А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

1998 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Слово о полку Игореве

Тексты. События. Люди

ПО СЛЕДАМ КНЯЗЯ ИГОРЯ

Последняя глава “Испытания “Словом...”” была закончена, рукопись ушла в типографию, но знакомого ощущения внутренней свободы от чего-то уже завершенного не возникало. “Слово о полку Игореве” не хотело меня отпускать. И если основные загадки древнерусской поэмы вроде бы получили свое разрешение, я начинал понимать, что тайна притяжения читателей на протяжении веков заключена не в Бояне, не в событиях XI века, через которые мне удалось пройти, а в самом князе Игоре Святославиче, с которым теперь я остался как бы лицом к лицу, так ничего и не поняв в событиях 80-х годов XII века.

В самом деле, ведь между князем Игорем из оперы А.П.Бородина, каким все привыкли его воспринимать, и тем историческим князем Новгорода Северского, которого столь выпукло показал нам в своих последних работах академик Б.А.Рыбаков, суммировав чуть ли не все, что сделано было его предшественниками, историками и литературоведами, — “дистанция огромного размера”! Что ни говори, какой “романтической дымкой” ни обволакивай этот образ, все равно выходит, что восхищаемся мы человеком, который хотел ограбить и оскорбить друга (правда, женив потом на его дочери своего сына), “предал интересы Русской земли”, погубил войско, “нарушил систему обороны”, позволил половцам безнаказанно разорить несколько княжеств, в том числе и свое собственное...

“Не общерусская оборонительная борьба и даже не защита собственных рубежей, а лишь желание захватить половецкие юрты с женами, детьми и имуществом толкало князя на этот поход”, — обличал князя Игоря академик.

И это — герой? Да мог ли так покривить душой древний поэт, выдавая черное — за белое, низость — за доблесть? А ведь поэт XII века, современник событий, испытывал по отношению к Игорю если не восторг, то безусловное уважение, причем столь явное, что и через восемь веков, принимая доказательность выкладок историков о том, что князь Игорь является в полном смысле слова “антигероем”, мы все равно испытываем к нему симпатию! Испытываем, хотя ни в одном древнем или средневековом литературном произведении не найдем примера, чтобы поэзия столь высокого накала и художественности, восхваляя и прославляя предательство, коварство и алчность, взывала к сочувствию читателей такому персонажу...

Так кто же прав — историки или поэт? Сам того не зная, я уже искал ответы на возникшие вопросы, и, в конце концов, не был удивлен, когда однажды почувствовал, что живые, переосмыслявшиеся на протяжении столетий образы “Слова...” выносят меня из глубин XI века в 1185 год — в пламя пожаров, в ссоры князей, а вместе с тем и в ту круговерть предположений и догадок, которые неизменно завершаются вопросом: почему, когда и кем было написано “Слово о полку Игореве”?

Где только ни пытались отыскать его автора, каким только именем ни называли! То он оказывался скоморохом или гусляром, забавлявшим народ на площадях и в княжьих теремах; то его объявляли дружинным певцом и просто дружинником, совершавшим злосчастный поход вместе с Игорем и разделившим его плен; его записывали в придворные поэты то одного, то другого князя; он становился тысяцким, боярином, ученым греком, монахом, заезжим скальдом... В языке поэмы находили приметы, указывавшие на происхождение ее автора из Тмуторокани, с Северного Кавказа, из Новгорода Великого, Пскова, Галича, Киева, Чернигова и Новгорода Северского. Вся Русская земля попеременно становилась его родиной, подобно тому, как все города Аттики оспаривали когда-то честь называть себя родиной Гомера.

Имя поэта XII века пытались отыскать на страницах летописей среди дошедших до нас имен его современников. В авторе “Слова...” видели прямого внука Бояна, книжника Тимофея, “словутного певца” Митусу, тысяцкого Рагуила, Миронега Нездиловича, Петра Бориславича и других исторических лиц, даже — Ярославну. Автором поэмы был назван и сам князь Игорь на основании того соображения, что кто же, дескать, кроме Игоря, мог так хорошо знать, что с ним происходило, что он говорил и что делал? О том, что это литературное, более того — поэтическое произведение, такие исследователи, как видно, уже не помнили... Догадки строились, как правило, на очень шатких основаниях, хотя каждое такое предположение подкреплялось системой аргументов, иногда — тяжеловесными учеными томами.

Впрочем, могло ли быть иначе?

Поиски автора “Слова...” были связаны с определением времени, когда была написана поэма. Эту дату, как правило, отодвигали от времени похода Игоря все дальше и дальше — в конец 80-х годов XII века, в его 90-е годы, в начало XIII столетия и даже еще дальше, как полагали Д.Н.Альшиц и Л.Н.Гумилев. В пользу этого приводили самые разные аргументы: длительность пребывания Игоря в плену, время смерти Владимира Глебовича переяславльского от ран, смерть “буй-тура” Всеволода, походы Романа Мстиславича на половцев... И все же наиболее верной мне представлялась догадка Б.А.Рыбакова, который датировал создание основной части “Слова...” — похода, схватки, поражения, обращения к князьям, — летними месяцами 1185 года.

Его основным аргументом было упоминание автором “Слова...” “шереширов”, рязанских князей, выступавших в качестве “подручников” владимиро-суздальского князя Всеволода Юрьевича “Большое Гнездо”, что было допустимо не позднее июля этого же года, когда они вышли из повиновения своему соседу.

