А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

1998 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Слово о полку Игореве

Тексты. События. Люди

ГДЕ И ПОЧЕМУ БЫЛО НАПИСАНО “СЛОВО  О  ПОЛКУ  ИГОРЕВЕ”

Характеристики русских князей, упомянутых в “Слове о полку Игореве”, географические приметы, оценки тех или иных событий русской истории давно поставили перед исследователями древнерусской поэмы вопрос о времени и месте ее создания, а вместе с тем и о причинах, которые подвигли автора на ее написание.

Наиболее близко к определению даты создания древнейшего памятника светской поэзии на русском языке, каким является “Слово...”, подошел Б.А.Рыбаков, хотя его утверждение, что “вопрос о том, когда написано “Слово о полку Игореве”, по существу сводится к вопросу о том, когда Игорь бежал из плена”1, представляется не совсем верным. Накопилось достаточно аргументов, свидетельствующих, по меньшей мере, о двух этапах работы автора (или авторов) над текстом. Вот почему вопрос следует ограничивать решением даты написания основной части поэмы, когда призыв “закрыть Полю ворота” еще не потерял своей актуальности, в первую очередь того ее ядра, каким является обращение к князьям2, ранее включавшееся в “золотое слово” Святослава.

Два эти временные рубежа — лето и осень 1185 г. — определяют время написания “Слова...” во всех его основных частях, причем одним из самых серьезных аргументов оказывается упоминание рязанских князей в качестве “подручных” князя Всеволода Юрьевича, свидетельствующее в пользу ранней даты сложения ядра поэмы3. Насколько возможно уточнить это положение?

Согласно свидетельствам летописных источников, после пленения Игоря силы половцев разделились. Кончак, выступавший уже в роли свойственника Игоря (“поручился по свата своего Игоря”), отправился в набег не на владения северских князей, а на земли давнего недруга Игоря, переяславльского князя Владимира Глебовича. Наоборот, хан Гзак (Кза), захвативший Игоря в плен, отказался идти на Переяславль и прошел земли северских князей “огнем и мечем”. После плена и связанного с ним выкупа, это был еще один удар по Игорю и его родственникам, о котором — казалось бы — должен был упомянуть автор “Слова...”.

На самом деле ничего подобного в тексте мы не находим. Можно предположить, что такое упоминание имелось, а потом было утрачено, однако рассуждения о возможных утратах текста “Слова...” выходят за рамки данной статьи. Анализ должен опираться лишь на те факты, которые присутствуют в тексте. И здесь важно отметить, что краткий перечень жертв половецкого набега на Русь летом 1185 г. ограничивается исключительно окрестностями Переяславля южного. Таково упоминание гибели Римова, указание на раны Владимира Глебовича, а так же настойчивый призыв к князьям объединиться против Кончака, чтобы отомстить “за раны Игоревы”, хотя именно Кончак спас Игоря от унижений плена. Но автор этого не знал, как не знал, по-видимому, и того, что главную опасность для “жизни”, т.е. владений и имущества Игоря, представлял тогда Гзак: “ворота Полю” оказались открыты в Посемье, а вовсе не у Переяславля. Все это позволяет утверждать, что автор воззвания к князьям во время набега Кончака находился в Переяславле и писал эту часть поэмы до возвращения Игоря из плена.

