-го апреля версальцы были вынуждены  оставить плато Шатильон. Окопы, защищавшие форты, заполнились людьми. С LesMoulineaux, Clamart, LeVal-Fleury  зазвучали выстрелы. Справа от них мы вернули себе Courbevoie, а мост Neuillyбыл забаррикадирован.

    Оттуда мы продолжали угрожать Версалю. Виной получил приказ отбить Neuilly. Утром 6-го апреля Mont-Valèrien, оснащенный 24-фунтовыми пушками, открыл огонь по Courbevoie. После 6-часовой бомбардировки федералы оставили перекресток дорог и заняли позицию за большой баррикадой моста. Версальцы подвергли ее бомбардировке, в то время как ее прикрывал Porte-Maillot.

    Этот Porte-Maillot, ставший легендарным, располагал всего лишь несколькими пушками, уязвимыми для обстрела сверху с Mont-Valèrien. В течение 48 дней Коммуна находила людей, способных удерживать эту позицию, непригодную для обороны. Их отвага передавалась всем. Толпы людей приходили к Триумфальной арке смотреть на них, а мальчишки, едва дождавшись взрывов, убегали от осколков снарядов.

    Неустрашимость парижан проявилась в первых же стычках. Сами буржуазные газеты сетовали на то, что столь много пыла не тратилось на пруссаков. В ходе паники 3-го апреля совершались героические поступки, и воодушевленный Совет захотел устроить защитникам Коммуны похороны, достойные их героизма. Он выступил с обращением к народу. 6-го апреля в два часа дня бесчисленные толпы спешили к больнице Beaujon, откуда повезли покойных. Многие участники боя имели на руках рубцы. Происходили душераздирающие сцены. Матери и жены, склонившиеся над телами покойников,  с гневом клялись отомстить. Три огромных катафалка, в каждом из которых помещалось по 35 гробов, затянутых черной тканью и покрытых красными флагами, тащили по восемь впряженных лошадей. Катафалки медленно катились к большим бульварам под трубные звуки VengeursdeParis(Месть Парижа). Делеклюз и пять членов Коммуны с  красными шарфами и обнаженными головами следовали во главе траурной колонны. За ними шли родственники погибших, сегодняшние вдовы, утешавшиеся завтрашними вдовами. Тысячи и тысячи мужчин, женщин и детей с бессмертниками в петлицах, молчаливые, торжественные шли под негромкую дробь барабанов. В перерывах вырывались приглушенные звуки музыки, как спонтанные вздохи долго сдерживавшейся скорби. На больших бульварах нас насчитывалось 200 000 и 100 000 скорбных лиц глядели вниз из окон. Женщины плакали, многие падали в обморок. Это священнодействие революции, сцена, в которой было так много горя и радости, возможно, никогда не наблюдала такого причастия душ. Делеклюз восклицал в восторге: - Что за восхитительный народ! Осмелятся ли они снова утверждать, что мы всего лишь горстка недовольных? – На кладбище Пер-Лашез он подошел к общей могиле. Морщинистый, согбенный, поддерживаемый только непоколебимой верой, этот умирающий человек отдавал честь погибшим. – Я не буду произносить длинных речей. Они слишком дорого нам обошлись… Долг справедливости в отношении семей погибших, великого города, который был предан властями после пяти месяцев осады, отдадут будущие поколения…. Не будем оплакивать своих братьев, которые геройски погибли, но поклянемся, продолжить их дело во имя спасения Свободы, Коммуны и Республики!

    На следующий день версальцы обстреливали баррикаду и улицу Нейи. Жители, которых они из-за отсутствия гуманности не пожелали предупредить, были вынуждены прятаться в погребах. К половине пятого после полудня, когда огонь версальцев прекратился, и федералы получили передышку, на мосту показалась масса солдат. Пораженные федералы попытались остановить их продвижение, ранив генерала и убив двух других, один из которых, Бессон, был ответственен за внезапное нападение на BeamontL’Argonneво время марша на Седан. Но солдаты, пользуясь численным превосходством, смогли продвинуться до старого парка Нейи.

    Потеря выхода была настолько серьезной неудачей, что Бергере, в письме, опубликованном в Officiel, был вынужден оправдываться за Neuilly. Исполком заменил его поляком Домбровским, которого Гарибальди вытребовал в свой генштаб во время войны в Вогезах. Сотрудники штаба Бергере выразили протест, но их пререкания привели к тому, Совет, чьи подозрения возросли, арестовал начштаба. Сами национальные гвардейцы не особо доверяли новому генералу. Комиссии пришлось представить его Парижу. Не имея о нем надежной информации, она выдумала героическую легенду. Домбровский вскоре ее оправдал.

