|
|
А.Л. Никитин |
|
1998 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
БИБЛИОТЕКАА: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...Б: Бажанов, Базарный, Базили...В: Васильев, Введенский, Вернадский...Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...Ж: Жид, Жуков, Журавель...З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...М: Мавродин, Майорова, Макаров...Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...П: Павлов, Панова, Пахомкина...Р: Радек, Рассел, Рассоха...С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...Э: Энгельс...Ю: Юнгер, Юсупов...Я: Яковлев, Якуб, Яременко...Родственные проекты:ХРОНОСФОРУМИЗМЫДО 1917 ГОДАРУССКОЕ ПОЛЕДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ |
А.Л. НикитинСлово о полку ИгоревеТексты. События. Люди
О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ... О ЛЮБВИ?Новое прочтение давно, казалось бы, известного всегда вызывает интерес. В данном случае поводом для разговора явилась статья Р.Манна (США) “Свадебные мотивы в “Слове о полку Игореве”, напечатанная в XXXVIII томе “Трудов отдела древнерусской литературы” Пушкинского Дома (Л., 1985, с.514-519). По его мнению, “Слово о полку Игореве” настолько пронизано мотивами и приметами славянского свадебного обряда, что описанные в поэме события воспринимаются “как свадебное празднество”. Такой парадоксальный вывод имеет достаточные основания для того, чтобы быть заявленным, однако не все здесь так просто и прямолинейно. Действительно, в тексте замечательной древнерусской поэмы мы можем найти упоминание “кровавого пира”, на котором “сватов попоиша”, услышим отголоски величальных песен и плачей, присутствовавших в восточнославянском свадебном обряде, обнаруживаем излюбленные орнитологические образы свадебной поэтики. Обычно все это считают влиянием фольклора на литературу, свидетельством метафоричного мышления древнерусского книжника. Однако уже давно ставится вопрос о прямой связи событий, воспетых в поэме, с женитьбой сына Игоря Святославича, Владимира Игоревича, на дочери Кончака. Упоминание “сватов” в “Слове...” особенно ярко перекликается с рассказом Ипатьевской летописи, что после боя “Кончак поручился по своего свата Игоря, зане бяшеть ранен”1. И не только поручился, т.е. взял на поруки. Кончак настойчиво отговаривал Гзака идти “воевать Посемье”, принадлежащее Игорю и не пошел туда сам.2 Больше того, можно думать, что именно Кончак организовал “побег” Игоря, уведя погоню Гзака по ложному следу. Уж сам факт “поручения” плохо согласуется с привычным представлением, что Игорь “пошел войной на половцев”, тем более, на Кончака. Поэтому выводы американского исследователя заставляют вернуться к первоисточникам, чтобы посмотреть, насколько они согласуются с фактами. Основная загадка “Слова о полку Игореве” заключена не в том, когда оно было написано, а в том, что можно назвать “парадоксом антигероя”. Между князем Игорем поэмы и историческим князем Новгорода-Северского, каким представил его нам Б.А.Рыбаков3, — “дистанция огромного размера”. Какой бы “романтической дымкой” мы не окружали этот образ, все равно получается, что мы восхищаемся человеком, который хотел вероломно ограбить друга, погубил войско и “предал интересы Русской земли”4. И это — герой? Мог ли в те времена, как и сейчас, кривить душой поэт, выдавая черное — за белое, низкое — за доблестное? А ведь автор “Слова...” испытывал к Игорю столь безусловную симпатию, что заражает ею и нас, его читателей, отдаленных от событий восьмью веками! Кому же верить — современнику Игоря или современному историку? Прежде чем апеллировать к логике и здравому смыслу, обратимся к текстам, которыми располагаем. Здесь мы находим два факта, которые нельзя игнорировать, анализируя события 1185 г.: многолетнюю предшествующую дружбу Игоря с Кончаком и ожесточенную усобицу Игоря с переяславльским князем Владимиром Глебовичем. Впервые Ипатьевская летопись сопрягает имена Игоря и Кончака под 1174 г.: молодой князь нагнал в степи Кончака и Кобяка и отобрал у них