Андрей Тесля

В ситуации Нового времени вещь становится объектом, противостоящим субъекту. Собственность выступает как продление своего «Я» за переделы эмпирической ограниченности – с одной стороны. С другой – собственность есть то, что позволяет вступать в отношения с другими. Иными словами, собственность делает возможной социальность.

Если в Средние века собственность (вещь в обладании) наделена субъективностью, то в Новое время она становится чистым объектом – тем, что противоположно субъекту и одновременно конституирует его, наделяет его личностью, прежде всего политической.

Но тем самым становится понятным настойчивое (наиболее отчетливым образом заявленное Кантом 371)) преодоление традиционного понимания собственности как отношения лица к вещи. Данная дефиниция, унаследованная от римского права, обретает в Средние века безапелляционность – ведь если вещь действительно обладает субъективностью, если она способна не только подвергаться воздействию, но и оказывать его, то, следовательно, она может выступать стороной отношения. Напротив, если вещь является исключительно объектом, то, следовательно, отныне возможно только отношение к ней, без взаимности. Взаимность (основание юридического), следовательно, возможна только с другими субъектами, а таковыми в секуляризированном и объективированном пространстве Нового времени могут выступать только люди и их объединения (юридические лица) 372). С этого момента собственность делается уже всецело отношением между лицами, с позитивным и негативным правом одного и негативной обязанностью всех прочих – т.е. обязанностью воздерживаться от нарушения границ собственности определенного лица. Тем самым личность теперь конституируется в отношении собственности через положение границы для всех прочих лиц, тогда как ранее она задавалась индивидуальностью, принадлежащей ему в качественности собственности вещи.

Одновременно собственность субъективируется и тем самым может быть поставлена под вопрос.

В предшествующем (средневековом) аксиологическом статусе собственности последняя имеет двойное ценностное укоренение:
- во-первых, на уровне самих вещей – последние онтологически (в частности через символизм средневекового мышления) связаны с их обладателем;
- во-вторых, через укоренение в иерархической системе. Всякое лицо обладает своим местом в социальной иерархии, в свою очередь входящей во всеобщую иерархию мироздания. Но каждой позиции в иерархии соответствует и некий собственнический статус – и некая собственность, достойно ему принадлежащая. С одной стороны, всякий должен подтверждать свое право на обладание собственностью – дабы обладать чем-либо, он должен соответствовать (быть достойным) своему месту в иерархии 373). С другой стороны, занимая определенное положение в иерархии, он обладает и соответствующим основанием (и оправданием) своей надлежащей собственности. Ему не требуется доказывать оправданность обладания последней – для того, чтобы последняя была оправдана, ему надлежит доказать (утвердить) свое достоинство. Иными словами, оправдан должен быть данный обладатель, но не сама собственность как таковая.

Напротив, в ситуации субъективности Нового времени собственность оказывается проблематичной. Если она есть чистый объект, ограниченный волей собственника от воздействия воль всех прочих возможных субъектов, на которых возложена исключительно негативная обязанность воздерживаться от всякого воздействия на собственность другого лица, то возникает вопрос – на каком основании собственник может возложить на всех остальных подобную негативную обязанность?

Мы считаем возможным с известной степенью условности выделить три типа собственника, свойственных Новому времени и современности. На наш взгляд, таковыми выступают буржуа, предприниматель и управляющий. Эти фигуры сосуществуют в истории, однако управляющий выступает на историческую авансцену уже ближе к нашему времени, в XIX веке, тогда как фигуры предпринимателя и буржуа в равной мере свойственны всей эпохе Нового времени, а современность устраняет буржуа, делает невозможными условия его существования.

Разумеется, ни один из этих типов собственников не является исключительным или даже количественно преобладающим для каждой определенной эпохи. Речь идет скорее о задании «образа собственности», о типах поведенческих реакций, о способе ценностного восприятия и ценностного отношения, выступающего как норма, в качестве нормативной заданности для конкретного времени. Например, в современную нам эпоху мы можем наблюдать практически все представленные в данной работе типы собственника и соответствующие аксиологические статусы собственности. Распространен тип предпринимателя, можно обнаружить воплощение ремесленника, воплощающего себя в предметах своего производства, или крестьянина, срастающегося со своим владением, можно даже иногда наблюдать то или иное приближение к типу буржуа. Что наиболее важно в интересующей нас проблеме – конкретные собственники не являются чистым воплощением того или иного типа, но, более того, в отношении различных вещей они реализуют те или иные ценностные установки, основывающееся, зачастую, на различных аксиологических статусах. Так, например, предприниматель, воспринимающий функциональную сторону вещей и действующий исходя не из представления о собственности, но создавая и управляя имуществом, в то же время в своем личном кругу – в сфере «интимно» принадлежащих ему предметов – реализует типичное личное обладание, и вещь вырастает в своей телесности, одновременно воспринимая в себя и отражая личность собственника. В разных ракурсах один и тот же человек выступает в качестве весьма различных субъектов собственности – и отчужденная реальность «имущественных комплексов» (не имеющая, зачастую, никакого вещного выражения) возвращается ему в непосредственном восприятии непосредственно окружающих его предметов. Это возвращение к миру «личной собственности» может и не происходить – однако наличие первого не тождественно отрицанию возможности в ином ракурсе принадлежать по прежнему к миру «непрозрачных» вещей (по терминологии М. Хайдеггера).

Буржуа – классический тип нового времени, та фигура, по имени которой сам капиталистический класс был назван буржуазией и с образом которого на протяжении долгого времени (а отчасти и по сей день) связаны представления о капиталистическом общественном строе. Однако следует отметить, что первое обстоятельное научное описание фигуры буржуа как социального типа, предпринятое Вернером Зомбартом 374), лишь немногим опередило эпоху исчезновения самого данного типа («сова Минервы вылетает в сумерки»). Буржуа – это тот, кто обладает некоей собственностью, доходы с которой достаточны для обеспечения его существования или, по меньшей мере, составляют основную часть средств к существованию. Иными словами, буржуа – это автономный социальный индивид, существующий на свои собственные средства и имеющий четко очерченное пространство существования. Из этого вытекают два важных обстоятельства: с одной стороны, буржуа обладает значительной степенью свободы от окружающего его мира социальных связей; с другой – он привязан к свой собственности, поскольку только последняя обеспечивает ему его обособленное и защищенное место в мире.