На Переяславль, как на место написания поэмы, указывают и политические симпатии автора. Первым, к кому он обращается за помощью, оказывается не великий киевский князь Святослав Всеволодович или его соправитель Рюрик Ростиславич, а далекий владимиро-суздальский князь Всеволод Юрьевич, для которого Переяславль южный олицетворял именно “отчий стол”, нуждающийся в скорейшей защите (“Великый княже Всеволоде! не мыслию ти перелетети издалеча, отня злата стол поблюсти?”). Призыв соответствует действительности, поскольку в отличие от своего отца, Юрия Долгорукого, Всеволод Юрьевич проявлял мало интереса к южной “вотчине”, занимаясь устроением и расширением своих владений в междуречье Оки и Волги 4. По-видимому, и в самом Переяславле находились люди, для которых протекторат далекого северо-восточного княжества был желаннее, чем протекторат Киева и Чернигова, одинаково пытавшихся поглотить его земли. К числу подобных сторонников владимиро-суздальских “мономашичей” принадлежал, возможно, и автор “Слова...”, связанный с Владимиром-на-Клязьме не только симпатиями, но и деловыми отношениями. Об этом говорит его хорошая осведомленность о положении дел на северо-востоке: намек на победоносный поход Всеволода в Волжскую Булгарию и на его отношения с рязанскими князьями, которые начали портиться только в это самое время 5.

Приведенные факты убеждают, что центральная, наиболее важная программная часть “Слова...” могла быть написана не в августе-сентябре, как полагает Б.А.Рыбаков, а в мае-июне 1185 г. в Переяславле южном, в городе, враждебном к “ольговичам”, почему, как можно думать, никто из исследователей не думал именно там искать местопребывание его автора, героизирующего поход Игоря. Чем объяснить этот парадокс? Ответ на вопрос, как мне представляется, тесно связан с двумя другими: что представлял собой в действительности так называемый “поход Игоря на половцев” и в какой обстановке он проходил?

В исторической и специальной “слововедческой” литературе большое внимание уделено анализу похода Игоря в степь, возможным маршрутам следования войск, идентификации топонимов и общей хронологии событий. Появившиеся за последние десятилетия монографии, посвященные этим вопросам, дают различное толкование целям, которые преследовал новгород-северский князь, количеству его войска, согласно традиции, идущей от В.Н.Татищева, достигавшего чуть ли не 5-6 тысяч всадников о-двуконь, по разному реконструируют течение первой стычки и последующего трехдневного сражения6. Рассуждения авторов опираются, как правило, или на гипотетические расчеты, или на буквальное понимание текста “Слова...” и летописных повествований. Между тем, даже сообщения летописей являются не официальными отчетами очевидцев, а всего лишь литературными произведениями о событиях, имевших место часто за несколько лет до их фиксации. Другими словами, исследователи похода Игоря, как правило, не замечают литературный характер используемых источников, а вместе с тем весьма невнимательно относятся к содержащимся в них фактам.

Оба эти обстоятельства необходимо учитывать, поскольку для реконструкции исторической реальности весны и лета 1185 г. мы располагаем источниками, относящимися к разным литературным жанрам, но тесно связанным между собой. Это основной источник наших сведений о событиях 1185 г. — “повесть” Ипатьевской летописи, рассказ Лаврентьевской летописи, его отголоски в поздних новгородских летописях и в Никоновском летописном своде XVI в., наконец, само “Слово о полку Игореве”. Не приводя подробный текстологический анализ этих памятников, остановлюсь только на кратких выводах такого исследования.

Сейчас уже не вызывает сомнений тот факт, что, наряду с поэмой, существовала и прозаическая повесть о походе и злоключениях князя Игоря, в значительно сокращенном виде дошедшая до нас в составе Ипатьевской летописи.7 Ее текст несет на себе отпечаток прямого воздействия “Слова...” (ожидание Всеволода из Курска, хотя в начале указан Трубчевск, указание на пятницу, как на день первой стычки с половцами, упоминание Каялы, тогда как битва произошла на берегу реки Сюурлий, пресловутое “море” и т.п.), и, в свою очередь, воздействовал на рассказ Лаврентьевской летописи, которая заимствовала из Ипатьевской эпизод с осадой Переяславля и ранением Владимира Глебовича. Впрочем, последнее могло быть заимствовано еще из протографа повести, поскольку в Ипатьевской летописи, в отличие от Лаврентьевской, раны переяславльского князя указаны как “смертные”, что определяет время редакции текста после 18 апреля 1187 г., когда этот князь скончался8.

