Я давно знаю Савинкова. Мы были с ним вместе в ссылке, потом я довольно часто встречал его во время эмиграции. Мне приходилось близко сталкиваться с людьми, хорошо его знавшими, и в добавление к этому я довольно внимательно следил за его литературной деятельностью и всей той своеобразной и разнообразной эпопеей, какую представляет собою его общественная жизнь. Последнее крупнейшее событие в этой его жизни и связанные с ним разоблачения и саморазоблачения, раз'яснения и самораз'яснения не меняют, а только подтверждают мнение, которое я составил себе о нем.
Хотя Савинков — человек незаурядный, но, конечно,, суждения о нем, как об индивидуальности, не имели бы почти ровно никакого общественного значения. Савинков важен нам, как яркий тип мелкобуржуазной революции, той революции, которая до такой степени шатка в своих принципах, что совершенно нечувствительно переходит в самую яркую или, лучше сказать, в самую черную контрреволюцию.
Борис Савинков — это артист авантюры, человек в высшей степени театральный. Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собою, но перед другими он всегда играет роль. Мелкобуржуазная интеллигенция порождает такую самовлюбленность и самозаинтересованность. Она плодит людей, вечно носящихся со своей личностью, как с писаной торбой. На одном ее полюсе концентрируются нытики, Гамлеты всевозможных уездов, копающиеся в себе, любящие себя заушать, плакаться и жаловаться другу и щекотать
[ 15]
увствительность барышень своим разочарованием. Ведь этот траур к лицу, это щеголяние своей несвоевременностью идет через всю историю русской интеллигенции и подмечено было, как ее яркая черта, еще в пушкинско-лермонтовской литературе. Но если эта порода печальных нарциссов долго не выводилась и, может быть, еще и по сию пору не вывелась среди интеллигенции, то обстоятельства все же сильно изменились с появлением революционного течения в интеллигенции. Революция, которая дала до этих пор лишенным подлинной цели рыцарям интеллигенции путеводную звезду, крепкое credo, крупное дело, многих оздоровила, тем более, что интеллигенция в то же время стала пополняться больше соками мещанства, чем последышами дворянства. Появился чрезвычайно интересный тип делового интеллигента базаровского уклада. Такого рода интеллигенция' могла. тесно примкнуть к пролетариату и легко найти с ним общий язык. Но в сфере деловой, энергично трезвой революционности не мог почувствовать себя своим человеком типичный интеллигент с острым укладом индивидуальности и всегда заслоняющий перед собою мир самим собою. И вся практика интеллигенции, вся сущность ее как мелкобуржуазного слоя, работающего высококвалифицированной личностью, толкала именно к этому эгоцентризму или, предлагая выражаться по-русски, —«ячеству».
Савинков — типичнейший «як». Для него призыв к революции означал особо эффектную сферу для проявления собственной оригинальности и для своеобразного чисто лични- ческого империализма.
Савинков влюбился в роль «слуги народа», служение которому, однако, сводилось к утолению более или менее картинными подвигами ненасытного честолюбия и стремлению постоянно привлекать к себе всеобщее внимание. Как истерическая женщина не может спокойно посидеть минуту в обществе, потому что ей нужно заставить его вращаться вокруг себя, так точно и Савинкову нужно было постоянно шуметь и блистать.
Однако, это не просто идеологический франт. Это —не шарлатан авантюры, а ее артист. У Савинкова всегда было достаточно вкуса, он умел войти в свою роль. Повторяю,
[ 16]
перед другими несомненно, но, может быть, и перед самим собою, ежедневно и ежечасно разыгрывал он роль героя, загадочной фигуры со множеством затаенных страстей и планов в своей сердцевине, с несокрушимой волей, направленной к раз навсегда поставленной цели, с темными, терпкими противоречиями между захватывающим благородством своих идеалов и беспощадным аморализмом в выборе средств.
Воображаю, сколько раз Савинков должен был повторять, как он повторял и на суде, что для революционера все средства позволены, что борьбу нужно вести всеми средствами!
Подумайте, сколько романтики! Подумайте, как все это эффектно! Вся эта езда на коне бледном! И вокруг Савинкова создались и узкие и широкие круги поклонников. Может быть, и находились отдельные проницательные люди, которые понимали, что это — актер, что это некий трагический гаер, у которого нет внутри никакой серьезной идеи, никакого серьезного чувства. Но и такие проницательные люди, если они были близко к тем организациям, где фигурировал Савинков, должны были охотно мириться с его героическим щегольством, потому что ведь он был в то же время хорошим работником. В его роль входила и холодная отвага, и циничная расчетливость, и непрерывная трудоспособность, чеканные фразы оборонительного и наступательного характера, и многое другое, что было, конечно, полезно партии и что приводило иногда к крупным политическим результатам, если вообще считать крупным то. чего можно достигнуть на самом авантюристском пути из всех революционных путей — на пути террора.