Своеобразие буржуа как типа собственника отчетливо предстает при сопоставлении его хозяйственного поведения с типическим поведением субъектов хозяйствования традиционного общества, например, западноевропейского средневековья. Как отмечал еще М. Вебер, традиционное хозяйственное поведение – это поведение, исходящее из образа «должного». Целью хозяйственной деятельности для субъекта является получение средств, необходимых и достаточных для его социального статуса. Иными словами, в традиционном обществе субъект хозяйствования, как правило, не стремится к накоплению ради накопления и не ставит своей целью максимализацию дохода. Если за одно и то же время оказывается возможным произвести больше, чем ранее, то в традиционном обществе это приведет (при прочих равных) не к увеличению производства, но к сокращению рабочего времени. Иными словами, как отмечает, в частности, М. Салинз, изучавший экономику «примитивных» («первобытных») обществ, ценность свободного времени для них больше ценности роста производства 375) или, во всяком случае, равноценна последней 376). Поскольку существующие хозяйственные потребности устойчивы и в среднесрочной временной перспективе в средневековом обществе могут приниматься как неизменные, то, следовательно, целью хозяйственной системы будет достижение равновесия – точно соответствия производства потребностям. Эта ситуация имеет, однако, и обратную сторону – а именно то, что В. Зомбарт определил как «расходное хозяйство». Согласно трактатам средневековых канонистов, «социальное положение участников обмена должно находить свое отражение в ценах, последние будут справедливыми, лишь став сословными, гарантируя каждому участнику обмена приличное его рангу существование» 377). Доходы лица должны определяться его социальным статусом, теми расходами, который определяет последний. «Расходное хозяйство», тем самым, есть такой тип хозяйства, в котором исходным при определении индивидуального хозяйственного поведения субъекта выступают надлежащие (долженствующие) ему расходы, в соответствии с которыми определяется размер подлежащих получению доходов. «Расходное хозяйство», пишет В. Зомбарт, должно было, «в конце концов, повести к экономической гибели, и история учит нас, что значительная часть старых дворянских семей во всех странах погибла от слишком разгульной жизни» 378). Данное замечание следует, на наш взгляд, скорректировать. Не сама по себе «экономика расходов» повлекла за собой разорение дворянства – ведь оно, живя подобным образом, замечательно существовало на протяжении столетий. К кризису, а затем и к хозяйственной гибели не успевших приспособиться привело изменение общей ситуации – самой экономической системы, в рамках которой прежние типы хозяйствования оказались неуместными. Экономика Нового времени, построенная на точном расчете, характеризующаяся постоянными изменениями и вынуждающая следить за конъюнктурой оказалась несовместимой с традиционной системой «экономики расходов», поскольку были утрачены ее коренные основания – стабильность расходов и доходов, с одной стороны, и, с другой, тот «образ должного», что задает нормативные основания хозяйственного поведения средневековья. Ведь наряду с дворянином разоряется и прежний ремесленник, тесно включенный в цеховую систему, призванную обеспечить сохранение его статуса, крестьянин, живущий в условиях натуральной экономики и не способный в силу самих оснований своего хозяйства включиться в денежную экономику.

В противовес «расходному хозяйству», экономика Нового времени может быть охарактеризована как «хозяйство доходов». Уже у Л.Б. Альберти (XV в., Флоренция) формулируется главная заповедь буржуазного хозяйства: «Пусть ваши расходы будут равны доходам или меньше доходов» 379). И в обеспечение этой потребности создается новое искусство – бухгалтерский учет, занимающий мысли ведущих математиков эпохи 380). Тот же Л.Б. Альберти «советует записывать любые расходы и не выпускать пера из рук. Купцу пристало иметь руки, вечно запачканные чернилами» 381). Д. Дефо, рассуждая о торговых книгах, впадает в «морализаторский пафос. Торговые книги купца – его жизненное кормило. Они должны быть всегда в порядке, как совесть христианина [выд. нами – А.Т.]. Отчетность по обороту за день подобна отчету перед своей совестью в хороших и дурных поступках. Торговые книги купца должны быть такими, чтобы он в любую минуту мог умереть с чистой совестью [выд. нами – А.Т.]» 382). Homo aeconomicus более не может в своей деятельности исходить из потребностей – они утратили свою самоочевидность и устойчивость. Теперь ему надлежит фиксировать (в пределе) всякий этап своей хозяйственной деятельности – те блага, что могут ему принадлежать, ныне определяются не тем, что он есть по своему статусу, но тем, чем он уже обладает. На смену «экономики должного» Аквината приходит «экономика роста», предполагающая постоянное стремление к обогащению, где основным является не обладание, но приумножение, где деньги не есть нечто устойчивое, но, напротив, то, что постоянно пребывает в движении, то, что по природе своей должно расти. Если для Аристотеля и для целиком с ним в этом отношении согласного Аквината деньги есть исключительно средство обмена – то, что выражает ценность предметов, но само по себе к преумножению не способно (последнее является одним из оснований осуждения ростовщичества) 383), то, напротив, для Б. Франклина, типичного (в смысле полноты проявления существенных качеств) представителя духа становящейся капиталистической эпохи, деньги – живая субстанция, то, что по природе своей должно приносить процент. Оставление денег без движения – превращение их в «сокровище» – не говоря уже о том, чтобы «бессмысленно» (то есть бесполезно для «дела» их потратить) – представляется Франклину страшным грехом: «Помните, что деньги обладают способностью размножаться. Деньги могут производить деньги, и эти новые деньги могут тоже рождать деньги и т.д. Пять шиллингов превращаются в шесть, которые затем превращаются в семь шиллингов и три пенса и т.д., до тех пор, пока не превратятся в сто фунтов. Чем больше денег, тем больше они производят при каждом обороте, так что прибыль растет быстрее и быстрее. Тот, кто убивает одну свиноматку, уничтожает всех ее отпрысков до тысячного поколения. Тот, кто уничтожает одну крону, уничтожает все, что она могла произвести – десятки фунтов [выд. нами – А.Т.]» 384). Иными словами, расточительство есть не только избыточная трата, не только проявление сиюминутной бесхозяйственности – она также приобретает континуальность, ее последствия отодвигаются во временную бесконечность («до тысячного поколения») и безрассудная трата будет продолжать иметь последствия далеко за пределами раз совершенного неразумного с хозяйственной точки зрения поступка. Тем самым мы видим, как в хозяйственном мышлении Нового времени со всей отчетливостью проявляется континуальный, динамический характер собственности.

Теперь центральными делаются ценности бережливости, тщательности и аккуратности и, в особенности, труда (трудолюбия), которую мы рассмотрим подробнее ниже. Д. Дефо, сам бывший купцом и написавший известное и широко популярное сочинение «Образцовый английский купец», настаивает на том, что «купец должен быть бережлив. Дорогостоящие развлечения и крупные расходы не для него. Его удовольствия должны быть подчинены интересам его торговли [выд. нами – А.Т.]» 385). Речь в данном случае идет не о затратах на удовольствия – они, разумеется, определяются доходами купца – а о том, что всякое удовольствие, каждое препровождение свободного времени должно быть связано с интересами дела, или, иными словами, у купца как такового нет свободного времени, поскольку даже в удовольствиях он должен заботиться о своем деле. Теперь богатство оказывается парным бедности, ограничению – в противовес средневековой точке зрения, где богатство было возможностью расточать, связуясь с щедростью и одновременно с захватом. В Средние века богатство мыслится либо как наследуемое, либо как обретаемое разом – как военная добыча, как дар короля или иного господина, как находка клада или открытие алхимической тайны 386). Богатство в этих представлениях – некое состояние, которое обретается разом, некая цельность бытия – «быть богатым». Напротив, для Нового времени богатство есть некое обладание, присовокупляемое к субъекту, нечто, что может быть обретено только через ограничение, через некую скудость 387). Маркс писал: «Политическая экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении. […] Ее основной тезис – самоотречение, отказ от жизни и от всех человеческих потребностей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ты ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т.д., тем более ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем, – твой капитал. Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности. Всю ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства, и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги» 388). Характеризуя политэкономию и указывая, что она есть «действительно моральная наука, наиморальнейшая из наук» 389), Маркс тем самым дает характеристику самой сути буржуа – его богатства, которому неизбывно присуща скудность, богатства, которое возможно (как богатство буржуа) именно через ограничение, накопление, сбережение – то есть через отказ от того, чтобы быть, через то, чтобы ограничить свое потребление. Богатство обращается в феномен, имеющий собственное, отчужденное существование, имеющий свою количественную мерку и объективность, позволяющую сопоставлять.