В отличие от “повести”, рассказ Лаврентьевской летописи носит характер литературного памфлета, конец которого дошел до нас только в списках Новгородской V летописи. В его первоначальном варианте князья три дня (!) пировавшие на месте первой стычки с половцами и похвалявшиеся пойти за ними “в луку моря, гд‡ же не ходили ни деды наши”9, отправлялись воевать половцев за Дон “и тамо побиша их без в‡сти”10, что, как известно, не соответствует действительности. В сохранившемся виде этот текст (по-видимому, под воздействием “Слова...”) распространен сжатым изложением течения битвы и дополнен явно чужеродным ему рассказом об осаде Переяславля.

Даже столь краткий обзор позволяет ощутить диапазон задач, которые решали разные авторы, а вместе с тем и спектр использованных ими литературно-поэтических средств и примеров. Поэтика “Слова...” от начала и до конца проникнута героизацией образа Игоря, его сподвижников и противников, окружающей природы, персонифицированных стихий и образов славянского язычества, выступающих действующими лицами в поэме. Эпическая атрибутивность особенно явно проступает в рассказе Лаврентьевской летописи в объявлении побудительных причин похода (“мы есмы ци не князи же? такы же собе хвалы добудем”), в трехдневности пира на месте первой победы, в хвастливых речах, заставляющих вспомнить хвастливые речи Пикрошоля о завоевании мира у Ф.Рабле, в трехдневности осады войска Игоря половецкими лучниками и опять же в трехдневной последующей битве... Наряду с этим в тексте явно проступает документальная основа. Ее можно видеть в изложении обстоятельств первого боя, которые в своей основе совпадают с известиями Ипатьевской летописи, в предложении половцев разменять пленных, наоборот, утраченное в Ипатьевской летописи, которая сохранила только имя “гостя” — Беловолод Просович11 — отсутствующее в Лаврентьевской, и в указании, что Игорь бежал “по малых днехъ” после возвращения половцев из набега на Переяславль.

Смешение персонажей мира реального и трансцендентного, между тем, не помешало поэту изложить фактическую сторону событий, как того требовал литературный этикет эпохи. Поэтому исследователь может не сомневаться в указании дня, когда произошла первая сшибка с половцами, в захвате половецкого обоза, ранах переяславльского князя, в реальности перечислений признаков могущества адресатов воззвания, но должен отнести на счет условного языка поэзии поведение зверей и птиц, вмешательство стихий, эпическую “трехдневность” боя и другие аксессуары средневековой поэтики.

Таким образом, несмотря на явные утраты и сокращения, литературно наиболее цельным и исторически достоверным остается текст повести о походе Игоря, сохранившийся в Ипатьевской летописи. Он обладает одной особенностью, на которую уже обращали внимание исследователи, полагавшие, что южнорусский летописный свод, продолжающий “Повесть временных лет” в составе Ипатьевской летописи, излагает историю XII века с позиции “мономашичей”: в окончательной редакции, которую обычно относят к 1198 г., прослеживается не просто лояльность по отношению к “ольговичам”, но и безусловный интерес к одному из них, а именно — к Игорю Святославичу, о котором содержится сведений больше, чем в каком-либо другом летописном своде. Собственно же летописная “повесть”, как может заметить внимательный читатель, посвящена не столько рассказу о походе на половцев северских князей, сколько обстоятельствам раскаяния Игоря по поводу его “котор” с Владимиром Глебовичем переяславским. Повествование должно было убедить читателя в заботе Провидения о раскаявшемся грешнике, каким представлен Игорь, сожалеющим об усобице с переяславльским князем.