В том, что призыв к князьям — центральное ядро поэмы, не сомневался никто и раньше. Теперь большинство исследователей было согласно, что это прямое обращение автора, продолжающее “золотое слово” Святослава, но не являющееся его частью. Действительно, горестные сентенции киевского князя завершаются пессимистическим признанием: “но се зло — княжи ми не пособие, на ниче ся годины обратиша...”

И вот здесь автор “Слова...” как бы возвышает свой собственный голос. Напомнив о происходящем — “се у Рим кричат под саблями половецкими, а Володимир под ранами: туга и тоска сыну Глебову!” — он прямо обратился к русским князьям, называя их поименно, льстя им напоминанием о былых подвигах и настоящей их мощи. Первыми среди них названы Всеволод Юрьевич, Рюрик и Давыд Ростиславичи и Ярослав Владимирович галицкий, тесть Игоря, — четыре могущественных князя, как бы символизирующие собой все пространство Руси: Карпатской, Южной и Владимиро-Суздальской.

Призывы удивительно монолитны. Здесь звучит чистый голос самого автора “Слова...”, образный, лаконичный и убедительный. Но к чему именно побуждает он названных князей? Какой помощи ждет от них? Чтобы понять смысл призыва, предстояло вычленить из событий лета 1185 года тот комплекс фактов, на который автор направлял внимание читателей и слушателей своей поэмы.

Источников, повествующих о событиях летних месяцев 1185 года, не так уж мало: статья Лаврентьевской летописи, повесть о походе Игоря в Ипатьевской летописи, отголоски источников Лаврентьевской летописи в летописях новгородских и в Никоновском своде XVI века. Все они отличаются по жанру, по отношению к описываемым событиям, по объему заключенных в них сведений, времени написания, и, вместе с тем, тесно связаны друг с другом.

Изучение их текстов убеждало, что само “Слово...” испытало на себе влияние недошедшей до нас целиком прозаической “Повести о походе Игоря”, о существовании которой можно догадаться по сохранившемуся в поэме зачину “почнем же повесть сию...”. В сокращенном виде она вошла в состав Ипатьевской летописи, испытав в свою очередь влияние “Слова...”, как я не раз об этом писал. Вместе с тем, текст этот повлиял и на рассказ Лаврентьевской летописи: в него почти дословно был перенесен эпизод с осадой Кончаком Переяславля и с обстоятельствами ранения Владимира Глебовича переяславльского. Резко враждебный Игорю и его “братии” рассказ Лаврентьевской летописи, в первой своей части сохранившей характер литературного памфлета, высмеивающего северских князей, заключает в себе ряд уникальных известий — о предложении половцев обменять пленных русских князей на “свою братию”, о выступлении Святослава Всеволодовича с войском к Каневу и замечание, что Игорь бежал “по малех днех” после возвращения Кончака из набега на Переяславль.

Ипатьевский вариант повести о походе Игоря много художественнее и богаче подробностями, достоверность которых не всегда поддается проверке. Кроме описания набега половцев на Переяславль и гибели Римова, он сообщает о поручительстве по Игоре его “свата” Кончака, оказавшегося на месте боя, о последующем споре половецких ханов, куда идти в набег — на земли Игоря, на чем настаивал Гзак, или на Переяславль, как предлагал ему Кончак. Обстоятельство немаловажное, свидетельствующее о расположении Кончака к Игорю и попытке — почему бы это? — обезопасить не только его самого, но и его земли от разорения.

Наоборот, Гзака интересовали не южнорусские земли, “где суть избита братья наша и великий князь наш Боняк”, как аргументировал свою настойчивость Кончак, а “готовый полон” на беззащитных землях плененного новгород-северского князя.

Факт этот чрезвычайно любопытен. Рейд Гзака в Посемье, а Кончака — в Посулье и к Переяславлю южному, были кратковременными набегами, молниеносными ударами (под Переяславлем половцы пробыли менее суток и ушли раньше, чем весть об их набеге могла достичь Киева, Римов был взят “на щит” за один приступ), а не серьезной военной операцией. Поэтому утверждения некоторых историков, что весной 1185 года половцы готовили поход “всей Степи” на Русь являются абсолютно беспочвенными. Разногласия (по летописи) между Гзаком и Кончаком — лучшее тому подтверждение.

Не считали эти атаки серьезной опасностью и русские князья, в том числе Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич, разошедшиеся восвояси: Кончака в Посулье они не застали и почему-то были уверены, что новых нападений не будет. Не задержался в Посемье и Гзак, “сотворив пакость” Игорю, а в особенности — Владимиру Игоревичу, которому отец только что дал “в держание” Путивль. Никаких других военных операций в тот год больше не было. Не видно их и в следующем году. Лишь два года спустя русские князья собрались было выступить в Поле, но половцев в степи не оказалось, они ушли на Дунай...