Итак, основным в богатстве, в обладании становится труд, занимающий центральное место в системе этических ценностей буржуа – труд как аскеза, кара, добровольно принимаемая человеком в погоне за обладанием. В «Совете молодому торговцу» Б. Франклин, формулируя известный постулат “time is money”, выразительно пишет: «Если тот, кто может своим трудом зарабатывать в день десять шиллингов, пойдет гулять или полдня будет сидеть без дела, хотя и будет тратить только шесть пенсов во время прогулки или безделья, он не должен думать, что это только единственный расход; на самом деле он тратит или, скорее, бросает на ветер еще пять шиллингов» 390). Если человек традиционного общества интересовался «лишь сколько он должен работать, чтобы просуществовать. Он предпочитал хуже жить и меньше работать, чем наоборот» 391), то для буржуазного человека труд перестает быть средством и сам становится ценностью. Соответственно, претерпевает изменение и иерархия грехов. Если для средневековья высшим грехом была гордыня, сменяемая затем алчностью, то «в противоположность этому, во всех текстах XVII в. провозглашается торжество другого порождения ада – Лени: отныне именно она возглавляет вереницу пороков и увлекает их за собой» 392).

В том классическом виде, который буржуа приобрел к XIX веку, он – тот, кто принципиально избавлен от необходимости трудиться собственными руками. Его основная функция – сбережение, накопление и в этом и состоит его труд, его «забота» – это «забота» о деньгах. Он не создает вещи и не добывает их – он их приобретает и он обладает ими. Но более они не обладают самостоятельным существованием – напротив, они есть то, что позволяет существовать буржуа, то, что образует основу его жизни, ее условия. Буржуа изолирован и автономен – и в то же время он равен всем другим именно как таковая автономная единица. Он сопоставляется и вступает в контакт с другими не как лицо, но как обладатель собственности – именно последняя, тем самым, наделяет его лицом, делает возможным его обращение к иным. Но выступает он именно в качестве абстрактного собственника – тем самым, он есть абстрактный субъект абстрактной «собственности вообще».

Франсуа Фюре писал, что буржуазия не имеет «ни статуса, ни четких традиций, ни определенных контуров, имеет единственное и притом шаткое основание для господства — богатство. Это основание ненадежно, ибо богатство принадлежит всем: тот, кто сегодня богат, мог бы быть бедняком, и наоборот» 393). Буржуазия определяется только своей экономической функцией. Но последняя может быть в любой момент утрачена субъектом. Следовательно, буржуа свойственна тревожность и постоянный поиск опоры. Ее основательность, социальный консерватизм и то, что традиционно выражается понятием «буржуазности», есть следствие глубинной неукоренности каждого из буржуа (даже если само положение буржуазии устойчиво): стремление через постоянство формы обрести постоянство субъекта.

Для того чтобы буржуа мог существовать, собственность должна быть определенной и стабильной – она есть то, что придает ему устойчивость и тем самым сама должна быть по необходимости тем единственным неизменным, через что субъект может получить свою основательность. Ведь никакого другого определяющего качества – кроме как быть «обладателем» – у него нет, он не может сослаться ни на что, касающееся его личности, его уникальности в ситуации, поскольку ни один из этих моментов никоим образом не конституирует его как буржуа. Следовательно, для того, чтобы быть, он должен обладать и обладать чем-то прочным и неизменным, и, как было отмечено выше, также и соизмеримым, сопоставимым с тем, чем обладают иные субъекты. Имущество слишком неопределенно и текуче, чтобы определить буржуа, конкретная собственность наполнена качественными характеристиками, несводимыми и несопоставимыми с иными характеристиками иных объектов. Буржуа – это тот, кто обладает собственностью, имеющей однозначную денежную оценку. Иначе говоря, как деньги должны иметь некое материальное выражение, обладать плотностью (то есть они должны быть ценностью и сами по себе – как золотые или серебряные монеты несут свою ценность в том металле, из которого они отчеканены, или как банковские банкноты XIX века имеют однозначное соотношение с тем количеством драгоценного металла, что хранится в фондах центральных банков и на которое они могут быть в любой момент обменены). Определенность денег, находящихся в обладании буржуа, соответствует той определенности, что придает его существованию обладание некоей собственностью.

Но тем самым и в интересующем нас отношении становится ясной историческая ограниченность и обусловленность буржуа. Он может существовать только в тот момент, пока развеществление мира не зашло слишком далеко, пока еще можно пребывать в достаточно оправданной иллюзии своей автономии от мира, когда вещи уже достаточно абстрактны, чтобы их можно было «сосчитать», но еще вполне реальны, чтобы на них можно было опереться, когда цифры, когда суммы на счете предполагают за собой вполне реальные вещественные объекты, только знаками которых они являются. Когда знак обретет возможность существовать без конкретного соответствия вещественной реальности, когда значимость денег станет их собственной значимостью – когда они начнут выражать самих себя 394) – тогда буржуа исчезает с исторической сцены.

Если буржуа определяется своей экономической функцией, то ей же определяется и предприниматель, в этом являясь тождественным буржуа. Но если буржуа есть субъект «нормального порядка», тот, кто реализует правила, кто действует по правилам, то предприниматель есть тот, кто создает правила. Не обязательно творить сами правила как таковые – ведь созданием нового, привнесением порядка через творчество будет и применение пускай «вообще» уже существующих правил к данной ситуации – не в том, чтобы сделать нечто новое «вообще», но новое для данного места и времени, то, что является нарушением существующего hic et nun «нормального порядка вещей». Предприниматель – тот, кто осуществляет новацию и тем самым обретает оправдание собственности как «сделанного», через личное участие – как тот, кто из ничто сделал нечто. Предприниматель как собственник обретает прочность своего положения через риск – ведь каждое делание в неопределенных условиях, каждое нарушение правил для того, чтобы задать новые, несет в себе риск неудачи. Он рискует тем, что у него есть – и эта реальность риска (способность поставить под угрозу свое положение, свою собственность) есть то, что оправдывает приобретаемое им. Его собственность не нуждается (или, точнее, нуждается в куда меньшей степени) в укоренении в прочности самих вещей – ведь он не обладатель, а созидатель. И его собственность есть то, что он обретает как следствие им сделанного – несущее на себе отпечаток как его дела (как вещи, как деятельности, обретшей законченную форму), так и самой его личности.