Поражение Игоря — возмездие за то, что он однажды “взял на щит город Глебов”. Именно в этом грехе кается Игорь, прежде чем отдаться в руки половцев. Это — катарсис, очищение, которое подтверждает автор, развивая мысль далее: “И се Богъ казня ны, грехъ ради нашихъ, наведе на ны поганыя, не аки милуя ихъ, но насъ казня и обращая ны к покаянью, да быхом ся востягноули от злыхъ своих д‡лъ...”. Очищение произошло, Игорь осознал свою главную вину, готов принять плен как должное наказание, однако тут на сцену выступает Провидение: “избави и господь за молитву хрестьянскоу”12.

Любопытен в этой повести образ переяславльского князя, который представлен дважды как бы без вины потерпевшим: сначала от Игоря, взявшего “город Глебов”, а затем от Кончака, свата Игоря, то есть в конечном счете опять же от Игоря, сводившего счеты с недругом с помощью половцев. Поручившись за Игоря после сражения, устроив ему почетную жизнь в своей ставке, отказавшись идти с Гзаком разорять города и села Игоря и не сумев отговорить его от такого намерения, Кончак бросился со своими половцами на ничего не подозревавших жителей Переяславля и Римова13.

Обстоятельство очень важное. Другие источники рисуют Игоря борцом с половецкой опасностью, пусть даже в шаржированном виде. Здесь перед нами не противоположная тенденция, а всего лишь объективное изложение фактов. Однако стремление одного из редакторов летописного свода скрыть конфликт между Игорем и переяславльским князем столь же заметно, как его попытка не акцентировать прополовецкую ориентацию Игоря, с очевидностью вытекающую из описанных событий. Действительно, при сдержанности повествования текст не оставляет сомнений в явном расположении Кончака к Игорю, причины которого следует искать в событиях раннего времени, на что до сих пор никто не обратил внимания.

Изучение статей Ипатьевской летописи за предшествующие годы убеждает, что редакторы, включившие в летописный свод 1198 г. известия о событиях 1180-1185 гг., в одних случаях резко сокращали текст, а в других — разрывали его вставками о тех же событиях из других источников. Несмотря на такую мозаичность и дублирование, в редакторских купюрах можно проследить тенденцию, в силу которой убирались сведения о конфликте между Игорем и Владимиром Глебовичем, а в равной степени — и свидетельства о растущей дружбе между половецким ханом и Игорем. Таким образом, оба эти сюжета оказываются взаимосвязаны и обусловлены.

Ссора Игоря с переяславльским князем произошла в феврале 1183 г. и была вызвана отказом Игоря, возглавившего объединенные русские силы, собранные по случаю подхода половцев к Чернигову, пустить Владимира Глебовича “ездити напереди полков”14. Получив такой отказ, представитель Рюрика Ростиславича и всех “мономашичей”, каким был тогда переяславльский князь, бросился со своими силами разорять принадлежащие Игорю земли. Об ответных действиях Игоря нам известно только из приведенных выше его покаянных слов. Все остальное из летописи было изъято. Между тем, у нас достаточно оснований полагать, что отказ объяснялся не упрямством или тщеславием Игоря, а его нежеланием ставить под удар Кончака, мирно расположившегося у Хорола.

Дружба Игоря с Кончаком началась, как можно думать, много раньше 1180 г., когда они уже вместе охраняли от “мономашичей” Чернигов15. В следующем 1181 г. они вместе выступали в сражениях под Дрютеском, Вышгородом и Долобском, откуда бежали с поля боя в одной ладье к Чернигову16. Дальше текст Ипатьевской летописи запутан. Описание трех последовательных походов на половцев в феврале 1183, 1184 и 1185 гг. являют собой отрывки из трех различных источников, рассказывающие о событиях февраля-марта 1183 г. на Хороле, откуда берет начало конфликт Игоря с переяславльским князем и стремление оградить Кончака от злобы “мономашичей”. И то, и другое обстоятельство вынуждают Игоря и его братьев в последующие годы отказываться от участия в совместных набегах русских князей на половецкие кочевья, поскольку главенствующую роль в этих походах начинает играть их личный враг, князь Владимир Глебович.

Такова расстановка сил весной 1185 г., когда Игорь с братом, племянником и сыном отправились в степь.