Но и таких проницательных людей было мало. Российская интеллигентская публика и то небольшое количество рабочих и крестьян, которое могло входить в соприкосновение личное или понаслышке , с героем эсэрства Савинковым, не отличались ни психологической чуткостью, ни большим вкусом, и Савинков со всеми своими мелодраматическими аллюра ми действовал неотразимо и многих приводил к убеждению в том, что он есть настоящий великий человек, даже чуть ли не сверхчеловек.
[ 17]
Я хочу особенно коснуться одной своеобразной черты психологии Савинкова и вместе с тем социальной психологии подобных ему лиц и групп, черты, о которой я уже упоминал.
Савинков любит быть сантиментальным. Он любит играть на сантиментальных струнах и, как всякий сантименталист, пользуется для этого моральными темами. Он любит говорить о честности высокой, о бескорыстном служении народу и, поистине, когда говорит, «сам плачет» и слушатели «все рыдают!»
Я помню одну маленькую эффектную сцену. Было это в вологодской ссылке. Социал-демократы и эсэры собрались в каком-то обществе, слушали какой-то доклад и горячо дебатировали какой-то из больших вопросов экономических или социологических, которые в то время так сильно волновали революционные круги. Вдруг посреди дискуссии открывается дверь и является Савинков. Лицо его бледно, глаза сощурены, движения нарочито размерены и небрежны. Не говоря никому никакого предварительного слова, он выходит на середину и разражается речью из отрывистых фраз, что пора перестать болтать, пора перестать теоретизировать и что дело выше слов. Казалось бы, за эту пустую выходку человека нужно было бы по-товарищески ругнуть, если не просто выставить за дверь, но, к моему великому удивлению, все были в восхищении и не только эсэры, но и наши социал-демократы: «Ах, этот Савинков, вот человек дела, какой свежей струей пахнуло от его слов» и т. д.
А, ведь, люди на самом деле занимались самым настоящим делом, ибо никак нельзя было пренебрежительно относиться к тому коллективному самообразованию в тюрьмах и ссылках, которому всякий из нас так много обязан. А сама фраза Савинкова о деле была лишена всякого смысла, ибо никакого реального непосредственного дела он собравшемуся там обществу предложить, конечно, не мог. Во все сроки своей «революционной работы» Савинков любил поразить вот такими, откуда-то сверху брошенными эффектными фразами, а простаки с благоговением ловили такие фразы и говорили: «О!».
[ 18]
Этим я вовсе не хочу сказать, что на самом деле Савинков был только фразеологом, — ничуть, он действительно человек дела, но тут-то начинается самое интересное в нем. В то время, как фраза его, что сказалось и в его романах, вся полна пафоса морализма, пропитана самой розовой сантиментальностью и органными тремоло, разного рода трогательностью и высокопарностью, за всем этим следует маленькая переходная предпосылка: ради столь высокой морали, ради таких великих целей можно в борьбе итти на все.
Правда, для вящшей эффектности всего своего «социального служения», Савинков сдабривает этот свой моралиновый аморализм намеками на внутренние бури, которые якобы происходят в нем вследствие создающегося таким образом противоречия. Савинков ничего так не любит, как именно внутренние бури, как повесть о терзавших его в разное время сомнениях и т. д. Все это должно создавать вокруг его «героической» фигуры ореол сложности и титанической скорби. Но на самом деле, как самые высокие моральные фразы, так и все эти будто бы терзающие душу Савинкова сомнения суть только совершенно внешний туалет. Себя он находит вполне только в практике, в той практике, на пороге которой написано: революционеру все позволено.
Может быть, мы, коммунисты, не согласны с этим лозунгом? Если немножечко его исправить и сказать: революционеру позволено все, что действительно ведет к торжеству социализма, то мы ни на одну секунду от этого не откажемся. Наш Ильич тоже был человек с колоссальными внутренними моральными устоями, настоящий святой по непоколебимой преданности своей трудовому эксплоатируемому человечеству, и в то же время наш Ильич был тактик, который знал, что борьба может требовать и жестокости и лукавства. Для достижения важной боевой цели Ильич не отступал ни перед тем, ни перед другим.
Но можно ли представить себе хоть на минуту, не то чтоб об Ильиче, а даже о рядовом коммунисте, что он может каким-то образом оказаться в союзе с белогвардейскими генералами из любви к родине и предавать ее польскому и французскому штабам, и из любви к трудовому народу помогать помещикам сесть ему на шею?
[ 19]
Этого, конечно, ни об одном даже заурядном коммунисте никто не может и подумать. В том-то и дело, что савин- ковский идеал не был результатом какой-то социологической теории, не был определенной научно-обоснованной программой, а только эффектными расплывчатыми фразами: «Народ, родина» и т. д. Эти расплывчатые фразы с прибавлением принципа — революционеру все позволено — позволяли действительно и буквально все. Они не давали никаких рельс, они не делались никакими рамками, и артист авантюры Савинков стоял перед своей практикой, как перед безбрежным океаном. Он мог ехать в какую угодно сторону, входить в какие угодно сочетания. Достаточно было иметь пару софизмов в голове и гибкий язык, —- а все это у Савинкова было, —- чтобы оправдать какую угодно комбинацию и всякую подлость представить как подвиг.