Положению предпринимателя как субъекта собственности ничего не угрожает – его собственность есть его личное достояние, результат действия и сопряженного с ним риска. Однако самому предпринимателю как экономическому субъекту остается все меньше места в современной экономике, он вытесняется силой объективных условий современной экономической системы. П. Дриё ла Рошель писал о П. Рено, основателе и владельце известных автомобильных заводов: «…он из другой эпохи. Это один из последних могикан героической эпохи капитализма и буржуазии. Изобретатель, творец, основатель, правитель – для него других отношений с государством помимо тех, что связаны с его личными заслугами. …Он включил своего сына в круг своей личности; он не может понять, что его сын будет жить не в том же мире, что и он. Если сын будет верен отцу, то он изменит своему поколению» 395). Ведь предприниматель есть и тот, кто рискует, и тот, кому всецело принадлежит его риск – он несет на себе целиком и бремя риска, и ему всецело принадлежат возможные последствия удачи. Но в современной экономике, как отмечал еще Й. Шумпетер (основатель современной теории предпринимательства), для подобной индивидуальной, изолированной деятельности остается мало места 396). Если разработка идеи еще посильна для предпринимателя, то уже доводка ее до условий внедрения требует привлечения недоступных отдельному лицу ресурсов – в еще большей мере это касается собственно внедрения. Иными словами, предприниматель при сколько-нибудь крупном проекте не имеет шансов самостоятельно довести дело до конца, до получения практического результата. Развивая сходные положения, Дж. Гэлбрейт пишет, что классический предприниматель, «лицо, которое использовало некогда свою возможность распоряжаться капиталом для того, чтобы соединить его с другими факторами производства», в современной индустриальной системе – «исчезающая фигура. Помимо возможности распоряжаться капиталом, его отличительными качествами были воображение, способность принимать ответственные решения и готовность рисковать деньгами, и нередко собственными. Ни одно из этих качеств не имеет существенного значения для организации знаний или эффективной конкуренции с ними [выд. нами – А.Т.]» 397).

Вывод Й. Шумпетера и Дж. Гэлбрейта о постепенном вытеснении фигуры предпринимателя, как полагает ряд современных исследователей 398), следует признать излишне радикальным – функция предпринимателя сохраняется и сохраняется соответствующий субъект, однако его положение в экономической и социальной системе, и здесь следует согласиться с Шумпетером, действительно ослабевает. Ныне оно не сопоставимо с фигурой предпринимателя, центральной для XIX века, хотя границы его деятельности остаются значительными.

В наше время наиболее распространенным типом крупного «собственника» является тот, кого позволительно назвать «управляющим». Крупной собственностью более невозможно владеть и пользоваться. Владеть, обладать можно домом, книгой, часами, лавкой. Иногда сфера владения способна распространится на небольшой завод, на сельское имение. Но владеть, например, корпорацией невозможно – ее невозможно зафиксировать, ею невозможно обладать, ее действия, ее цели ускользают от воли отдельного человека. Объект, с формально-юридической точки зрения остающийся объектом права собственности, выпадает за пределы человеческих измерений, выходит за границы, в которых человек способен мыслить и действовать.

Невозможно «быть у себя» в Версале – точнее, можно только по образцу Луи XIV создать себе отдельные апартаменты, которые становятся «домом во дворце» или, как поступил его правнук, Луи XV, можно создать Трианон – дом, спрятанный в дворцовом парке. Но сам дворец немыслим как пространство обитания – он только декорация, в которую можешь быть помещен, но условность которой невозможно забыть – ведь в противном случае непроизвольно обопрешься на стену, оказывающуюся картоном. Это пространство, где ты чужой и невозможно забыть об этой чуждости – поскольку каждое забвение чуждости, каждое мгновение, когда веришь в иллюзию, мстит за себя, открывая неподлинность, чужеродность окружающих тебя предметов. И то, что верно для дворца, то верно и для корпорации, например.

Этим миром нельзя обладать – единственное, что доступно в отношении него человеку – это способность контролировать. Причем, чем сложнее и чужероднее объект, тем, соответственно, все меньшей становится сфера контроля – невозможно контролировать объект в целом, можно охватить только отдельные его функции и то до известного предела. Соответственно, собственником в этом отношении реально является только тот, кто способен повлиять на объект, существенным образом трансформировать его поведение причем с известной (поддающейся определению) степенью обратной реакции на воздействие.

Уже в конце XIX века была отмечена парадоксальная ситуация «ускользания», утраты субъекта собственности крупными компаниями и сравнительно большими компаниями 399). Их юридической формой делается форма юридического лица, как правило, акционерного общества. Однако акционер - отнюдь не собственник предприятия; единственное, чем он обладает – это ценная бумага, дающая ему право на участие в управлении, на долю в прибылях компании. Иными словами, акционер – это не собственник (его собственность не распространяется далее его акции), но тот, кто имеет некоторое право контроля. Компании (и это почти без исключения относится к крупным компаниям) не принадлежат какому-либо определенному лицу, в значительном числе случаев никто не обладает большинством акций – они распылены между несколькими субъектами, имеющими крупные пакеты акций и миноритариями. С юридической точки зрения акционерное общество не принадлежит никому, точнее, оно принадлежит самому себе, выступает субъектом своего имущества 400).

Но, как уже было отмечено, проблема не в том, что нет никого, кому бы принадлежало большинство акций компании и кто бы тем самым (не юридически, но фактически), являлся бы ее собственником. Даже в последнем случае существо дел остается по существу прежним – если акции IBM распылены между тысячами акционеров, а большинство акций Microsoft принадлежит У.Б. Гейтсу III, ни первые, ни последний не могут быть названы собственниками этих компаний в традиционном смысле слова. Невозможно обладать Microsoft, равно как невозможно быть собственником General Motors или General Electric – компании слишком велики, а их деятельность слишком сложна и осуществляется одновременно в стольких точках мира, что не только владение, но и сколько-нибудь эффективный контроль становится невозможным. Компания может быть ухвачена как каскад цифр, как определенное исчисление – но исключительно при условии отвлечения от всякой качественной определенности. Вещи должны обратиться в чистые цифры, должны стать показателями, не отличимыми друг от друга и сводимыми одна к другой – в этом случае может возникнуть иллюзия контроля, впечатление, что реальность стала представимой, способной найти отражение в образе – хотя бы в образе цифр. Это та ситуация, когда сложность системы возрастает настолько, что она становится непрояснимой и неконтролируемой для самих субъектов, входящих в эту систему, вне зависимости от того, каково их положение внутри системы. Подобная ситуация была подробно описана в серии исследований американской школы институционального анализа экономики 401) и в первую очередь в работах Дж. Гэлбрейта 402).