Отправной момент одиссеи новгород-северского князя может служить примером того, как поэтическое освещение факта, описанного достаточно точно в летописи, в сознании исследователей заступает место исторической реальности. Вчитываясь в текст “Слова...”, можно понять, что его автор прямо усвояет Игорю желание сразиться с половцами (“Хощу бо, рече, копiе приломити конець поля половецкаго съ вами русици, хощу главу свою приложити а любо испити шеломомь Дону”), хотя эта фраза и последующие настойчивые упоминания реки Дон, по всей вероятности, можно считать позднейшей трансформацией под влиянием событий 1380 г. на Куликовом поле (“Дон ти, княже, кличетъ и зовет князи на поб‡ду”).

Любопытно, что автор текста в Ипатьевской летописи, проводивший идею оправдания Игоря, ни словом не обмолвился о целях похода. Впрочем, ни “походом”, ни “полком” он данное мероприятие не называет. Уж одно это нарушение “литературного этикета” заставляет усомниться в целях, которые обычно приписывают Игорю. По словам автора повести, Игорь всего лишь “поехал” из Новгорода, “взяв с собою” остальных своих спутников. Подчеркнутая неторопливость поездки тоже не вяжется с ожиданием предстоящих военных действий.

Подтверждение стратегических намерений Игоря обычно усматривают в его беседе со “сторожами”, сообщившими, что они “видехомся с ратными, ратницы наши со доспехом ‡здят; да или по‡дете борзо, или возворотимся домовь, яко не наше есть веремя”17. Однако можно ли наличием дозорных свидетельствовать о военном характере поездки? Хорошо известно, что в те времена даже в Западной Европе без дозорных и вооруженного конвоя не обходился ни один караван путешественников из города в город.

В данном случае похоже, что разведка сообщала не о половцах, поскольку половцы всегда ездили “с доспехом”, то есть вооруженными, а о сторожевых русских разъездах (“наши ратницы”), которые предупреждали о немирной обстановке в пограничье. Основание для этого было. Предшествующий год в летописи отмечен крупной победой над половцами18, и, судя по реплике Лаврентьевской летописи, большая часть знатных пленников еще дожидалась на Руси за себя выкупа; кроме того, буквально за два дня до выступления Игоря, 21.04.1185 г. воевода Святослава, Роман Нездилович, захватил большой половецкий полон с вежами19. Ясно было, что половцы так это дело не оставят: им нужны были знатные пленники из числа русских князей, чтобы потом обменять их на своих “отцов и братьев”. Отмечая “немирье” разведка предлагала вернуться домой или поспешить — куда? — на что Игорь довольно странно отвечал, что повернуть можно только под угрозой боя.

Диалог этот непонятен, если исходить из традиционного представления, что Игорь искал сражения с половцами. Однако здесь ясно сказано, что бой не входил в его планы. Возможна ли такая ситуация, при которой добыча в набеге была получена без боя? На первый взгляд, невозможна. Однако последующие события, описанные в “Слове...” и подтвержденные рассказом Лаврентьевской летописи, говорят о другом.

После разговора со “сторожами” к полудню следующего дня Игорь подошел к реке Сюурлий. На противоположном берегу его уже ждали построившиеся в боевые порядки половцы. За ними стояли вежи с женщинами и детьми. Не успели русские “полки” (до этого в повести фигурировала только “дружина”) подойти к воде, как из рядов половцев выступили лучники, пустили по стреле в сторону русских и тотчас ударились в бегство. Следом за ними, не оказав никакого сопротивления, бросились бежать и половцы, стоявшие “далече от реки”, оставив свой обоз и семьи на милость победителей20. Лишь после этого Игорево войско “рассушясь стр[е]лами по полю, помчаша красныя д[е]вкы половецкыя а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты...”.

Итак, половцы отдали без боя свои жилища и свои семьи, лишь для вида пустив в сторону русского отряда по стреле. Произошел не бой, а лишь инсценировка боя, на что, как видно, и рассчитывал Игорь. Почему же на следующий день “изумешася князи рускии”, увидев себя окруженными превосходящими силами половцев? Чего они ждали? Почему были не готовы к сражению? И хоть в летописной повести в перечне подошедших половецких родов первым из ханов назван Кончак, почти наверное можно утверждать, что в первоначальном тексте на этом месте значился Гзак, поскольку в дошедшем до нас тексте здесь его имя отсутствует. Однако именно Гзак был ярым противником русских князей, именно перед ним поручился Кончак за Игоря, взяв его к себе, именно с Гзаком спорил Кончак, куда идти в набег — на Переяславль или в Посемье.

Так получается, что Кончак пришел на поле боя уже к концу сражения, которое, вопреки заверениям поэмы и летописей, вряд ли длилось долго: даже крупнейшие битвы той эпохи заканчивались в течение одного светового дня. Здесь же со стороны русских участвовало никак не более двух сотен всадников, а то и еще меньше...

Откуда появился Гзак, куда он исчез — мы не знаем. Это в полном смысле загадочная в русской истории фигура. Скорее всего, он возглавлял какую-то “дикую” орду, не подвластную Кончаку, объединявшему половцев Подонья. Сражение русских князей с Гзаком, а не с Кончаком, разъясняет сложившуюся ситуацию и снимает с Игоря обвинение в вероломстве и стремлении напасть на дружественных ему половцев Кончака. И тут возникает еще одна странность. Выдав половцам захваченный накануне полон, русские могли бы купить им свою свободу, это было обычным делом. Однако о судьбе полона — о вежах и “красных девках” — ни в “Слове...”, ни в летописях нет больше никакого упоминания. Известно лишь, что Кончак, как истинный друг и рыцарь, первым делом взял на поруки Игоря, устроил его у себя и, не успев отговорить разъяренного Гзака от похода в Посемье, бросился к Переяславлю мстить Владимиру Глебовичу.

Получается, что загадок много больше, чем принято считать. На первый взгляд, они неразрешимы. И все же они поддаются достаточно логичному прочтению. Стоит лишь вспомнить взаимосвязанные факты, о которых теперь можно говорить с уверенностью: крепнущую на протяжении 5-6 лет дружбу Игоря с Кончаком, положение Игоря в “плену”21, отказ Кончака идти на города Посемья, скорое и успешное бегство Игоря после возвращения Кончака из-под Переяславля, а главное — тогда же происшедшая женитьба Владимира Игоревича на “красной девке” Кончаковне, с которой он вернулся на Русь как только подрос их первенец. А это случилось очень скоро, ведь для венчания и был вызван священник из Руси к Игорю, как о том пишет Ипатьевская летопись.

О том, что брак детей Игоря и Кончака был решен задолго до событий 1185 г., писал еще А.И.Лященко22. Предполагали это и другие исследователи. Так может быть и весь этот “поход” был обычным свадебным поездом, по случайному стечению обстоятельств едва не закончившийся катастрофой? Подтверждение такой мысли можно найти во всех трех источниках, сообщающих о странном “бое”, что в исторической реальности может отвечать обычной инсценировке умыкания невесты женихом. В сущности, автор “Слова...” прямо писал об этом, поминая “красную девку половецкую” с ее подругами и служанками, составлявшими свадебный кортеж. При всей фантастичности образов поэтический текст в передаче “опорных” фактов оказывается более точен, чем историко-литературные повествования. Отсюда и своеобразная “опись приданого” в “Слове...”23, и веселое пиршество, попавшее в рассказ Лаврентьевской летописи в тенденциозно искаженном виде24... Новое прочтение прозаического текста объясняет и описание поездки, призванное подчеркнуть мирный характер предприятия, отношение Игоря к солнечному затмению и его разговор со “сторожами”. В самом деле, вернуться домой, не попытавшись “выкрасть” невесту, которая уже ждала жениха на берегу Сюурлия, всего за один дневной переход, было бы “соромом пуще смерти”!