    В тот же день федералы Нейи увидели молодого человека небольшого роста, в неброской военной форме, который, не спеша, инспектировал передовые подразделения под плотным огнем. Это был Домбровский. Вместо взрывной, пылкой французской храбрости, они наблюдали хладнокровную и безотчетную отвагу славянина. Через несколько часов новый командир завоевал расположение всех федералов. Талантливый военный вскоре проявил себя. 9-го апреля, ночью, Домбровский с двумя батальонами из Монмартра, в сопровождении Вермореля, захватил врасплох версальцев в Asnières, выбил их оттуда, захватил их пушки и с бронированных железнодорожных вагонеток обстрелял Курбевуа и мост Нейи с фланга. В то же время его брат взял штурмом замок Бекон, который возвышается над дорогой из Asnièresв Courbevoie. Виной попытался вновь занять эту позицию в ночь с 12 на 13-е апреля, однако его солдаты были отброшены с позором и бежали в Courbevoieтак быстро, как позволяли их ноги.

    Париж проигнорировал этот успех, настолько дефектна была работа генштаба. Блестящая атака была заслугой одного человека, так же как оборона фортов была результатом спонтанных усилий Национальной гвардии. По-прежнему, управление войсками отсутствовало. Кто хотел сделать вылазку, делал ее. Кто хотел пушек и подкреплений, отправлялся просить их у генералиссимуса Клюзере на Вандомскую площадь, в ЦК, в ратушу.

    Последний начал с промашки, призвав в ряды защитников Коммуны лишь неженатых мужчин в возрасте от 17 до 35 лет. Таким образом, он лишил Коммуну ее наиболее энергичных защитников, седобородых мужчин, побывавших под огнем, от первого до последнего, во всех наших восстаниях. Через три дня этот декрет был отозван. 5-го апреля в докладе Совету этот глубокий стратег заявил, что атака версальцев прикрывала маневр с целью захвата фортов правого берега, находившегося в то время в руках пруссаков. Подобно Трошю, он порицал артобстрелы последних нескольких дней, как он выражался, за расход боезапаса. И это в то время, когда  Париж изобиловал порохом и снарядами, когда его молодые защитники черпали воодушевление в артиллерии, когда версальцы Шатильона, находившиеся под беспрерывным огнем, были готовы бежать в любую ночь, когда Нейи можно было спасти лишь беспрерывной канонадой. 

    Совет в своих оборонительных мероприятиях проявил не больше мудрости. Он ввел декретом воинскую повинность и разоружение уклонистов. Однако обыски, произведенные наугад, без помощи полиции, не вывили ни одного уклониста или хотя бы сотню мушкетов. Совет проголосовал за пожизненные пенсии вдовам, родителям федералов, павших в бою. Их детям назначили государственную ренту до 18-летнего возраста, сирот объявили детьми Коммуны. Это были великолепные меры, поднявшие дух участников боев, только они предполагали, что Коммуна победит.  Не лучше ли было, как показали случаи с Дювалем и Домбровским, выдать сразу несколько тысяч франков тем, которые имели на них право? Фактически, эти несчастные пенсионеры получили от Коммуны всего по 50 франков.

    Эти меры, несовершенные, неумелые, отличались недостатком знания и мысли. В Совет, как публичный орган, пришли не подготовленные, не последовательные люди. Забывались постановления предыдущего дня, по разным вопросам принимались половинчатые решения. Совет образовал военные советы и трибуналы, он позволил ЦК регулировать судопроизводство и определять наказания. Он организовал половину системы здравоохранения, Клюзере – другую половину. Он упразднил генеральское звание, но высшие офицеры сохранили его, делегат военного совета присвоил им генеральские звания. В середине заседания Феликс Пиа вскочил со своего кресла, чтобы потребовать сноса Вандомской колонны, в то время как Домбровский отчаянно просил подкреплений.

    Для удержания Neuilly, Asnièresи всего полуострова Gennevilliersу Домбровского было едва ли не 2 500 человек, в то время как версальцы собрали против него свои лучшие силы. С 14-го по 17-ое апреля они обстреливали замок Бекон, а утром 17-го апреля атаковали его силами одной бригады. 250 федералов, которые занимали замок, держались в течение шести часов, те, кто выжил, отступили к Asnières, где их охватила паника. Домбровский, Околвиц и несколько стойких сподвижников поспешили туда. Им удалось восстановить кой-какой порядок и закрепиться на плацдарме. Домбровский запросил подкрепления, военное министерство прислало ему всего лишь несколько рот. На следующий день наш авангард был застигнут врасплох сильными отрядами противника, артиллерия Courbevoieобстреляла Asnières. После ожесточенного боя к 10 часам несколько изнуренных батальонов оставили южную часть деревни. В северной ее части продолжался отчаянный бой. Домбровский, несмотря на то, что слал телеграмму за телеграммой, получил всего лишь 300 человек. В 5 часов вечера версальцы усилили натиск, и измученные федералы, опасаясь собственного отступления, бросились к мосту из лодок, через который в беспорядке перебрались.

    Реакционные газеты подняли большой шум вокруг этого отступления. Оно расшевелило Париж. Упорство яростного боя стало открывать глаза оптимистам. До него многие считали противостояние неким ужасным недоразумением и формировали группы примирения. Как много парижан не было способно понять план Тьера и коалиции до этого дня беспощадного кровопролития! 4-го апреля некоторые промышленники и коммерсанты создали Национальный союз синдикальных палат и приняли программу избирательных прав Республики, признания муниципальных привилегий Парижа. В тот же день, в QuartierdesEcoles, профессора, врачи, адвокаты, инженеры и студенты расклеили манифест с требованием демократической светской Республики, автономной Коммуны и федерации коммун. Аналогичная группа обнародовала письмо к Тьеру, в котором говорилось: «Вы считаете бунтом четкие и всеобщие убеждения. Подавляющее большинство парижан требует Республику как предварительное условие любых переговоров. Париж увидел во всем поведении Ассамблеи преднамеренное стремление восстановить монархию». Некоторые почетные члены масонских лож обратились одновременно к версальцам и Совету с призывом: - Прекратите проливать бесценную кровь».

    Наконец, определенное число мэров и адъюнктов, которые не капитулировали до одиннадцатого часа, таких как Флоке, Корбон, Бонвале и др. преобразовали с помпой Союз республиканцев в Лигу за права Парижа. Теперь они требовали признания Республики, права Парижа на самоуправление и передачи охраны Парижа исключительно Национальной гвардии. Они требовали всего того, чего добивалась Коммуна и чему они противились с 19-го по 25-е марта.

    Формировались другие группы. Все соглашались в двух пунктах – в единении во имя Республики и признании прав Парижа.

    Почти все газеты Коммуны опубликовали эту программу, ее приняли республиканские газеты. Депутаты от Парижа были последними, кто высказались, да и то, только для нападок на Париж. Король гномов, Луи Блан в том слезливом иезуитском тоне, с которым он пародировал историю (120) в многоречивые сентиментальные периоды, служившие для маскировки сухости сердца и мелочности ума, написал послание от имени своих коллег: «Не один представитель большинства до сих пор не оспаривал республиканский принцип… Что касается мятежников, то мы говорим, что им следовало бы отбросить мысль об усугублении обстановки, о продлении бремени иностранной оккупации посредством прибавления  к ней бремени гражданских распрей».

    Как раз это, слово в слово повторил Тьер первым примиренцам, делегатам UnionSyndicale, которые обращались к нему 8-го мая: - Пусть разоружатся мятежники. Ассамблея не может разоружиться. Но Париж хочет Республику. Республика существует. Клянусь честью, пока я у власти, она не погибнет. Но Париж хочет муниципального избирательного права. Палата готовит закон для всех общин. Париж получит его, не больше, не меньше». Делегаты зачитали проект компромиссного соглашения, которое предусматривало всеобщую амнистию и сложение оружия. Тьер позволил им дочитать, не возразил ни против одного пункта и делегаты вернулись в Париж в убеждении, что они нашли основу согласия.

    Едва они ушли, как Тьер поспешил в Ассамблею, которая только что наделила все общины правом выбирать мэров. Тьер поднялся на трибуну, требуя, чтобы это право ограничивалось городами с населением менее 20 000 человек. Ему крикнули: - Право уже проголосовано. – Он настаивал, заявляя, что «в условиях республики правительство должно быть лучше вооружено, потому что труднее установить порядок». Угрожая отставкой, ему удалось заставить Ассамблею аннулировать голосование.

    10-го мая Лига прав Парижа протрубила сбор и опубликовала торжественную декларацию: «Пусть правительство перестанет оспаривать события, случившиеся 18-го марта. Пусть произойдут всеобщие перевыборы Коммуны… Если правительство Версаля останется глухим к этим законным требованиям, то пусть ему дадут хорошо понять, что весь Париж поднимется на их защиту». (121) На следующий день делегаты Лиги отправились в Версаль, и Тьер запел старый мотив: - Пусть Париж разоружится. – Он не хотел ничего слышать ни о перемирии, ни об амнистии. – Помилование будет распространено, - говорил он, - на тех, кто разоружатся, за исключением убийц Клеман-Тома и Леконта. – Так он хотел зарезервировать для себя такой выбор из нескольких тысяч. Короче говоря, он хотел оказаться в ситуации 18-го марта, ведя торг с позиции силы. В тот же день он сказал делегатам Масонских лож: - Обращайтесь к Коммуне. Что требуется, так это подавление бунтовщиков, а не уход законной власти. – Чтобы облегчить подавление, на следующий день “Officiel” Версаля сравнил Париж с долиной Марафона, кишащим «грабителями и убийцами». 13-го мая депутат Бруне сделал запрос, будет ли правительство мириться с Парижем. Ассамблея отсрочила ответ на целый месяц.

    Представители Лиги, которых отхлестали, таким образом, вернулись 14-го мая в ратушу. Совет, не участвовавший во всех этих переговорах, оставил участников переговоров на свободе и только запретил собрание, объявленное на Бирже Тираром, плохо скрывавшим свои намерения. Совет удовлетворился напоминанием Лиге о ее декларации от 10-го мая: «Вы говорили, что, если версальцы останутся глухими, то Париж поднимется. Версаль остался глухим, поднимайтесь». И чтобы дать парижанам судить по справедливости, Совет лояльно опубликовал в своем “Officiel” отчет примиренцев.