«Собственник» последнего рода в современной ситуации становится либо управляющим (и это его единственная – хотя по необходимости неполная – возможность приблизиться к обладанию), либо финансовым игроком. В последнем случае он по существу, как отмечал еще Г. Зиммель 403), остается только и исключительно владельцем своих денег, вложенных в конкретные финансовые инструменты, но от этого не приобретающих для их собственника нового качества. Напротив, с его точки зрения всякая иная форма имеет ценность только в той мере, в какой она может быть приведена (сведена) к денежному выражению.

Управляющий деньгами (финансист) и есть тот, кого можно назвать современным собственником, поскольку тем самым он оказывается единственной фигурой, способной в достаточной степени контролировать собственный объект обладания.

Современную ситуацию, на наш взгляд, позволительно охарактеризовать как исчезновение собственника как автономного субъекта. Ведь и для буржуа, и для предпринимателя как типов собственников важным элементом их статуса, тем, что делает его притягательным является обладание собственностью как гарантом независимости – богатство дает человеку самостоятельность 404). Однако начиная с XIX века все более значительной становится роль государства, являющегося одновременно и субъектом собственности, и в то же время тем феноменом, что лишает собственника возможности автономии, обретения через собственность независимости от общества. Если усиление роли государства в первые десятилетия XIX века можно объяснять наполеоновскими войнами – событием, вынудившим практически все вовлеченные в конфликт государства мобилизовать свои ресурсы и создать нечто вроде первого образчика «военной экономики», то затем наступили годы мира – с 1815 по 1854 г. в Европе по существу не произошло ни одного значительного межгосударственного конфликта, господствующей идеологией стали различные направления либерализма, а убеждение в благах свободного рынка и неограниченной конкуренции стало практически всеобщим. И тем не менее, вопреки концепции государства-«ночного сторожа», оно укрепляло свои позиции: «С 1830-х по 1850-е гг. общественные затраты per capita возросли на 25% в Испании, на 40 – во Франции, на 44 – в России, на 50 – в Бельгии, на 70 – в Австрии, на 75 – в США и более чем на 90% в Нидерландах» 405). Государство принимало на себя все больше функций, ранее выполнявшихся различными местными корпоративными объединениями или иными социальными институтами (религиозными общинами, местными советами, провинциальной аристократией). Наиболее заметным стало образование государственных полицейских служб, возникших во Франции в 1798 г., в Ирландии в 1823 г., в Англии в 1829 г., в Испании в 1844 г.; армии, разросшиеся в ходе наполеоновских войн, большинство из значимых европейских государств (за исключением Великобритании) предпочло не сокращать до довоенного уровня 406). Государство теперь обязывалось обеспечивать внутренний порядок, замещая собой ранее функционировавшие, например, квартальные организации. Еще более значительным стало создание национальных систем образования, ранее лежащих на плечах либо семьи, либо местных общин и религиозных конгрегаций – теперь государство получило возможность не только внешнего (правового или чисто-силового) давления, но и смогло формировать сознание людей – иными словами, смогло создать себе вместо подданных граждан. Если И. Кант полагал первой задачей воспитания дисциплину 407), то теперь именно государство определяло то, как будут дисциплинированы его граждане. Томас Бернхард, передавая паническое ощущение, навеянное наступившей переменой, писал: «Государство силой заставило меня — впрочем, как и всех других, — войти в него и сделало меня послушным ему, оно сделало из меня этатизированного человека; человека, подчиняющегося правилам и зарегистрированного, вымуштрованного и дипломированного, испорченного и подавленного, как и все другие» 408). Разумеется, государству 1-й половины XIX века еще очень далеко до современного, контролирующего в среднем от 25 до 50% национальной экономики 409) и создавшего почти всеохватное правовое регламентирование. Но качественная перемена происходит именно в этот период – если государство XIV или XVIII века, по суждению П. Бурдье, вынашивало в своих недрах современную бюрократию, ставшую основным и необходимым инструментом современного национального государства 410), то эти силы оставались по большей части потенциальными – сфера приложения усилий раннего бюрократического механизма оставалась по своей структуре почти неизменной. Война, дипломатия и тесно связанный с последней двор, а также расходы на государственный долг, ставший почти неотъемлемой чертой постренессансного государства – вот основная структура расходов европейского государства как XVI, так и XVIII века 411), отражающая соответствующие функции.

Дабы выявить происшедшие перемены, сравним структуру расходов бюджета Франции накануне революции и США в 1986 г. – двух великих держав, лидеров своего времени и вследствие этого вполне репрезентативных (с некоторыми оговорками, которые мы сделаем по ходу изложения). Во Франции основной статьей расходов выступают платежи по государственному долгу – около 30% от всего бюджета по росписи Тюрго на 1773 г. 412) и уже более ½ всех государственных доходов к 1789 г. 413). Военные расходы составляют 25% бюджета 414), а вызывавшие столько возмущения и обличаемые памфлетистами расходы двора, составляли, в разные годы, от 6 415) до 7 % 416). Если учесть также и расходы на дипломатию и аппарат центральной администрации, то все прочие статьи расходов составляли едва ли 12 – 15 %, включая сюда и расходы местной администрации, весь аппарат, ныне относимый к ведомству внутренних дел. Другими словами, государство для своих подданных было заметно в первую очередь в деле взыскания налогов и прочих принадлежащих ему платежей. В других отношениях вероятность встретиться с государством была не слишком велика – то бюрократическое рвение, о котором повествует А. де Токвиль 417), было либо эпизодическим (в случаях стихийных бедствий, эпидемий, эпизоотий, массовых беспорядков 418)), либо ограничивалось стремлением к контролю, осуществление которого возлагалось на само общество. Совершенно иную картину дает нам обращение к структуре расходной части американского бюджета.

Таблица 2

Структура расходов бюджета США, 1986 г.

	Суммарные государственные расходы, %%	Расходы федерального правительства, %%
Оборона и программа ветеранов	21,9	31,5
Социальное страхование	28,4	20,0
Государственная помощь бедным	7,7	8,1
Субсидии производству	3,0	4,3
Ассигнования и помощь штатам и местным органам	-	7,9
Другие закупки	21,3	6,7
Образование	15,5	-
Гражданские пенсии	3,6	-
Обслуживание долга	7,0	13,1

Примечание 1. Таблица составлена на основании: Стиглиц Дж.Ю. Экономика государственного сектора / Дж.Ю. Стиглиц. – М.: Изд-во МГУ; ИНФРА-М, 1997. С. 45 – 47.

Примечание 2. Пустые строки таблицы означают, что соответствующие статьи государственных расходов отсутствуют в бюджете данного уровня, что связано с федеральным устройством государственной власти и, тем самым, финансов США.

Из приведенной таблицы следует, что государственные оборонные расходы составляли в США в бюджете 1986 года 21,9% (федеральный бюджет – 31,5%), тогда как расходы на социальное обеспечение и образование (в социальную инфраструктуру в широком смысле слова) занимали 55,5% (28,1%). При этом в рамках анализа следует учитывать то обстоятельство, что мы взяли для сравнения бюджет 1986 г., т.е. того периода, когда государственные расходы на оборону в условиях последнего витка «холодной войны» вновь возросли 419), а социальные расходы претерпели сокращение в правление республиканской монетаристской финансовой администрации в сравнении с политикой больших государственных расходов, практиковавшихся администрациями 60-х – 1-й половины 70-х гг. 420).