Становится также понятным, почему из Чернигова вместе с Игорем отправился некий Ольстин Олексич, уже не в первый раз выполнявший дипломатическую миссию в переговорах с половцами25. Понятно и изумление русских князей, когда вместо ожидаемого Кончака, который согласно ритуалу степной свадьбы должен был появиться на следующий день, проснувшись они увидели, что окружены враждебными половцами, от которых пришлось оборонять не только себя, но и свой драгоценный “полон”. Был ли Гзак отвергнутым претендентом на руку Кончаковны или он шел в набег, чтоб запастись пленниками для выкупа родичей — сказать трудно. Вероятнее все же второе, ибо именно этот мотив — предложение размена пленных — сохранен рассказом о походе Игоря в Лаврентьевской летописи26.

Стоит заметить, что возникший в описании боя с Гзаком сюжет о половецких лучниках, “три дня” не подпускавших к воде воинов Игоря, скорее всего, возник как своеобразное отражение первой “сшибки”: “не успели подойти к воде”, “выступили лучники” и т.д. Иными словами, здесь мы находим уже собственно литературное развитие сюжета по закону калейдоскопического умножения единичного факта....

Судя по всему, поход Игоря преследовал две цели: женитьбу сына Владимира, который должен был вернуться с молодой женой в Путивль, выделенный ему перед этим отцом в качестве самостоятельного удела27, или, что более вероятно, остаться в половецких кочевьях до рождения ребенка, и последующий совместный набег с Кончаком на Переяславль, для чего и требовалась “черниговская помочь”. Только из степи Игорь мог нанести внезапный удар по владениям переяславльского князя. Этот замысел был достаточно прозрачен для великого киевского князя Святослава, пытавшегося примирить “братию” с Владимиром Глебовичем, почему и “нелюбо бысть ему”28, когда он узнал об уходе Игоря, представляя, во что может вылиться разгоравшаяся вражда между “ольговичами”, к которым принадлежал он сам, и “мономашичами”, которых представлял его соправитель и свойственник Рюрик Ростиславич...

Теперь, когда истинный ход событий и их содержание достаточно понятны, можно попытаться определить истинные причины, подвигнувшие автора “Слова...” на его создание.

Согласно Ипатьевской летописи, вернувшись из плена Игорь тотчас же отправился в Чернигов, а оттуда в Киев. Зачем? Просить у Святослава Всеволодовича военной помощи на половцев, у которых остался его сын, племянник и брат? Вряд ли, если учитывать добрые отношения Игоря и всех “ольговичей” с Кончаком. К тому же, ни в ту осень, ни на следующий год никаких походов на половцев летописи не отметили. Факт этот очень важен, поскольку опровергает расхожее мнение, что “Слово...” призывало к беспощадной войне с половцами, с которыми к тому времени успели породниться все княжеские русские семьи.

Призыв “закрыть Полю ворота” означал не организацию линии обороны на восточных рубежах Руси, как это понял Б.А.Рыбаков, не призыв к “крестовому походу” на половцев29, а всего лишь требование не вмешивать степных родственников в междукняжеские распри, не приводить их постоянно на Русскую землю, как писал об этом совершенно правильно А.С.Орлов30. Чему же “рад быс(ть)... Святослав, также и Рюрикъ, сватъ его”31, когда в Киеве появился Игорь? Причина, видимо, заключалась не в избавлении Игоря из плена, а в том, чем проникнуто все “Слово...” — в установлении долгожданного мира на Русской земле.