полон.5 По-видимому, произошло какое-то недоразумение, поскольку инцидент разрешился быстро: как пишет летописец, “была рать мала”, тем все и кончилось. Вряд ли то была их первая встреча. Половчанками была мать Игоря и бабка по отцу, так что “русский” князь был на 3/4 половцем (как и его брат Всеволод), в Степи у них были многочисленные родственники, а кровное родство, свойство и просто дружба чтились степняками свято. Подтверждает такой вывод и следующее наблюдение. Начиная с 1180 г. Кончак и другие половецкие ханы, приходя на помощь Святославу Всеволодовичу, испрашивают себе в начальники Игоря, по-видимому, отдавая должное его опыту и таланту.6 Именно крепнущая дружба с Кончаком приводит в феврале 1183 г. Игоря к размолвке с переяславльским князем Владимиром Глебовичем.7 В отместку тот учинил такой же безжалостный разгром земель Игоря в Посемье, как это сделал два года спустя Гзак. Игорь не остался в долгу, “взяв на щит” “город Глебов”.8 С этого момента усобица между “мономашичем” (т.е. потомком Владимира Мономаха), каким был Владимир Глебович, и “ольговичем” (потомком Олега Святославича), каким был Игорь, разгоралась все жарче и к весне 1185 г. грозила охватить всю Русскую землю, приводя на память ситуацию столетней давности, о чем повествовал в своих поэмах Боян.9 Союзниками “мономашичей” выступали торки и берендеи, “ольговичей” — половцы, с которыми они были связаны многолетними узами родства и дружбы. Естественно, в такой ситуации поход Игоря против половцев и Кончака оказался бы сплошным безумием. Только был ли этот поход? Напомним, что предприятие это кончилось, все же, не пленом Игоря и его спутников, а браком сына Игоря с дочерью Кончака. И здесь следует подчеркнуть нюанс, который упускают из вида многие исследователи. В отличие от нашего времени, в ту эпоху, особенно между князьями и ханами, каждому такому браку предшествовали многолетние переговоры. Следы их можно найти в летописи и в данном случае: Игоря и Владимира сопровождает некий Ольстин Олексич, который незадолго перед тем был “в половцах” с какой-то официальной миссией.10 Но обратимся к самому походу и к тому, что говорят о нем летописи. Давно замечено, что рассказы разных летописных сводов (которые мы только для простоты называем “летописями”) о событиях 1185 г. резко отличаются друг от друга и по объему фактов, и по их освещению. Рассказ Лаврентьевской летописи, являющейся апологией “мономашичей”, изображает поход в саркастических тонах.11 Наоборот, интересом и сочувствием к Игорю проникнуто повествование Ипатьевской летописи, позволяя видеть в нем сокращенную, значительно переработанную самостоятельную повесть, только позднее включенную в состав свода.12 И здесь нам открывается любопытная картина. В Ипатьевской летописи нет ни слова о причинах похода. О том, что черниговские князья решили себе “славы добыть”, говорит только автор Лаврентьевской летописи, причем говорит с издевкой. В Ипатьевской это предприятие “походом” не названо. Игорь не “выступил”, не “исполчился”, а всего только “поехал” из Новгорода (Северского), “взяв с собой” своего брата, племянника и старшего сына. Ехали они, как подчеркивает автор повести, “не спеша”, отнюдь не заботясь о том, что об их поездке могут проведать половцы. Еще более странно выглядит приведенный автором эпизод со “сторожами”, то есть разведкой, которая сообщила Игорю, что “видхомся з ратными нашими13, с доспхомъ здять”, поэтому надо или поспешить — куда? — или возвратиться домой, ибо “не наше есть веремя”14. Не правда ли, странная дилемма для собравшихся в грабительский набег? Между тем, основания для опасения действительно были, и весьма серьезные. Незадолго до этого “мономашичи” при участии Владимира Глебовича и киевских соправителей, Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича, ходили на половцев и взяли большой полон, который все еще ждал в Киеве выкупа или обмена. Гзак, сыгравший трагическую роль в судьбе Игоря, как можно полагать, шел именно за “обменным фондом”. Вот почему, согласно сообщению Лаврентьевской летописи, сразу же после победы он послал с проходившими купцами весть князьям в Киев: или вы приходите меняться с нами, или мы придем к вам... 15 Но это произошло уже в мае, а в апреле все ожидали набега, и в степь Игорем были высланы дозоры, “ратные”, поскольку его земли граничили и со степью, и с Переяславльским княжеством. Примечателен здесь и ответ Игоря, возразившего, что, не столкнувшись с опасностью, повернуть назад — “срам пуще смерти”, то есть, вернуться с дороги можно только в случае неизбежности боя. Это значит, что бой не был целью экспедиции, его пытались избежать всеми силами. Вместе с тем, ни опасность встречи с врагом, ни зловещее солнечное затмение 1 мая 1185 г. не остановили Игоря и его спутников. Причина поездки оказывалась столь важной, что предостережениями и знамениями следовало пренебречь. Самое удивительное, что возможность бескровной победы подтвердилась уже на следующий день, в результате так называемого “первого боя”, одинаково описанного как в “Слове о полку Игореве”, так и в Ипатьевской летописи. Особенно важен, на мой взгляд, тот факт, что в описании этого “боя” согласны все три, столь разноречивых источника: памфлет Лаврентьевской летописи, не скрывающий своей неприязни к “ольговичам”, “Слово...”, воспевшее победу князей над бежавшим врагом, и текст Ипатьевской летописи, сохранивший наиболее обстоятельное описание происходившего. Именно поэтому постараемся перечитать его возможно внимательнее.16 Русский отряд подошел к реке Сюурлий в полдень. Половцы ожидали на противоположном берегу, выстроившись в боевые порядки. За ними стояли их “вежи” — просторные юрты на огромных платформах с колесами, запряженными десятками волов. Это и были “телегы”, о которых упоминает “Слово о полку Игореве” и рассказывает Г. де Рубрук17, город на колесах, кочевавший по необозримым пространствам причерноморских степей. Русские князья не успели “исполчиться”, т.е. построиться и подойти к воде (стоит сказать, что здесь впервые названы “полки” — раньше упоминалась только “дружина”, а это далеко не одно и то же), как из рядов половцев выскочили лучники, пустили по стреле “в сторону русских” и тотчас ударились в бегство. “Поскакали и те половцы, которые стояли далеко от реки”, — пишет летописец18. Иными словами, не приняв бой, а лишь “отсалютовав” своими стрелами, половцы бежали, бросив на произвол судьбы свои дома и семьи! Русские, перебредя реку, бросились к вежам, бросились в погоню, но боя так и не было. Не правда ли, странно? И это — те половцы, которые разбивали на-голову войска византийских императоров, уничтожили страшных печенегов, разбили в 1068 г. объединенные силы русских князей и спасли Грузию от вторжения турков-сельджуков? Естественно, предположить в таком случае можно только одно: был не бой, а всего только инсценировка боя, после которой начался “пир победителей” — радостный, продолжавшийся весь вечер до рассвета, совершенно беспечный. Последнее представляется совершенно невероятным. Во-первых, это было не в обычаях того времени, а, во-вторых, никто не отменил опасности, о которой предупреждали “сторожа”. Наконец, почему забыли о бежавших половцах? И все же русские князья почему-то были настолько уверены в безопасности, что на следующее утро “изумились”, увидев себя окруженными врагами. А на что другое они могли рассчитывать? И тут возникает еще одна странность. В руках русских князей находился богатый полон, которым они могли обеспечить свою свободу. Набеги и войны того времени преследовали лишь две цели: совершение “подвига” и захват пленных, чтобы потом обменять их на своих или получить выкуп. В данном случае вопрос о выкупе, похоже, не поднимался, как если бы Игорю и его спутникам нечего было предложить в обмен. А как же вежи, как же “кожухи, япончицы и драгие оксамиты”, как же “красные девки половецкие”? Или они обмену почему-то не подлежали? Может быть, именно здесь и следует искать ключ к разгадке? “Слово о полку Игореве” в ряде мест оказывается удивительно точным, как того и требовала