Таким образом, те расходы, что в конце XVIII века либо составляли незначительную долю от общих расходов, либо вовсе не неслись государством, к концу XX века составляют подавляющую часть расходов, а прежние основные бюджетные статьи ныне равны ~¼ бюджета, причем в условиях острого силового противостояния. Следует также отметить, что в качестве страны для сопоставления с предреволюционной Францией были избраны США – страна с традиционно низким уровнем социальных расходов и самым крупным в абсолютном исчислении военным бюджетом 421) и бременем государственного долга. Сравнение со структурой расходов иных современных стран Запада показало бы еще большие трансформации 422).

Государство, принимая на себя все новые расходы, одновременно приобретает и новые «рычаги» управления, охватывая собой самые разнообразные сферы жизни общества. Иными словами, если на долю государства приходится по большей части от трети до половины всего национального производства, если в государственную систему распределения и перераспределения доходов включен практически каждый человек, подпадающий под юрисдикцию государства, то места для автономного собственника более не остается. Его собственность, его доход как таковой уже включены в общую государственную систему, и всякая значительная операция с собственностью частного лица фиксируется и контролируется государством. Как отмечал, хотя и несколько преувеличивая, Л. Дюги, позволительно сказать, что собственник как таковой (и в особенности собственник, владеющий более или менее значительным имуществом) выступает скорее управляющим неким имуществом под контролем и в интересах государства и если последние будут нарушены, то у государства есть все инструменты лишить его того, в отношении чего он является «титульным» собственником 423).

Но, делая невозможным прежний (буржуазный или предпринимательский) тип частного собственника, государство не устраняет ни частной собственности, ни собственника как такового. Более того, современное государство одновременно само претендует на то, чтобы являться субъектом собственности. Наиболее последовательно данная тенденция была реализована в социалистических странах. Их опыт указывает на то, «что социалистическая собственность (т.е. базис всего социализма) – это лишь последовательное и всеохватывающее отрицание частной собственности на средства производства» 424). В.С. Нерсесянц отмечает, что «неизбежным следствием… абстрактно-всеобщего, надындивидуального, общественно-коллективного характера социалистической собственности явились ее отчужденность от живых, конкретных людей, “ничейность”, “огосударствленность”» 425). Таким образом, применительно к социалистической собственности приходится также констатировать ситуацию «утраты» субъекта собственности. Однако проблема «исчезновения» собственника, как уже отмечалось выше, не составляет исключительной особенности социалистического общества – в последнем она была выражена наиболее ярко и последовательно, но однородные процессы наблюдаются в современной хозяйственной системе вне зависимости от той формы собственности, которая утверждается в качестве единственной или основополагающей 426). Собственность функционализируется, но это, собственно, и означает, что между нею и собственником возникает разрыв – она более не то, что принадлежит кому-то, но то, что служит определенной цели 427). И размывание самого существа собственности в виде «общенародной», «государственной», «публичной» и т.п. – только отражение этого процесса функционализации.

Подводя некоторые итоги данного раздела исследования, мы должны вернуться к вопросу о том, каким образом собственник Нового времени может возложить на всех остальных негативную обязанность воздерживаться от нарушения его собственности, каким может быть аксиологическое основание подобного воспрещения. Статус буржуа лишен собственного основания – его конституирует исключительно богатство, т.е. одно только обладание деньгами. Основание своего статуса буржуа может получить либо от традиционного общества, либо от фигуры предпринимателя, от которого он заимствует собственную легитимность. Первый род основания разрушается по мере разрушения самого традиционного общества – буржуа, обретающий свой статус через место в традиционной иерархии, выступает субъектом, разрушающим данную иерархию, вводя несопоставимый с ней количественный критерий. Второй род основания более действенный – и буржуа, и предприниматель действуют в однородной ситуации, причем (если отвлечься от существа деятельности и обратиться исключительно к внешнему статуарному положению) их явленность в обществе однородна. Предприниматель вовне – за пределами своей предпринимательской деятельности – предстает как буржуа, а статус буржуа является законным итогом предпринимательских усилий. Однако, если статус предпринимателя способен к самоконституированию, то буржуа – фигура стабильного общества, предполагающего возможность какого-либо законченного состояния. Иными словами, по мере того как «модерн» становится всеобъемлющей ситуацией, когда процессуальность, динамичность становятся единственно устойчивыми характеристиками современного общества, буржуа утрачивает свой статус и постепенно исчезает в качестве субъекта, характеризующего капиталистическое общество. Буржуа есть тот, кто обладает деньгами, но его положение «обладающего» предполагает устойчивость объекта владения – иными словами, для того, чтобы буржуа был, деньги должны обладать некой самотождественностью, выступать в качестве объектов в ряду иных устойчивых объектов – т.е. обладать собственной качественной определенностью. По мере того как деньги утрачивают свой статус объекта среди объектов и становятся динамическим соотношением, буржуа лишается своего конститутивного признака – он более не может выступать «обладающим», не может удерживать объекты, поскольку его способ существования есть перенесение вещного обладания на деньги.

Современная ситуация сохраняет двух основных субъектов собственности - предпринимателя и управляющего. Предприниматель – в отличие от буржуа – не обретает устойчивость от вещей, но, напротив, достигает своего статуса через созидание того, что будет его обладанием. Он субъект собственности постольку, поскольку сама реальность его обладания становится возможной только через него, через его действие. Управляющий, напротив, оказывается в ситуации «собственника» постольку, поскольку он отказывается от притязаний на «обладание», на то, чтобы охватывать собой вещи. Его способ овладения реальностью объектов собственности – контроль, ограничение своих притязаний для того, чтобы эффективно реализовывать остающиеся. Вещь как таковая более не является объектом его владения – своей властью он охватывает функции, проявления вещей, не претендуя на их основания, не распространяя притязаний своей власти на их глубинную самотождественность. И этот своеобразный нейтралитет по отношению к вещественному миру позволяет ему обрести укрепление своего статуса – он не исключает иных субъектов от принадлежащих ему вещей, более того, он не ставит как такового вопроса о принадлежности вещи. Иными словами, субъекта собственности в прежнем смысле слова в этой ситуации уже нет – есть тот, кто способен контролировать проявления, динамику вещественного мира и его положение тем самым, как и буржуа, есть функциональное, однако, в отличие от последнего, лишенное притязаний на тотальность охвата функционирующего.

Однако, вышеизложенные рассуждения о «размывании» субъекта собственности можно подытожить, развернув их в совершенно другом ракурсе, а именно, не субъект собственности «ускользает» – кардинально трансформируются характеристики, выступающие «маркерами» онтологического, гносеологического, аксиологического статуса собственности 428).

Возвращаясь к проблематике отчуждения позволительно, на наш взгляд, заметить, что если буржуа находится в ситуации тотальной отчужденности через сведение реальности мира вещей к реальности их денежного выражения, когда всякая вещь для него значит не то, что она есть, но то, как она является (иными словами, всегда выступая в обращенности на нечто, ей чуждое), то и для предпринимателя, и для управляющего отчужденность от вещественного мира предстает существенно иным образом. Предприниматель, функционализируя отношение к вещам, в то же время возвращает себе реальность вещественного мира через созидание нового, через свою способность к переустройству реальности, вновь и вновь ощущая «плотность» мира в ответе на свои усилия, к нему обращенному. Напротив, управляющий также пребывает в существенно трансформированной (по сравнению с буржуа) ситуации отчужденности, поскольку снимает притязание на обладание самой «подлинностью» вещей в их превращенной форме товара.

Характеризуя современную ситуацию, мы приходим к выводу, что собственность утрачивает свойственную ей в XVIII – XIX веках высокую ценностную насыщенность, само понятие «собственности» более не является одной из центральных категорий, посредством которых человек двух предшествующих столетий был склонен осмыслять социальную реальность. Однако утрата собственностью своего центрального положения далеко не тождественна исчезновению самого феномена – позволительно, на наш взгляд, скорее сказать, что собственность заняла куда более скромное место. Хотя процессуальные и функциональные характеристики объектов обладания – в отличие от статичной по своему характеру собственности – являются все более важными, последняя сохраняет свое место, фиксируя материальную, вещественную реальность по отношению к субъекту, придавая ей относительное постоянство и законченность. Следует особо отметить, что собственность остается в высшей степени значимым и насыщенным ценностным содержанием феноменом в пространстве личного существования – в той сфере, которая обозначается через понятие «личной собственности». Последняя – а именно, вещное пространство, непосредственно окружающее и тесно связанное с личностью через его деятельность, через пользование, имеющее личностный характер – остается сферой существования собственности и субъекта собственности в их классическом смысле.

Обращаясь к перспективам развития современной ситуации аксиологического статуса собственности, мы полагаем возможным, учитывая в высшей степени гипотетичный характер подобного прогнозирования, предположить, что функционализация и деперсонализация собственности и размывание субъекта собственности найдут свое необходимое ограничения в самих потребностях хозяйствования, поскольку затруднения и напряжения, вызываемые ими в рамках современной хозяйственной системы, достаточно значительны, а дальнейшее развитие в данном направлении приведет только к их нарастанию. Вместе с тем, мы полагаем, что в современных условиях невозможен возврат к классической частнособственнической модели (как то предполагается в «нео-консервативных» теориях). Речь идет скорее о необходимости защиты, культивирования пространства личной собственности – автономной сферы человеческого вещного существования, потребной для возвращения вещам их человеческого измерения, а самому человеку сообщающей чувство укорененности в мире, в его телесном, вещном измерении.

Примечания:

371) Кант И. Метафизика нравов / И. Кант // Кант И. Критика практического разума / И. Кант. – СПб.: Наука, 1995. С. 310 – 311.

372) Следует отметить, что данная метаморфоза была зафиксирована изначально в философии (Им. Кант, Г.-В.-Ф. Гегель и менее отчетливые заявления их германских предшественников [см.: Новгородцев П.И. Кант и Гегельв их учениях о праве и государстве / П.И. Новгородцев. – СПб.: Алетейя, 2001]. Напротив, в юриспруденции классическое понимание собственности как отношения лица к вещи (при возможности изолировать в рамках теоретической абстракции это отношение от иных лиц) сохраняет свою силу вплоть до начала XX в. [см. аргументацию К.П. Победоносцева, приводящего сходные точки зрения западноевропейских – в первую очередь французских и немецких – цивилистов: Победоносцев К.П. Курс гражданского права. В 3 ч. Ч. I: Вотчинные права / К.П. Победоносцев. – М.: Статут, 2002. С. 80 – 86, 187 - 197. Уже в начале XX в. авторитетный отечественный цивилист В.И. Синайский полагает необходимым учитывать сохраняющую некоторое влияние классическую – римско-средневековую – концепцию. См.: Синайский В.И. Русское гражданское право / В.И. Синайский. – М.: Статут, 2003]. В данном случае мы наблюдаем типичное проявление юридического консерватизма, крайне осторожного во всяком изменении формулировок. Когда же последнее, наконец, происходит, это означает окончательное признание перемены, вытеснившей последние влиятельные остатки старых отношений и сделавшей невозможной даже формальное сохранение прежних юридических определений.

373) Нарушение этого принципа приводит, в частности, к эксцессам наподобие тех, что последовали во Франции после первых поражений в Столетней войне («жакерия»). Когда французское рыцарство продемонстрировало свою неспособность не только противостоять врагу, но и соблюсти собственные принципы чести, бросив Иоанна Доброго на произвол судьбы и допустив его пленение англичанами, то в глазах остального общества рыцарство тем самым утратило и основание собственного существования, своего сословного статуса. Видный французский медиевист Жорж Дюби, характеризуя данную ситуацию, пишет: «Стало совершенно очевидно, что они [т.е. рыцари – А.Т.] не в состоянии быть защитниками, хотя только эта их функция заставляла людей терпеть рыцарскую спесь, рыцарские привилегии и сеньориальные налоги. Произошел внезапный отказ от того согласия, на котором в течение трех веков зиждилось право рыцарей командовать и карать на землях вокруг замка. И этот отказ породил невиданную волну насилия» [Дюби Ж. История… С. 353; см.: Басовская Н.И. Столетняя война: леопард против лилии / Н.И. Басовская. – М.: Астрель, АСТ, 2003. С. 207 – 209].

374) См.: Зомбарт В. Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека / В. Зомбарт. – М.: Айрис-пресс, 2004.

375) См. подробнее: Салинз М. Экономика каменного века / М. Салинз. – М.: ОГИ, 2000.

376) Последнее в свою очередь может быть объяснено исходя из условий хозяйствования, а именно – в условиях традиционной экономики рост производства в большинстве не ведет к повышению уровня жизни, поскольку условия местного спроса остаются для производителя по существу неизменными, а транспортировать произведенные товары на сколько-нибудь значительное расстояние экономически бессмысленно. В наибольшей степени эта черта традиционной экономики проявляется в сельском хозяйстве, где подавляющая часть продукции потребляется на месте, причем преимущественно самими производителями. Следовательно, применительно к сельскому хозяйству рациональной с экономической точки зрения в этих условиях будет не максимализация производства, а точное соответствие производства имеющимся потребностям – как то и имеет место в традиционном хозяйстве.

377) История экономических учений: Курс лекций. Ч. 1 / Под ред. И.Д. Удальцова, Ф.Я. Полянского. – М.: Изд-во МГУ, 1961. С. 111.

378) Зомбарт В. Буржуа… С. 17.

379) Цит. по: Оссовская М. Указ. соч. С. 377.

380) В самом конце XV в. Лука Пачоли в «Сумме математики» формулирует принцип двойной записи и открывает эпоху бухгалтерского учета как науки.

381) Оссовская М. Указ. соч. С. 377.

382) Там же. С. 291.

383) М. Лютер с точки зрения отношения к хозяйственной деятельности и той концепции субъекта хозяйствования, что ему присуще, принадлежит прежней эпохе традиционного хозяйства. Тогда как для Ж. Кальвина и следующих за ним протестантских деноминаций свойственно понимание хозяйственной деятельности как направленной на преумножение, по М. Лютеру, отмечает М. Вебер, стремление «к материальной выгоде, превышающей личные потребности человека… следует рассматривать как признак отсутствия благодати [выд. нами – А.Т.], а поскольку это стремление может быть реализовано лишь за счет других людей, оно достойно прямого порицания» [Вебер М. Протестантская этика… С. 100].

384) Франклин Б. Избранные произведения / Б. Франклин. – М.: Госполитиздат, 1956. С. 82.

385) Оссовская М. Указ. соч. С. 290.

386) См.: Зомбарт В. Буржуа… С. 42 – 46.

387) См.: Юнгер Ф.Г. Совершенство техники. Машина и собственность / Ф.Г. Юнгер. – СПб.: Владимир Даль, 2002. С. 24 – 28.

388) Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года / К. Маркс // Маркс К. Сочинения. Т. 42 / К. Маркс, Ф. Энгельс. – М.: Госполитиздат, 1956. С. 131 – 132.

389) Там же. С. 132.

390) Франклин Б. Указ. соч. С. 82.

391) Оссовская М. Указ. соч. С. 333.

392) Фуко М. История безумия в классическую эпоху / М. Фуко. – СПб.: Университетская книга, 1997. С. 87.

393) Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии / Ф. Фюре. – М.: Ad marginem, 1998. С. 22.

394) См.: Московичи С. Машина, творящая богов / С. Московичи. – М.: Центр психологии и психотерапии, 1998. С. 367.

395) Дриё ла Рошель П. Дневник. 1939 – 1945 / П. Дриё ла Рошель. – СПб.: Владимир Даль, Ювента, 2000. С. 227 – 228.

396) См.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия / Й. Шумпетер. – М.: Экономика, 1995.

397) Гэлбрейт Дж.К. Новое индустриальное общество / Дж.К. Гэлбрейт. – М.: АСТ, Транзиткнига; СПб.: Terra Fantastica, 2004. С. 97 – 98.

398) См.: Автономов В.С. Предисловие / В.С. Автономов // Шумпетер Й. Капитализм… С. 8 – 11.

399) См.: Удинцев В.А. История обособления торгового права / В.А. Удинцев // Удинцев В.А. Избранные труды по торговому и гражданскому праву / В.А. Удинцев. – М.: Центр ЮрИнфоР, 2003.

400) См.: Иоффе О.С. Избранные труды по гражданскому праву / О.С. Иоффе. – М.: Статут, 2000. С. 83 – 91, 125 – 132.

401) См.: История экономических учений: (современный этап) / Под ред. А.Г. Худокормова. – М.: ИНФРА-М, 1998. С. 90, сл.

402) См. подробнее: Гэлбрейт Дж.К. Указ. соч.

403) Сафрански Р. Хайдеггер: Германский мастер и его время / Р. Сафрански. – М.: Молодая гвардия, Серебряные нити, 2002. С. 69 – 70.

404) См. подробнее: Оссовская М. Указ. соч.

405) Хобсбаум Э.Дж. Век революции. С. 267.

406) Там же. С. 267 - 268.

407) См.: Кола Д. Политическая социология / Д. Кола. – М.: ИНФРА-М; Весь Мир, 2001. С. 37 – 38.

408) Бернхард Т. Старые мастера // Цит. по: Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля / П. Бурдье // Поэтика и политика. Альманах российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1999. С. 125.

409) Стиглиц Дж.Ю. Экономика государственного сектора / Дж.Ю. Стиглиц. – М.: Изд-во МГУ; ИНФРА-М, 1997. С. 50 – 51.

410) См.: Бурдье П.: 1) Дух государства: генезис и структура бюрократического поля / П. Бурдье // Поэтика и политика. Альманах российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1999. – С. 125 – 166; 2) От «королевского дома» к государственному интресу: модель происхождения бюрократического поля / П. Бурдье // S/Λ’2001. Социоанализ Пьера Бурдье. Альманах российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.

411) В некоторых протестантских странах к этому добавлялись также расходы на церковь.

412) Фор Э. Опала Тюрго / Э. Фор. – М.: Прогресс, 1979. С. 185. Согласно исследованию Эдгара Фора, приведенная в росписи цифра неполная, поскольку не был учтен по тем или иным причинам еще ряд долговых выплат [Там же. С. 185, прим 2, 186].

413) Матьез А. Французская революция / А. Матьез. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1995. С. 32.

414) Фор Э. Указ. соч. С. 194.

415) Хобсбаум Э. Век революции. С. 87.

416) Фор Э. Указ. соч. С. 199.

417) См.: Токвиль А., де. Старый порядок и революция / А. де Токвиль. – М.: Московский философский фонд, 1997. С. 32 – 39.

418) См.: Далин В.М. Тюрго и его новейший биограф / В.М. Далин // Фор Э. Указ. соч. С. 6 – 9; Шумпетер Й.А. История экономического анализа. В 3 т. Т. 1 / Й.А. Шумпетер. – СПб.: Экономическая школа, 2004. С. 318.

419) Стиглиц Дж.Ю. Указ. соч. С. 48.

420) Проблемы американистики. Вып. 10. Либеральная традиция в США и ее творцы. – М.: Изд-во МГУ, 1997. С. 288 – 289, 298 – 301.

421) Показательны в плане социальных трансформации изменения и в структуре собственно военного бюджета. Ныне основную долю военных расходов составляют затраты на закупку техники, инфраструктурные вложения (причем во многом непрямого назначения) и затраты на содержание уже имеющейся техники и сооружений. В военном бюджете Франции к 1789 г. свыше ½ всех расходов приходилось на выплату жалования 12 000 офицеров [См.: Матьез А. Указ. соч. С. 25].

422) См.: Стиглиц Дж.Ю. Указ. соч. С. 50 – 51.

423) См.: Иоффе О.С. Избранные труды по гражданскому праву / О.С. Иоффе. – М.: Статут, 2000. С. 133 – 134.

424) Нерсесянц В.С. Философия права / В.С. Нерсесянц. – М.: ИНФРА-М, Норма, 1997. С. 334.

425) Нерсесянц В.С. Продолжение истории: от социализма к цивилизму / В.С. Нерсесянц // Вопросы философии. 1993, № 4. С. 5.

426) Ср.: Гэлбрейт Дж.К. Указ. соч. С. 155 – 169; Арон Р. Избранное: Измерения… С. 158 – 163.

427) См.: Юнгер Ф.Г. Указ. соч. С. 347; ср.: Сартр Ж.-П. Дневники странной войны: сентябрь 1939 – март 1940 / Ж.-П. Сартр. – СПб.: Владимир Даль, 2002. С. 398 – 400, 537 – 541, 543 – 555.

428) Причиной этого изменения является, в конечном счете, усложнение производственных и политических отношений.

Вернуться к оглавлению

Далее читайте:

Андрей Тесля (авторская страница).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Т >