В самом деле, если первоначальное обращение автора “Слова ..” к князьям содержало призыв к выступлению против Кончака, то в окончательном варианте поэмы этот призыв получил совершенно другую направленность. Автор “Слова...” обращается исключительно к русским князьям, напоминая об опасности усобиц между “ярославлими внуками” — “ольговичами” и “мономашичами”. Использование текстов Бояна, поэта XI в., повествующих о начальном этапе вражды32, дала возможность автору “Слова...”, включив в свое произведение “старые словеса”, в полной мере реализовать “замышление Бояна”, заключавшееся не просто в героизации подвигов сыновей Святослава Ярославича, но и в призыве ко всеобщему миру.

Битвы конца XI в. получили неожиданное продолжение в конце XII в. — отсюда и тот зияющий разрыв в сто с лишним лет между историческими событиями, отраженными в тексте “Слова...”, который всегда так поражал исследователей. В мае-июне 1185 г. Кончак не просто грабил Переяславльское княжество, а мстил лично переяславльскому князю за Игоря, который, будучи взят на поруки, не имел возможности выступить сам. Другими словами поход Кончака на Переяславль явился прямым следствием ссоры “мономашича” (Владимира Глебовича) и “ольговича” (Игоря Святославича). Пример Кончака, мстившего переяславльскому князю за Игореву обиду, оказывался достаточно красноречив и страшен. Будучи свидетелем всего этого, автор “Слова...” понял грозящую опасность всеобщего пожара усобиц, в который будут вовлечены все без исключения князья, куда крепче связанные родственными узами с половцами, чем во второй половине XI в.

Поэт обращался не столько к князьям, сколько к самому Игорю, воздавая ему хвалу и напоминая, что его недруг Владимир Глебович тяжело ранен Кончаком (по-видимому, на поединке, поскольку князь выехал из города с небольшим отрядом), посад у Переяславля сожжен, Римов — тоже, так что новгород-северский князь вполне может считать себя отомщенным.

Призыв этот Игорем был услышан и принят. Вот почему, заехав в Чернигов, он направился к Святославу. Действительную цель его поездки в Киев раскрывает упоминание “Богородицы Пирогощей”: “ольгович” ехал в родовую церковь “мономашичей”, поскольку именно там должно было совершиться его торжественное примирение с переяславльским князем, эвакуированным вскоре после ранения в Киев, а равным образом и с главой этого клана, Рюриком Ростиславичем.

Последнее и вызвало обоснованное ликование “стран и градов”, облегченно вздохнувших при вести о наступающем на Русской земле мире. Он не был особенно долог — всего два-три последующие года, но именно в этот период в течение одной недели были заключены три знаменательных брака, связавших родственными узами главнейших представителей тогдашних “ярославлих внуков” и Степь: Рюрик Ростиславич выдал дочь за второго сына Игоря, своего сына женил на дочери владимиро-суздальского князя, к которому в свое время обращался автор “Слова...”, и в эти же дни “ис половець” возвратился Владимир Игоревич с Кончаковной и их первенцем33. Если именно этого добивался своим произведением древнерусский поэт, то следует признать, что он блестяще выполнил поставленную перед собой задачу...

Итак, мне представляется несомненным, что местом рождения центральной части “Слова о полку Игореве” был Переяславль южный, а временем — июнь 1185 г. Главной идеей, первоначально пронизывающей текст, явился призыв к миру между народами, между Русью и Степью. Но не одни только высокие идеи единения русских князей перед лицом степной опасности побудили патриота XII века к созданию бессмертного произведения. Его пронизывали “вечные темы” мира, любви и дружбы. Современные ему читатели видели в “Слове...” и в недошедшей до нас повести увлекательный и, надо сказать, традиционный для средневековья литературный сюжет, неожиданно воспроизведенный действительностью.

Только значительно позднее, быть может под влиянием “Задонщины”, которой оно дало жизнь, и победы над татарами на Дону в 1380 г. “Слово...” приобрело иное звучание, продолжая хранить в себе стихи и заветы поэтов XI и XII веков — Бояна и его неизвестного продолжателя.

Вернуться к оглавлению

Никитин  А.Л. Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди. М., 1998.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку