Глава вторая

Читать Володя выучился у матери лет пяти. И он, и сестра Оля очень полюбили чтение и охотно читали детские книги и журналы, которые в изобилии получал наш отец. Стали они скоро читать и рассказы из русской истории, заучивали наизусть стихи. Это любила, впрочем, больше Оля, которая знала много длинных и трудных стихотворений и очень выразительно говорила их наизусть.
Любимым стихотворением Володи, когда ему было лет семь-восемь, была „Песня бобыля", и он с большим азартом и задором декламировал:
Богачу - дур-раку,
И с казной не спится,
Бедняк гол, как сокол,
Поет, веселиться.
Верно, она ему по душе пришлась. Особо любимых книг у Владимира Ильича в детстве не было. Охотно читал он журнал „Детское чтение". Начитавшись, он бежал с сестрой играть, причём, как было уже сказано, любил больше шумные, подвижные игры. Летом они бежали во двор и в сад, лазали на деревья, играли вместе с нами, двоими старшими, в „чёрную палочку" (теперь эта игра называется, кажется, „палочкой-застукалочкой"). Володя очень любил эту игру, а позднее—крокет. Зимой катался на санках с горы, которую устраивали у нас во дворе, и играл в снежки с товарищами, а позднее стал кататься на коньках.
Помню, как на общественном катке, который устраивали в Симбирске, он и старший брат Саша катались на коньках с высоких гор, с которых и на санках-то сначала жутко было лететь—так они были круты. Согнутся сперва в три погибели на верхней, самой крутой части горы, потом постепенно расправляются и долго-долго катятся по раскату уже во весь рост. Я только с завистью поглядывала на них, а подражать им не решалась. При этом Володе, по-моему, кататься было легче, чем Саше: он был небольшого роста, коренастенький такой, крепкий. Но на коньках-то Володя катался, конечно, позже, гимназистом.
Как уже было сказано, Володя был большим шалуном и проказником, но его хорошей стороной была правдивость: нашалит и всегда признается. Так, в возрасте пяти лет он сломал раз у старшей сестры линейку, которую она только перед тем получила в подарок. Он сам прибежал со сломанной линейкой сказать ей об этом; а когда она спросила, как это случилось, сказал: „Об коленку сломал", приподнимая ногу и показывая, как это произошло.
— Хорошо, что он не делает ничего исподтишка,—говорила мать.
Раз, впрочем, она рассказала, что, и этот грех с ним однажды случился. Она чистила в кухне яблоки для пирога; кучка яблочной кожуры лежала на столе. Володя вертелся подле и попросил кожуры. Мать сказала, что кожуру не едят. В это время кто-то отвлек её; когда она повернулась опять к своей работе, Володи в кухне уже не было. Она выглянула в садик и увидела, что Володя сидит там, а перед ним, на садовом столике, лежит кучка яблочной кожуры, которую он быстро уплетает. Когда мать пристыдила его, он расплакался и сказал, что больше так делать не будет.
— И действительно,— говорила мать, — он больше ничего не брал тайком.
Другой раз, когда ему было восемь лет, он скрыл одну свою проделку. Он был взят отцом вместе со старшими в первый раз в Казань, чтобы ехать оттуда в деревню Кокушкино, к тёте. В Казани, в квартире тёти, он, разбегавшись и разыгравшись с родными и двоюродными братьями и сестрами, толкнул нечаянно маленький столик, с которого упал на пол и разбился вдребезги стеклянный графин. В комнату вошла тётя.
— Кто разбил графин, дети? — спросила она. — Не я, не я,— говорил каждый. — Не я,— сказал и Володя. Он испугался признаться перед мало знакомой тётей, в чужой квартире; ему, самому младшему из нас, трудно было сказать: "я", когда все остальные говорили лёгкое "не я". Вышло, таким образом, что графин сам разбился. Прошло два или три месяца. Володя давно уже уехал из Кокушкина и жил опять в Симбирске. И вот раз вечером, когда дети уже улеглись, мать, обходя на ночь их кроватки, подошла и к Володиной. Он вдруг расплакался.
— Я тётю Аню обманул,—сказал он, всхлипывая: — я сказал, что не я разбил графин, а ведь это я его разбил.
Мать утешила его, сказав, что напишет тёте Ане и что она, наверное, простит его.
А Володя показал этим, что ложь ему противна, что хотя он солгал, испугавшись признаться в чужом доме, но не мог успокоиться, пока не сознался.