А дальше руководящим стимулом Савинкова становится азарт. Я, пожалуй, склонен поверить Савинкову, когда он говорит, что никогда в жизни не преследовал личных целей; Если под личными целями понимать личное обогащение или совершенно вульгарный карьеризм, то Савинков, конечно, достаточно крупен, чтобы пренебрегать такими побрякушками. Но строить свою историческую личность, как образ какого-то титана, но упиваться ароматами похвал себе как вождю или как, делателю истории, но с холодным азартом привычного игрока стараться во что бы то ни стало выиграть начатую партию —- вот это то, что можно назвать личными целями Савинкова.
И здесь надо искать причин того, что при данной, конечно, довольно сложной, социальной обстановке Савинков оказался неспособным даже приблизительно найти верные революционные пути. Мелкобуржуазный демократ по проис-хождению и воспитанию, он тем самым, конечно, был уже отделен от основного потока марксизма. И раз отделенный от него, он, разумеется, не мог не поверить в эфемерность большевистской революции. Между тем, эфемерная революция эта нанесла целому миру всевозможных элементов тяжелый удар. И Савинков кичливо берет на себя быть Георгием Победоносцем, который сразит этого дракона.
[ 20]
Какая ширь на самом деле! На кого только нельзя опереться: золоченые генералы протягивают ему руку, зубры- помещики кричат ему «виват!», вся разношерстная интеллигенция: индивидуалисты, эстеты, мистики, а за ними эсэры, от н.-с. до «левых», наконец, плехановцы и сами меньшевики с разными, конечно, чувствами, разными опасениями, разной степенью увлеченности обращают на него глаза, как на самой судьбой посланного освободителя от большевистского кошмара. И Савинков восторженно и упоенно отдается этой новой борьбе.
Какое раздолье для интриг! А Савинков безумно любит интригу. Его увлекает не только широкая стратегия, ему нравится всякая игра в камарилью. Он шпионит. За ним шпионят. Ему лгут. Он лжет. Под него ведут мину. А он ведет еще глубже. Его хотят употребить, как карту в своей игре. А он чуть не на весь мир смотрит, как на веер карт в своей собственной игрецкой руке.
После иных неудач бывали моменты, когда все отступали от Савинкова. Ведь, в самом деле, кто он такой? Для революционера — он слишком неразборчив. Сколько-нибудь уважающий себя революционер, хотя бы даже эсэр, не может итти за ним сквозь всю его грязь. Но он и не реакционер: ведь он цареубийца почти! Никто не верит, и все рады повернуться к нему спиной. Но в этих случаях Савинков придумывает новый трюк. Из глубины своего авантюристского мозга он извлекает новый план. Он с костяным стуком выбрасывает на зеленое поле свою новую карту, и вся эта банда, не верующая в себя, близкая к отчаянию, хватается за него, как за спасительную соломинку, как за возможного вождя. И вновь его принимают министры, ездят к нему на поклон генералы, и вновь в карман суют ему миллионы, и вновь он на хребте новой мутной волны контрреволюции.
Савинков самый большой из таких людей и наиболее яркий в самой своей мутности. А другие ростом меньше и не так решительны, но в рядах мелкобуржуазной революции их сколько угодно. И все ерзанье эсэров и меньшевиков между рабочим классом и буржуазией, с креном на буржуазию, и все струвистские переходы от марксизма к монархизму, и булгаковские конвульсивные прыжки из социал-демократов
[ 21 ]
в попы, и даже чудовищное, все человечество потрясшее, двуличие Азефа, — есть в конце концов различные полюсы и оттенки этой громадной мелкобуржуазной «всячины», и, право, савинковщина, наглая, смелая в своем пурпуровом одеянии, решительная до образа звериного, играющая всеми красками, как хамелеон, но по-своему энергичная и даже талантливая, — далеко не худшая разновидность всей этой «нечистой силы», которую с большим правом можно назвать «нечистой слабостью».
Как хорошо, что Савинков остался жить.
Подумайте только, если этот человек, обладающий, несомненно, талантливым пером, в тиши невольного уединения, когда ему придется свою неуемную энергию направить невольно по кабинетному руслу, займется писанием мемуаров о своей жизни, соприкасавшейся с таким невероятным количеством лиц и учреждений, порой весьма крупных и влиятельных, подумайте только, если он со свойственной ему ядовитостью обольет все это соусом ненависти и презрения, накопившихся в нем за время его странствования, — какой памфлет, вольный и невольный, возникнет таким образом перед глазами всего мира!
Если Савинков сколько-нибудь искренен, когда говорит, что самое тяжелое для него — это осуждение рабочими и ' крестьянами, которых он предал, то у него действительно есть блестящая возможность загладить свою вину — это со всей искренностью и яркостью рассказать все как было, во всех подробностях.
И это будет хороший урок для людей чужого лагеря. Они охотно шли на то, чтобы использовать Савинкова, они хотели опереться на эту острую трость, — трость не только согнулась, но проткнула им ладонь.
А. ЛУНАЧАРСКИЙ.
(«Правда» от 5-го сент. 1924 г.).
[ 22 ]