рыцарская поэзия. В перечне трофеев, захваченных на берегу реки Сюурлий, мы не находим ни рабов, ни детей, ни стариков. Никого, кто должен был находиться в вежах. В поэме перечислены только одни молодые половчанки. И, что особенно интересно, здесь же приведен обширный список одежд, материй и различного рода драгоценностей, прямо связанных с “красными девками”, которых нападающие “помчаша по полю”. До последнего времени “красные девки” не привлекали особого внимания исследователей. И — напрасно. в тексте “Слова...” многие слова и сочетания употреблены дважды, как бы раскрывая смысл предыдущего. Второй раз словосочетание “красная девка” оказывается синонимом дочери Кончака в устах ее отца, убеждающего Гзака не беспокоиться о выкупе за Игоря, поскольку он его все равно получит. Если взглянуть с этой точки зрения, наблюдения Р.Манна, напомнившего русским читателям о символике свадебной обрядности “Слова...”, оказываются как нельзя более к месту. Загадочная сшибка на берегу Сюурлия предстает реалистической картиной обычного “умыкания” невесты: с инсценировкой боя, со скачками за невестой и ее подружками (кстати, тоже невестами!), с “грабежом” приданого и с последующим свадебным пиром, который в первый день совершался обязательно без родителей невесты. Последние должны появиться только на следующий день, когда невеста уже стала женой похитителя, чтобы потребовать калым “за бесчестие”. Такое объяснение, на мой взгляд, хорошо согласуется с теми фактами, которыми мы располагаем и на которые я пытался обратить внимание читателей. Здесь и неторопливый характер движения (к определенному сроку и месту), и состав действующих лиц (жених, ближайшие родственники-мужчины, посол, который вел предварительные переговоры, необходимая — но не более! — охрана), и настойчивость Игоря, несмотря на неблагоприятные предзнаменования. Дело шло о женитьбе его старшего сына на дочери друга и союзника, и в условленном месте их ждала невеста в сопровождении своих подруг и служанок под надежной охраной родственников. Подтверждением тому, что женитьба Владимира Игоревича была делом решенным, служит тот факт, что он выехал не из Новгород-Северского с отцом, а из Путивля, столицы его собственного княжества, выделение которого княжичу всегда предшествовало его женитьбе. Я уже отметил, что процесс сватовства был долгим и сложным. Чем выше оказывался ранг жениха и невесты, тем ответственнее становился этот шаг, преследовавший всегда и политические цели. В первую очередь, поддержку в совместных действиях и взаимную военную помощь, которая была так нужна Игорю в данной ситуации. Стоит заметить, что по своим родственным связям и происхождению невеста занимала гораздо более высокое положение, чем пограничный путивльский князь. Кончак был прямым внуком и наследником Шарукана, “великим ханом” донского объединения половцев, а его сестра (или тетка?) — женой грузинского царя Давида IV (Строителя). Таким образом, сын Игоря женился на половецкой принцессе и — если верить грузинским источникам19, — на племяннице или внучке грузинской царицы. Вот почему два года спустя Владимир с женой были торжественными гостями на двойной свадьбе — младшего сына Игоря, женившегося на дочери Рюрика Ростиславича, и сына Рюрика Ростиславича, женившегося на дочери владимиро-суздальского князя Всеволода Юрьевича.20 Здесь стоит сказать несколько слов вообще о русско-половецких отношениях, которые предстают в работах современных историков слишком тенденциозно, если не сказать резче. Причин этому много: личные симпатии или антипатии к тому или другому князю, буквальное прочтение русских летописей, многократно переписывавшихся, искажавшихся и фальсифицированных, как и вся русская история, в угоду тому или другому венчанному деспоту, отсутствие подлинно исторического анализа и вольное обращение с фактами в угоду очередной политической концепции. Так сложилось впечатление, что с середины XI века до начала XIII века постоянной и грозной опасностью для Руси были половцы, на борьбу с которыми она тратила все свои творческие силы. Мы читаем о половецких набегах, о планах похода “всей Степи” на Русь, о желании половцев захватить русские города и “попленить” всю землю Русскую...21 Ничего подобного не было, достаточно лишь внимательно прочесть летопись и — посчитать. В этом случае окажется, что не спровоцированных князьями было только два половецких прихода на Русь — в 1061 и 1068 гг. Остальные столкновения вызваны походами половцев на торок, которых они упорно считали своими беглыми рабами, местью за предательски убитых послов и обиженных русских родственников22. Об этом уже давно писал академик А.С.Орлов, подчеркнувший, что в XII веке половцы приходили на Русь почти исключительно по приглашению своих русских родственников23. Действительно, утверждая постоянную “конфронтацию” Руси и Степи, мы не поймем ни симбиоза двух культур, ни настойчивости русских князей, которые женились на половчанках. Ни печенеги, ни торки. ни берендеи, ни хазары, ни готы, ни волжские болгары не удостаивались этой чести. В летописи мы найдем более полутора десятков браков русских князей с половчанками24, в результате которых большая часть русских князей к концу XII в. наполовину и даже на три четверти оказывается по крови половцами. Русь и Половецкая Степь были связаны самыми тесными узами кровного родства. Следует подчеркнуть — родства священного для тюркских народов! Вот почему половцы регулярно присылали гонцов к своим русским родственникам с вопросом: “Здоровы ли? Не нужно ли прийти на помощь?”25 Мы не знаем, выдавали ли замуж за половцев княжеских дочерей. Летописи об этом молчат, но христианские имена половцев второй половины XII в., похоже, прямо свидетельствуют об этом26. Как сами русские княжны относились к половцам, показывает история дочери городенского князя Всеволодко Давыдовича. В 1151 г., после гибели своего первого мужа, черниговского князя Владимира Давыдовича, вместе с малолетним сыном Святославом она бежала в Степь, чтоб выйти замуж за половецкого хана Башкорда. Тот не только вырастил пасынка, но добился для него княжения на Руси, а впоследствии неизменно приходил со своим отрядом к нему на помощь...27 Наконец, половцы были христианами. Не буду приводить все имеющиеся факты и аргументы, их нетрудно найти28. Достаточно сказать, что ни о каком крещении половецких княгинь летописи не говорят. Тюрки исповедовали несторианство и манихейство, отрицая поклонение иконам и нужду в специальных помещениях (храмах), а потому для ортодоксального духовенства Константинополя были более “поганы”, чем действительные язычники или мусульмане. И здесь мы находим ответ на вопрос, почему монах-летописец так яростно обрушивается на “поганых агарян”, как он именует половцев. Русская церковь, во главе которой стоял присылаемый из Константинополя грек-митрополит, направляя перо летописца, активно вмешивалась во внутреннюю и внешнюю политику князей. С самого начала возникновения митрополии в Киеве, после 1037 г., Константинополь видел в русских князьях только сторожей его северных границ. Русь была обязана служить заслоном на пути половцев, подавлять восстания болгар на Дунае, посылать отборных воинов для защиты Византийской империи от арабов. Чтобы прочнее привязать киевских князей к константинопольскому двору, за них выдавали племянниц императора, жаловали им придворные чины и посылали подарки. Первым “провизантийским” русским князем стал Всеволод Ярославич, женатый на “цесаревне”. Еще более рьяно проводил политику Константинополя на Руси его сын, полугрек Владимир Мономах, а позднее — его внук, Мстислав Владимирович. Половцы были врагами Византии и союзниками болгар. Поэтому, исключая Юрия Долгорукого, женатого на половчанке, и его сына Андрея Боголюбского, “мономашичи” были врагами половцев. Между походами половцев на Дунай, болгарскими восстаниями против Византии и походами русских князей грабить половецкие стада и кочевья прослеживается прямая зависимость. Если во времена Игоря, Святослава и Владимира, ходивших на Константинополь, византийский двор натравливал на русские княжества печенегов, то теперь он использовал русских князей для борьбы с половцами и для постоянного возбуждения междуусобиц. Иную позицию занимали “ольговичи”. Их территорией было левобережье Днепра, лесостепь, уходившая на северо-восток к Оке и к Волге. Черниговские (а до убийства Андрея Боголюбского и владимиро-суздальские) князья стояли за мир и дружбу со Степью, за симбиоз культур, за противостояние Византии и ее традиционной политике натравливания друг на друга народов и княжеств. Отсюда непримиримая рознь между двумя ветвями рюриковичей, борьба северо-восточных князей с Киевом, который стал оплотом константинопольского двора. Отсюда и истоки конфликта, который с такой силой разгорелся к весне 1185 г. между Игорем Святославичем и Владимиром Глебовичем. Такова подоплека событий, в центре которых оказался брак Владимира Игоревича и Кончаковны. Он еще раз должен был укрепить традиционные родственные связи черниговских князей и обезопасить южные и восточные рубежи княжества, охрану которых теперь должны были нести их степные родственники. Естественно, этот союз был направлен, в первую очередь, против Владимира Глебовича, чьи владения подступали с юга к самому Путивлю... Но вернемся к утру того дня, когда русские князья и новобрачные увидели себя в руках Гзака. Мне уже приходилось писать, что возникшая независимо от “Слова...” повесть позднее испытала на себе его влияние29, поэтому эпический “трехдневный бой”, конечно же, не имеет ничего общего с действительностью. Все было кончено мгновенно, так как вряд ли спавшие успели опомниться. Вопреки расчетам некоторых исследователей30, ничем не обоснованных, с Игорем была только его дружина, несколько десятков человек, и столько же со Всеволодом. Между тем, даже самые крупные сражения того времени никогда не продолжались дольше одного светового дня. То же подтверждает и Лаврентьевская летопись, на факты которой можно полагаться хотя бы потому, что она пытается представить события в самом невыгодном для Игоря свете. Как мы помним, она сообщает, что Гзак тотчас же послал весть о пленении Игоря в Киев. Полон он взял, хлопоты кончились, надо было скорее произвести обмен пленных. Из Ипатьевской летописи мы узнаем, что в Посемье он пошел уже после того, как Кончак взял Игоря на поруки. Факт немаловажный. Он означает, что Гзак оказался с пустыми руками, ему надо было добывать новый полон. Тем самым выясняется, что между пленением Игоря и появлением Кончака прошло определенное время, когда и была послана весть в Киев. Выходит, что известие Ипатьевской летописи, будто бы на поле сражения Кончак появился вместе с Гзаком, не соответствует действительности. Такое освещение событий было сделано много позднее в силу тенденциозной переработки текста, включаемого в летопись, благодаря чему поход Игоря стал выглядеть военным предприятием, направленным против половцев. На самом деле сват Игоря опоздал. Ему пришлось выручать из плена дочь и зятя, выручать весь полон, который никто не стал бы отдавать задаром даже “великому хану”. Здесь я подхожу к важному, в высшей степени интересному моменту, который озадачивал всех без исключения исследователей “Слова о полку Игореве”. В тексте поэмы читается порицание Игоря за то, что он “погрузи жиръ во дн Каялы рки половецкiя, рускаго злата насыпаша”. Исследователи резонно отмечали, что если Игорь шел в степь за добычей, никакого золота у него не могло быть, тем более “русского”. Была незадача и с Каялой. Поскольку Ипатьевская летопись прямо называла реку Сюурлием, Л.А.Дмитриев, обобщая взгляды своих предшественников весьма аргументированно предположил, что “Каяла” — имя нарицательное, т.е. “река печали”.31 Разделяя этот взгляд, в своей повести “Испытание “Словом...””, вошедшей позднее в книгу “Точка зрения”, я предположил, что перед нами строки, заимствованные и переработанные автором “Слова...” из поэмы Бояна. Поэт XI в. имел в виду не песчаное (или илистое) дно реки, а “день Каялы” — горестный день, когда русский князь Всеволод Ярославич оплатил “русским золотом” убийство половцами своего племянника, Романа Святославича.32 Не отказываясь от предложенной реконструкции текста Бояна и сохраняя предполагаемое мной прочтение “рекы” как “рукы”, а “жиръ” как “миръ”33, сейчас я вижу возможность толкования, снимающего недоумения по поводу наличия у Игоря “русского золота”, использованного уже в новом контексте автором “Слова...”. К половцам Гзака попал калым за Кончаковну, без которого Игорь не мог отправиться в Степь, или в качестве военной добычи, или же он был использован для частичного выкупа пленных. Как бы то ни было, русское золото оказалось у половцев, так что загадочная фраза может одновременно свидетельствовать и в пользу предлагаемой мною гипотезы и верности наблюдений Р.Манна. Есть еще один факт, обращавший на себя внимание исследователей, но до конца не оцененный. Как известно, “Слово...” заканчивается картиной всеобщего замирения и радости, охватившей землю, после чего возглашается здравие “молодым князьям”, из которых прямо назван только Владимир Игоревич. Это и есть итог поэмы, логическое завершение предшествующих событий. Однако стоит напомнить, что имя Владимира Игоревича, похоже, стояло и в начале поэмы, во фразе, которая сейчас читается следующим образом: “Почнемъ же, братiе, повсть сiю от стараго Владимера до ныншнего Игоря”. В одной из последних своих работ Б.А.Рыбаков категорически заявил, что имя “Игорь” вписано позднее и стоит здесь не на месте”, с чем я совершенно согласен, но совершенно по другим причинам, чем об этом пишет историк34. Сохранившееся в тексте противопоставление “старого” — “нынешнему” требует соответствия имен, а из всех возможных “Владимиров” в данной ситуации наиболее вероятен Владимир Игоревич, замененный здесь своим отцом, “восстановленным” одним из переписчиков по отчеству его сына. Ошибка эта будет особенно понятна, если исходя из ритмической структуры текста представить первоначальный вид написания этого места следующим образом: “... от старого Владимира до нынешнего Игоревича”. Можно ли на основе изложенного считать, что изначально “Слово о полку Игореве” было посвящено исключительно браку Владимира Игоревича? Не думаю. Вернее будет сказать, что брак и связанные с ним события стали сюжетной канвой поэмы, текст которой не оставался неизменным на протяжении последующих столетий. Самое большое воздействие на него оказали события 1380 г., после чего поэма о мире и дружбе зазвучала призывом “встать за землю Русскую”. Благодаря работе крупнейшего знатока древнерусской письменности Л.П.Жуковской, сейчас мы знаем, что список “Слово...”, который был в руках А.И.Мусина-Пушкина, достаточно уверенно может быть датирован второй половиной XV в. Что же касается текста, то до этого он претерпел, по меньшей мере, четыре серьезных редактуры, отразившиеся на орфографии, лексике и на составе произведения.35 Чтобы представить “работу над текстом” древнерусских книжников, достаточно сравнить летописную статью о Куликовской битве и последующие четыре редакции “Сказания о Мамаевом побоище” или дошедшие до нас списки “Задонщины”, заставляющие ломать голову над тем, как выглядел исходный вариант этого текста.36 Наблюдения Р.Манна, послужившие предлогом для этой статьи, касаются только одной, может быть не самой важной стороны многогранной проблемы изучения “Слово о полку Игореве”. И все же уже сейчас они позволяют по-новому поставить вопрос о личности автора “Слово...”, о событиях 1185 г. и о многом другом, что требует специального разговора. Но главное — они показывают как плодотворны любые гипотезы, пусть даже самые невероятные и, на первый взгляд, ошибочные, потому что они свидетельствуют о поиске, о движении мысли, об отсутствии застоя в науке. Правда, для последнего тоже необходима гласность и возможность свободного обсуждения фактов нашего недавнего — и очень далекого — прошлого. Никитин А.Л. Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди. М., 1998.
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании всегда ставьте ссылку |