Выяснив эти обстоятельства, я мог вернуться к событиям 1185 года, чтобы взглянуть на них сквозь призму воззвания к князьям. И тут сразу поразило одно обстоятельство: взывая о помощи Игорю в мае-июне 1185 года, автор ни словом не обмолвился о Гзаке и о разорении “Игоревой жизни” в Посемье! Создавалось впечатление, что он не знал об осаде Путивля, о том, что “ворота Полю” следует закрывать именно там, на северо-востоке от Киева... Вся информация о событиях после пленения Игоря, заключенная в “Слове...”, ограничивается окрестностями Переяславля: Сула, Римов, раны Владимира Глебовича, а главное — призыв “за раны Игоревы” стрелять Кончака, человека, который освободил Игоря от тягот плена и поместил у себя на правах почетного гостя, “свата”, как специально подчеркивает летописная повесть!

Так воспринимать и оценивать события мог только человек, находившийся в Переяславле и лишенный информации о том, что происходило за пределами Переяславльского княжества. И написать так обо всем этом можно было только до подхода к Переяславлю объединенных войск Святослава и Рюрика, которые эвакуировали раненого князя в Киев.

Почему же никому из исследователей, разбиравших язык поэмы, взвешивавших на пристрастных весах суждений проценты симпатий и антипатий автора “Слова...” к тому или иному князю, не приходило в голову, что он мог находится в самой гуще событий, но — в стороне от похода Игоря? Потому что смущала не всегда объяснимая география южной Руси, как она отразилась в “Слове...”? Представлялось невероятным, что автор может быть во враждебном Игорю лагере “мономашичей”?

Но вот они, факты.

Чрезвычайно любопытна последовательность обращения к князьям, на что до сих пор никто не обращал внимания. В самом деле, разуверившись в Святославе Всеволодовиче, автор “Слова...” — казалось бы — должен был обратиться к его соправителю, Рюрику Ростиславичу. Но Рюрик занимает здесь только второе место, причем вместе со своим братом, Давыдом Ростиславичем смоленским. На первом же месте мы находим далекого от Поднепровья владимиро-суздальского князя Всеволода Юрьевича, к которому автор обращается чуть ли не как к великому князю всей Русской земли. Причем обращается не с просьбой о помощи Игорю, а с предложением “прилететь издалеча... отня злата стола поблюсти”!

Некоторые исследователи полагали, что подобное иносказание таит в себе приглашение Всеволоду занять киевский престол. Но о Киеве здесь ничего не сказано. “Отчий стол” для Всеволода находился в Переяславле южном, где сидел его племянник Владимир Глебович, в данный момент изнемогавший под ранами, полученными им на поединке с Кончаком. Стоит подчеркнуть, что в ряду владимиро-суздальских князей, на протяжении XII века боровшихся за владения в южной Руси, Всеволод был первым, кто перенес свои интересны на междуречье Оки и Волги, отказавшись от переяславльской вотчины. И все же автор обращения, как видно, по-прежнему считал его своим великим князем. Имел ли он для этого достаточно оснований? Об этом можно говорить только гадательно, хотя подтверждением такому предположению служит сжатая и образная характеристика положения дел во Владимире-на-Клязьме, проявившаяся в “Слове...” по поводу похода на Волжскую Булгарию и отношений Всеволода с рязанскими князьями.

Так что же, “Слово о полку Игореве” было написано летом 1185 года в Переяславле южном?

Во всяком случае, большая его часть. Ядром, определившим композицию поэмы, как я уже говорил, стал призыв к князьям. Оказавшийся у автора список произведений Бояна дал поэтическую и фактологическую канву для первой части поэмы, вплоть до “пламенного слова”. Описание бегства Игоря, воображаемый диалог Кончака и Гзака, как и беседа Игоря с Донцом, построенные по законам театральных диалогов средневековья (а кто может отрицать, что сюжет с Игорем не разыгрывался на театральных подмостках древнерусских городов?!), поездка Игоря в Киев, — все это присоединялось позднее, не раньше осени 1185 года, когда события жаркого лета на днепровском левобережье подернулись дымкой домыслов, став достоянием уже и литературы.

Возможно ли такое объяснение? Мне оно представлялось вероятным, но не исчерпывающим. Сразу возникло много вопросов. Так, например, бои с половцами происходили обыкновенно неподалеку от Переяславля, к их набегам в какой-то мере привыкли. Почему же очередной налет Кончака вызвал столь страстный призыв “закрыть Полю ворота”? Что произошло? Что привиделось автору поэмы за этой битвой? С другой стороны, каким образом житель Переяславля мог представить северского “ольговича” в ореоле героизма, памятуя о той вражде, которая была у Игоря с переяславльским князем?

Чтобы ответить на эти и другие схожие вопросы, следовало не ограничиваться летописными известиями о походе Игоря, а заглянуть в записи о событиях предшествующих лет, чтобы посмотреть, как складывались между собой отношения персонажей “Слова...”.

Уже первый просмотр летописных текстов убеждал, что начинать распутывать клубок противоречий следовало не с апреля-мая 1185 года, а, по крайней мере, с февраля 1183 года, когда возглавив объединенные русские силы, собранные Святославом и Рюриком для возможной акции против половцев, Игорь отказался пустить “наперед” Владимира Глебовича переяславльского, утверждавшего, что место это принадлежит ему по традиции. Вопрос стоял не о возможности проявить героизм, нет: авангард, вступая в схватку с противником, получил лучшую и самую богатую добычу!

Услышав категорический отказ, переяславльский князь увел свои полки и в отместку бросился грабить и жечь села, принадлежавшие Игорю в Посемье, то есть выполнил ту же программу, которую через два года повторил Гзак.

Как дальше развивался конфликт между русскими князьями, неизвестно: из летописей позднее было изъято все, что касалось начавшейся усобицы. Сообщение о мести Игоря (“взял на щит город Глебов”, т.е. город, принадлежавший Глебу Юрьевичу, каким был Переяславль, а вовсе не “город по имени Глебов”, как о том обычно пишут) сохранилось только в повести о походе Игоря в Ипатьевской летописи. Между тем этот разгорающийся конфликт между “ольговичем”, каким был Игорь, и “мономашичем” хорошо объясняет последующее нежелание Игоря и его братьев участвовать в коллективных набегах русских князей на половцев, в которых заглавную роль начинает играть как раз Владимир Глебович. И с этих же позиций можно понять все большее сближение Игоря с Кончаком, с которым, как выясняется, он и раньше состоял в тесной дружбе.

Первое совместное выступление Игоря в союзе со степняками в междуусобных бранях русских князей отмечено в Ипатьевской летописи под 1180 годом, когда Игорь и Ярослав были оставлены Святославом Всеволодовичем “с половцы” охранять Чернигов от “мономашичей”. В следующем 1181 году Игорь участвовал в военных операциях вместе с Кончаком и Кобяком — сначала против Давида Ростиславича под Дрютеском, потом против Рюрика Ростиславича у Вышгорода, после чего половецкие ханы испросили у Святослава себе в помощь Игоря, чтобы идти вместе к Долобску. Это указание летописи свидетельствует не только о признании ими выдающихся воинских качеств русского князя, но и об их личной приязни. В последовавшей битве союзные войска потерпели поражение: был убит брат Кончака, взяты в плен два его сына, а сам он бежал в Чернигов в одной ладье с Игорем.

Вновь имя Кончака появляется в летописи при описании событий 1185 года, когда произошла ссора Игоря с переяславльским князем.

Почему Игорь был столь категоричен в своем отказе? Не хотел отдавать переяславльскому князю большую часть возможной добычи? Или же — и это представляется мне теперь наиболее вероятным, — он стремился обезопасить своего друга Кончака, потому что речь шла именно о Кончаке, что и было им достигнуто без боя? Летописные тексты, повествующие об этих событиях, неожиданно обрывались, повторяли друг друга, и лишь постепенно я стал понимать, что статьи Ипатьевской летописи за 1183-1185 годы, содержащие описания трех последовательных выходов половцев к реке Хоролу во время февральской распутицы, представляют собой описания одного и того же события, заимствованные из разных источников и неудачно соединенные друг с другом создателем летописного свода.

Картина вырисовывалась в высшей степени интересная.

На протяжении пяти с лишним лет до похода 1185 года летописи отмечают крепнущую дружбу русского князя с половецким ханом. За это время, как и во времена Святослава Ярославича в XI веке, половцы ни разу не напали на Черниговскую землю, наоборот, неизменно выступали в усобицах на стороне “ольговичей”. Со своей стороны, Игорь и его братья или сдерживают воинственные порывы других князей против Кончака, или же прямо отказываются участвовать в таких походах.

Другими словами, в отличие от “мономашичей”, “ольговичи” на протяжении более ста лет выступали за мирное сосуществование со степными народами, за дружбу и взаимопомощь, укрепляя свою позиции двусторонними браками.

К этому времени в жилах почти всех русских князей уже текла половецкая кровь, в русский быт прочно вошли многие слова половецких диалектов, а о том, что “исконное противостояние Степи и Руси” явилось домыслом позднейших историков, лучше всего свидетельствует судьба дочери городенского князя Всеволодко Давыдовича, которая после смерти своего первого мужа вместе с малолетним сыном бежала в Степь, чтобы выйти замуж на половецкого хана Башкорда, впоследствии неизменно приходившего на помощь своему пасынку, когда по достижении лет он получил свой законный удел в Руси.

К чему привела дружба Игоря с Кончаком, нам известно: летом 1187 года “ис половець” вернулся Владимир Игоревич с женой, дочерью Кончака, и с уже родившимся ребенком. Брак этот, вне всякого сомнения, был оговорен значительно раньше событий весны 1185 года, как то всегда бывало, и обошелся Кончаку, по-видимому, в весьма солидную сумму, не считая приданого. Во-первых, он “поручился за свата Игоря” перед Гзаком сразу же по окончании злосчастной стычки, и после побега Игоря (который, скорее всего, сам же и организовал) должен был выплатить неустойку; во-вторых, ему пришлось выкупить из плена Владимира Игоревича, который попал, как и все князья, в руки чужих половцев, но его судьба не беспокоила ни отца, ни мать, — об их сыне должна была позаботиться Кончаковна и ее отец.

Кстати, никто из исследователей почему-то не обратил внимания на тот факт, что Игорь бежал не только по возвращении Кончака, но после возвращения Гзака, в противном случае он рисковал бы снова попасть к Гзаку в плен, потому что путь в Посемье из ставки Кончака был только один...

Свидетельства о тесной дружбе Игоря с Кончаком позволяли по-новому взглянуть и на события, происходившие после столкновения Игоря с половцами на реке Сюурлий.

Какие-то споры Гзака с Кончаком, отраженные повестью о походе Игоря, действительно имели место и были далеко не случайны. Кончак неизменно придерживался интересов Игоря и, как мне представляется, выполнения какой-то задуманной ими совместной программы действий. Именно последним объясняется совершенно непонятный краткий набег Кончака на хорошо укрепленный Переяславль, и еще менее понятный выезд навстречу половцам Владимира Глебовича “с малой дружиной”. И уже совсем непонятным может показаться поведение горожан, спокойно наблюдавших с городских стен за схваткой и “отбивших” князя только после того, как он получил три тяжелые раны.

Между тем все эти “странности” хорошо объясняются этикетом той эпохи.

Хотя летопись очень скупо сообщает о происходившем у стен Переяславля, можно утверждать, что выезд Владимира Глебовича “в мале дружине” за стены города был не бравадой, а единственно возможным ответом на личный вызов Кончака, принародно брошенный князю. Ведь половцы вовсе не осаждали город и не вынуждали его к сдаче. Можно полагать, что и острог вокруг города они зажгли только тогда, когда князь отказался принять вызов, справедливо рассчитав, что теперь его к этому вынудят горожане. Когда же в результате схватки князь был ранен и унесен в город, половцы, вместо того, чтобы с удвоенной энергией продолжать осаду, сразу же ушли из-под стен Переяславля, по дороге “творя пакость” в Посулье... Все это полностью отвечает требованиям средневековых рыцарских поединков, многократно зафиксированных в хрониках и романах той эпохи.

В силу сказанного, мне представляется, что, обезопасив пребывание Игоря среди половцев, Кончак один выполнил то, что они — по-видимому — собирались сделать вместе: нанести удар их общему врагу, переяславльскому князю. Отсюда и попытки Кончака отговорить Гзака от похода в Посемье. Но это не удалось, и Кончак отправился к Переяславлю один, чтобы мстить Владимиру Глебовичу за Игоря. Тайны из этого никто не делал, наоборот, объяснение нападения местью в те времена было несомненным признаком рыцарства у всех народов раннего средневековья, начиная от викингов, франков и славян, и кончая арабами и монголами. Выполнение же такой процедуры за своего друга, который почему-либо оказывался не в состоянии мстить врагу, как это случилось с Игорем, поднимало мстителя в глазах окружающих на высочайшую степень рыцарской доблести и куртуазности.

Я уже не сомневался, что Кончак и его половцы, дружественные “ольговичам”, в стычке с ним не участвовали. Они подоспели слишком поздно, чтобы ее предотвратить. Кончак смог только избавить Игоря от тягот плена и, как истинный друг и рыцарь, тотчас отправился вместо него бросить вызов Владимиру Глебовичу, — в полном соответствии с поведением героев рыцарских романов и баллад того времени. А затем, вернувшись и рассказав Игорю об удавшейся мести, дождался возвращения Гзака и устроил Игорю побег, дав надежного провожатого и подсмену коней.

Теперь было нетрудно догадаться о причине ужаса автора “Слова...”. В пожаре переяславльского острога, зажженного половцами во славу Игоря, он увидел пламя новой всеобщей усобицы между потомками Ярослава Мудрого, только куда более страшной, чем сто лет назад, когда степные союзники и родственники были впервые приведены Святославичами на Русскую землю, чтобы вернуть себе Чернигов. Не это ли и было главной причиной, заставившей его вспомнить о Бояне?

Боян не просто воспевал доблесть сыновей Святослава. Он осудил княжеские усобицы за то, что они наводят на Русскую землю “поганых”, отчего “погибает жизнь Даждь-божа внука”. В XI веке союзные половцы были только у сыновей Святослава. За сто лет ситуация коренным образом изменилась. Обе ветви генеалогического древа потомков Ярослава Мудрого дали буйные густые побеги. Теперь у большинства князей были “свои поганые”, пространство Русской земли расширилось, появилась самостоятельная северо-восточная Русь, и все это готово было вспыхнуть, как сухая солома, при одной только неосторожно оброненной искре.

Весною 1185 года приходилось говорить не об искре. Огонь усобицы уже полыхал, причем опять между “ольговичами” и представителями “владимирова племени”. Еще немного — и всплывут старые счеты, утихшие было к началу 80-х годов XII века, снова припомнятся былые обиды, и орды половцев по призыву своих русских родственников кинутся палить села и штурмовать русские города. Исключительность набега Кончака на Переяславль состояла в том, что раньше половцы появлялись на Руси только в составе войск какого-либо князя, теперь же Кончак пришел самостоятельно сводить счеты со своим врагом. Случившееся означало, что “ворота на Русь” для половцев гостеприимно распахнуты — приходите и мстите за сватов своих... Как тут было не вспомнить начало “полков Олеговых”?

Вот почему так актуален стал Боян. Необходимо было извлечь из забвения его бессмертные строки о раздорах, заставить их зазвучать по-новому, “по былям сего времени”, но следуя его “замышлению” — идее мира между русскими князьями, к чему он неустанно призывал.

Предугадав страшную опасность для всей Русской земли, автор “Слова...” принял эстафету, переданную ему через столетие Бояном. Не для отпора Степи призывал он к сплочению русских князей, как мы привыкли считать, — после возвращения Игоря никакого похода на половцев никто и не думал собирать. Наоборот, в течение последующих двух лет мы находим ничем не нарушаемую картину мира как на пограничных рубежах, так и в самой Русской земле. Не приходят на Русь и половцы. Все это убеждает, что призыв “закрыть Полю ворота” означал не укрепление границ, как то читается вот уже около двухсот лет, а нечто совершенно иное, точно отвечающее прямому смыслу фразы: не приглашать для решения внутренних, более того — внутрисемейных! — дел чужаков...

Как все в “Слове о полку Игореве”, это высказано лаконично и точно. Не “заложить” или “запереть” ворота, не “укрепить” или “обновить” их, а именно “закрыть”, поскольку уже само это выражение предполагает, что перед этим их кто-то открыл, сделав жест, означающий у всех народов приглашение в дом, знак, равноценный выражению “милости просим!”.

Не незванными, а желанными гостями приходили половецкие полки на подмогу своим русским родственникам и свойственникам. Разгоревшийся конфликт между Владимиром Глебовичем и Игорем должен был поднять на “мономашичей” всех многочисленных “ольговичей”, союзных им половцев во главе с Кончаком, подвигнуть на выступление Ярослава Владимировича галицкого с его военной мощью, поднять Святослава Всеволодовича, “старейшего в ольговичах”, давно тяготившегося своей зависимостью от “свата” Рюрика Ростиславича... Именно к этим князьям и был обращен первоначальный призыв “Слова...” Я уверен, что и весеннюю поездку в 1185 году в Корачев, о чем рассказывает летопись, Святослав предпринял, чтобы успокоить волновавшуюся “братию”. Поэтому он и был так раздосадован, узнав об уходе Игоря в Степь. Это означало дальнейшее развитие конфликта с переяславльским князем, а вместе с тем — и со всеми русскими князьями, поскольку на его стороне выступили бы Всеволод Юрьевич суздальский, Рюрик и Давыд Ростиславичи и прочие “мономашичи”...

Так что же произошло? Что повлияло на Игоря? Что утишило пожар разгоравшейся войны? Только ли благоразумие князей, к которым обратился автор “Слова...”, напомнив им об ответственности за судьбы Русской земли? Неужели поэтическое произведение могло сыграть столь важную роль?

В те времена — могло. И главным образом потому, что Игорь был представлен им в героическом свете. Тогда этого было достаточно, чтобы остановить выступившую в поход армию, даровать человеку жизнь и сделать друзьями непримиримых ранее врагов. Цена художественного слова в средние века была куда выше, чем сейчас, потому что для человека той эпохи не было ничего дороже славы, запечатленной в веках. Но существовали и другие обстоятельства, повлиявшие на Игоря, который, как я мог заметить, отличался и миролюбием, и рассудительностью.

Набегом Кончака на Переяславль и ранением Владимира Глебовича Игорь был отомщен. Теперь можно было думать не о мести тяжело раненому князю, а о восстановлении разрушенного Посемья и урегулированию отношений с “мономашичами”, в первую очередь с Рюриком Ростиславичем. Для этого Игорь и отправился в Киев. Приезд фрондирующего князя, разъяснившего отсутствие “половецкой опасности”, по вполне понятным причинам был в высшей степени приятен Святославу и Рюрику, тогда как радость “стран и градов” была вызвана поездкой Игоря к “Богородице Пирогощей”, семейной церкви князей “мстиславова племени”. В глазах современников это означало не просто примирение Игоря с Владимиром Глебовичем, а торжественный акт окончания родовой вражды между “ольговичами” и “мономашичами”.

Вряд ли я ошибусь, предположив, что именно в эти дни, возможно при содействии автора “Слова...”, сторонника владимиро-суздальского князя и блюстителя его интересов на юге Руси, возник план торжественного закрепления мира и дружбы между всеми линиями “ярославлих внуков”. Свое завершение этот план получил летом 1187 года, когда Всеволод Юрьевич с необыкновенной пышностью выдал свою дочь за сына Рюрика Ростиславича, а тот, в свою очередь, выдал свою дочь за Святослава, второго сына Игоря. Торжественные бракосочетания были совершены в одну неделю, и тогда же, задним числом, произошло венчание Владимира Игоревича и Кончаковны, подгадавших к этому многозначительному событию свое возвращение на Русь с первенцом.

Три знаменательных брака связали воедино три главные ветви русской княжеской фамилии, а вместе с ними — и половецкую Степь.

Подтверждение своей догадке я находил в летописях. В первую очередь, это относилось к прозаической повести о походе Игоря в Ипатьевской летописи, без которой мы никогда бы не узнали о разгоравшейся усобице. Но почему, — недоумевал я, — редактор, изымавший из текста все, что сообщало о распре между “ольговичами” и “мономашичами” и как-то бросало тень на Игоря, оставил упоминание о его нападении на “город Глебов” в покаянной молитве перед пленением? Не потому ли, что и сама повесть, в отличие от “Слова...”, была написана в назидание средневековому читателю, как иллюстрация силы молитвы и раскаяния? Отсюда и вытекающее поучение, что “Бог, казня ны, грех ради наших наведе на ны поганыя, не аки милуя их, но нас казня и обращая ны к покаянию, да быхом ся востягнули от злых своих дел”.

Догадку об истинном замысле средневекового писателя подтверждает тот факт, что Игорь кается отнюдь не во всех своих возможных грехах, а только в одном — взятии “города Глебова”, т.е., по-видимому, Переяславля, города, принадлежавшего некогда князю Глебу Юрьевичу. Другими словами, центральной задачей повести было показать раскаяние Игоря именно в усобице с переяславльским князем, чьи “раны смертные” были нанесены уже не Игорем, которого на этом пути остановил плен, а Кончаком, избавившем Игоря от тягот плена...

Теперь, когда прояснилась расстановка сил в событиях 1185 года, а сами события стали выстраиваться в определенную последовательность, я мог искать ответа на другой вопрос, уже давно мучивший меня своей загадочностью: что же все-таки произошло в апреле-мае 1185 года? Как мог Игорь выступить против Кончака, своего друга и союзника, как никогда нужного ему в сложившейся ситуации? Рассорился? Решил обелить себя в глазах Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича?

Все эти предположения не выдерживали никакой критики, тем более, что ни в одном летописном источнике нет безусловного свидетельства, что Игорь сражался именно с Кончаком. И хотя в перечне половецких ханов, участвовавших в битве, указан Кончак, можно не сомневаться, что этим именем при переписке было заменено имя Гзака, в данном перечне отсутствующее, хотя именно в его руках оказался Игорь. Последнее подтверждает, что именно Гзак напал на Игоря. Он не принадлежал к Шаруканидам, дружественным “ольговичам”, во главе которых стоял Кончак, и оставался от начала и до конца враждебен Игорю. Так получается, что упреки, рассыпаемые в адрес Игоря современными историками — в том, что он нарушил систему обороны русских границ, что вероломно напал на своих союзников-половцев, — при внимательном рассмотрении оказываются всего лишь уступкой традиции.

Но зачем тогда Игорь отправился в степь?

В дошедшем до нас тексте летописной повести нет ни слова о причинах похода. Больше того, “походом” это мероприятие не названо. Игорь не “выступил”, не “исполчился”, как требовалось бы говорить в таком случае, а всего только “поехал” из Новгорода, “взяв с собой” своего брата, племянника и старшего сына. Был ли с ним и младший сын, как утверждает Лаврентьевская летопись, — не ясно, во всяком случае, в военный набег его безусловно не взяли бы. При этом, как подчеркивает автор повести, ехали князья “не спеша”, не заботясь о том, что об их выступлении могут проведать половцы. Так о каком набеге может идти речь?

Задуматься о действительной цели поездки меня заставило описание разговора Игоря со “сторожами”, то есть разведчиками, которые сообщили, что “ратницы (т.е. дозорная сторожевая служба на пограничье) наши ездят с доспехом (т.е. во всеоружии, ожидая нападений)”, поэтому надо или поспешить — куда? — или же возвратиться домой, ибо “не наше есть время”. Странная дилемма для собравшихся в поход, не правда ли? Игорь резонно ответил, что не столкнувшись с опасностью повернуть назад — “срам пуще смерти”, возвратиться можно только в случае неизбежности боя. Отсюда приходится заключить, что бой не был целью экспедиции, его надеялись избежать. И самое удивительное при этом, что расчеты Игоря полностью оправдались уже в первой же стычке с половцами.

Напомню, как это выглядело.

Между русским отрядом и половцами, стоявшими уже в боевом порядке, протекала река Сюурлий. За спинами половцев находились их кибитки с женщинами. Русский отряд не успел “исполчиться” (кстати сказать, здесь впервые употреблено слово “полки”, до того упоминалась только “дружина”) и подойти к воде, как из рядов половцев выскочили лучники, пустили по стреле “в сторону русских” и тотчас же ударились в бегство. “поскакали и те половцы, которые стояли далеко от реки”, — пишет автор повести. Другими словами, только еще увидев подходящий русский отряд, половцы бежали, бросив на произвол судьбы свои семьи и пожитки. Странно? Безусловно. Но этот факт подтверждают все без исключения источники, в том числе и “Слово...”, согласное с повестью в описании победы и торжества победителей после того, как русские воины “помчаша красные девкы половецкыя”.

Собственно боя не было, была лишь инсценировка боя, после чего половцы отдали “победителям” весь свой обоз. Казалось бы, “победители” могли не сомневаться, что половцы вернутся, а между тем русские князья к бою не были готовы и даже были “изумлены” появлением половецких войск. Спрашивается, чего же они ожидали? С другой стороны, в их руках был весь полон, которым они легко могли купить свою свободу. И тут нас поджидает вторая неожиданность: о полоне нигде не упомянуто, как если бы его вообще не было! Более того, тут-то и начался настоящий бой.

Он никак не мог длиться эпические “три дня”: даже куда более крупные сражения того времени, собиравшие большие силы противников, заканчивались в течение одного светового дня — достаточно вспомнить хотя бы о битве на Куликовом поле. Здесь же русских было очень мало — даже с черниговской “помочью” не более полутора или двух сотен человек... Все кончилось очень быстро, в течение одного часа, а, может быть, и того быстрее, если спящих просто повязали... Но вот как при этом объяснить вполне гуманное отношение половцев к русским после того, как те, по свидетельству летописи и “Слова...”, всю ночь забавлялись с “девками половецкими”, то есть с их женами и дочерьми?

Новая загадка? Или мы просто привыкли видеть в “Слове о полку Игореве” совсем не то, что в нем содержится?

Мы видим в нем описание героического похода на половцев, но героев ждет поражение и плен; мы ждем гибели Русской земли, возвещанной поэтом в зловещих предзнаменованиях, но вместо этого в Русской земле и на ее рубежах воцаряется мир, и прежние враги заключают союзы свадьбами; мы ожидаем жестокой схватки, которой предпослана знаменитая аллитерация (“в пяткъ потопташа поганыя плъки половецкыя...”), а вместо этого находим всего лишь инсценировку боя...

Конечно, летописные произведения и поэма — всего только литература, где люди и события искажены туманом домысла и причудливо трансформированы в художественные образы, почему наши попытки с их помощью разобраться в прошлом оказываются лишь анализом бликов былой реальности, отраженных сознанием неведомых нам авторов. Но вот факты.

Поход Игоря завершился свадьбой его сына на дочери Кончака, и автор “Слова...”, опережая возвращение молодых, возглашает им славу, вроде бы совсем неуместную в контексте “трудных повестей”. За что такая честь? При чем здесь они? Почему именно о них, а не об Игоре, ведут разговор в форме сценического диалога Кончак и Гзак? И кто такой Гзак, который не оставил больше никакого следа на страницах летописей? Может быть, он — неудачливый претендент на руку и сердце Кончаковны, почему и угрожает расстрелять “сына сокола”? Разговор их связан с “красной девицей”, что прямо возвращает нас к “красным девкам половецким”, выступающим главным призом русских князей в финале первого “боя”. Здесь “красная девка” — Кончаковна. А там? Странный обоз из “красных девок”! Или и там, и здесь речь шла об одной и той же “красной девке”, уже сговоренной за сына Игоря? Ведь не случайно же перед отправлением в степь Игорь выделил сыну Путивль, что в княжеских семьях того времени предшествовало женитьбе становящегося самостоятельным княжича.

В таком случае, может быть, и вся загадочность событий весны 1185 года оказывается связана с женитьбой Владимира Игоревича на дочери Кончака?

Теперь я был в этом уверен. Не алчность и безрассудство, не ложная героика, а забота о сыне и дружба вели Игоря и его близких весной 1185 года в степь. Свадебным кортежем, а не военным предприятием, был поначалу задуман этот поход самых близких родственников, чтобы на неведомой нам реке Сюурлий в полном соответствии с обычаями степных родственников иммитировать “умыкание” прекрасной Кончаковны, выехавшей навстречу уже давно сговоренному жениху со своими подружками и богатым приданым, всеми этими “златом, паволоками и драгими оксамитами, ортьмами и япончицами, и кожухы... и всякыми узорочьи половецкыми”. Отсюда и последующий праздник в ночной степи, отсюда — беспечность, поскольку все знали, что отец невесты со своим эскортом где-то неподалеку и должен явиться к новобрачным на следующий день...

Но произошло непредвиденное: Кончак опоздал, на свадебный бивуак наткнулся Гзак, искавший русского полона для обмена на своих пленных родственников. Вот почему так изумились русские князья и их “полон”, обнаружив утром, что они окружены враждебными половцами, которые быстро скрутили пленников. Не случайно предупреждали Игоря об опасности “сторожа”, не случайно покачивали головами советники Игоря при виде солнечного затмения. Однако, Игорь не мог поступить иначе. На берегу Сюурлия ожидал его верный друг, а теперь еще и сват, Кончак, ожидала его будущая невестка, ради которой и был задуман весь этот поход — поход во имя мира на степном порубежье, во имя дружбы народов, которые уже тогда закладывали основы многонациональной Руси.

Вот и получается, что Игорь на самом деле оказался таким, каким — несмотря на все изыскания историков и литературоведов — видели его всегда читатели “Слова...”: мудрым, бесстрашным, миролюбивым, верным в битве и в дружбе. Автор бессмертной поэмы не покривил душой, представляя его читателям в ореоле романтической славы. Этот русский князь всегда поступал в точном соответствии с кодексом рыцарской чести своего времени, во всяком случае, в посвященных ему произведениях.

Умыкание невесты для сына, “игра в войну”, роковым образом превратилась в трагическое сражение, к которому оказались не готовы ни Кончак, ни русские князья. Случай из ряда вон выходящий и, в то же время, точно соответствующий излюбленному сюжету античного и средневекового романа: дружба рыцарей, разделенных этническими или вероисповедными барьерами, желание породниться домами, готовящийся брак детей, зловещие знамения на пути свадебного поезда, пир, едва не ставший смертным, неожиданное нападение врагов, плен, месть “язычника” за своего христианского друга, спасение из плена, наконец, счастливое возвращение домой молодых... Но именно этот, столь традиционный сюжет, воплотившись в реальности, позволил древнерусскому поэту-публицисту выступить летом 1185 года с призывом о мире.

С течением времени, обрастая плющем легенд и толкований, теряя свои страницы, поэма, утверждавшая мир среди войны, торжество человеческого чувства над стихиями, мужество и верность долгу, стала восприниматься как прославление подвига во имя Родины, утверждая в сознании русских людей мысль, завещанную Бояном, что “луце ж бы потяту быти, неже полонену быти”.

Для Русской земли наступали другие, уже героические времена...

Вернуться к оглавлению

Никитин  А.Л. Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди. М., 1998.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку