А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Инок Иларион и начало русского летописания

Исследование и тексты

6. ПЕЧЕРСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Рассказ о событиях, связанных со вступлением на киевский престол Ярослава, в определенном смысле завершал повествование о легендарных временах киевской истории, поскольку в Киеве Иларион еще недавно мог найти людей, которые помнили появление из Тмутороканя Мстислава Владимировича, подвиги которого живописал современник Илариона, знаменитый поэт Боян. Отсюда, от смерти Мстислава, столь конкретно отмеченной Иларионом высотою воздвигнутых при нем стен черниговского собора святого Спаса “яко на коне стоячи, рукою досячи”, начинался отсчет уже собственного времени Илариона, предваряемый записанными им отдельными рассказами представителей старшего поколения киевлян.

Отсюда же брала свое начало и Киево-Печерская летопись Илариона – с рождения сыновей Ярослава, с первых восстаний суздальских волхвов, с потомками которых полвека спустя столкнутся Ян Вышатич и Глеб Святославич, с последних битв за Киев с печенегами, “ид[е]же есть нын[е] Софья, митрополья Руская, б[е] бо тогда поле вн[е] града”, как не преминул заметить Иларион под 6542/1034 г., хотя многие историки полагают, что или он сам ошибся в датировке, или при переписке этот лист попал не на место, поскольку в этой статье пропущены две годовые даты. Но этот эпизод позволил Илариону еще раз упомянуть Сетомлю, из которой много лет спустя рыбаки выволокут в сетях уродливое “детище”, а чуть ниже в числе построек Ярослава назвать монастырь святой Ирины, за которым, как он писал в ПВЛ, находилась могила легендарного Дира/Дирда.

Из этих же времен, с момента поставления киевским митрополитом “русина” Илариона, его духовного тезки, начиналась также история его Киево-Печерского монастыря, летопись жизни которого, как можно было бы предположить, была поручена “ученику Феодосия”. Но так ли это было?

Это теперь нам представляется, что когда-то давно люди были озабочены закреплением в памяти потомков своих дел и событий своей жизни; что в таких обителях, как Печерский монастырь, откуда дошла до нас летопись Илариона и его Повесть временных лет, рассказывающая о легендарном периоде киевской истории, работали многочисленные “попы-борзописцы”, стремившиеся не упустить ничего из того, что происходило за стенами их монастыря, чтобы было о чем позлословить грядущим поколениям. На самом деле наших предков, в том числе и древнерусских книжников, как и нас, меньше всего волновала участь потомков и их интересы, потому что они были заняты тем же делом, что и мы, - заботами о “хлебе насущном” в соответствии с требованиями своего времени. Человек склонен задумываться о прожитом, только когда у него оскудевает настоящее, когда он сам выпадает из активного потока жизни, обретая возможность разглядывать его как бы заново и со стороны. Он восполняет потери памятью, возникающим интересом к прошедшему, подобно тому как набрасываются старики на мемуары своих сверстников и предшественников, пытаясь через них снова вернуться в ушедшую жизнь, чтобы досмотреть, доосознать то, в чем некогда принимали посильное участие.

Стоит заметить, что, кроме Илариона, нам до сих пор неизвестен ни один киевский летописец конца XI и первой четверти XII в. Вопреки надеждам А.А.Шахматова, М.Д.Приселкова и Д.С.Лихачева, “великий Никон” так и остался всего лишь переплетчиком книг, не проявив себя ни единой строкою в литературе, и то же самое можно сказать о Сильвестре, колофон которого позволяет думать только о том, что он переписал в Выдубицком монастыре один из вариантов летописи Илариона. Что же касается возможности приписать Сильвестру авторство Анонимного сказания, то подобные усвоения “безхозных” текстов историческим фигурам опираются, как известно, не на факты, а на отсутствие таковых. С таким же успехом Сказание можно было бы приписать вышгородскому протопопу Лазарю, поскольку имя его фигурирует в качестве свидетеля и описателя ряда чудес у гробов мучеников… если бы в это время он не был уже епископом переяславльским, присутствовавшим на торжествах 1115 г.

Так получается, что вплоть до конца 20-х гг. XII в., когда на Киево-Печерскую летопись Илариона post factum накладываются тексты “Киевской хроники середины XII в.”, написанной, судя по всему, в 60-70-х гг. этого столетия, мы не знаем ни одного другого положительного свидетельства о летописании в Киеве или в каких-либо других городах Руси. Более того, на протяжении всей последующей истории Руси мне не известно ни одного свидетельства, позволяющего говорить о погодном ведении хроники жизни какой-либо обители, поскольку единственными и естественными формами летописи монастырской жизни оставались синодик, вкладные и кормовые книги. И это понятно, потому что монастыри строились для приуготовления к “горней” жизни, для ухода от мирской суеты, в то время как повествование о событиях жизни реальной, идущей за монастырскими стенами, представляло собой ту самую суету сует, которую чернец обязан был оставить у порога монастыря вместе с житейскими скорбями и радостями.

Ведь и само название Повести временных лет изначально предполагало ударение на первом слоге определения – врèменных, – противопоставляя годы земной человеческой жизни грядущей по смерти вечности, что особенно отчетливо прозвучало у автора Повести об убиении Андрея Боголюбского в похвале князя, который “возлюбив… нетл[е]ная паче тл[е]ньныхъ и небесная паче вр[е]м[е]неныхъ” [Ип., 583-584][1].

С таких позиций особое значение приобретает вопрос о том, над каким “л[е]тописцем” работал Иларион, и как этот летописец соотносится с дошедшим до нас текстом летописи Киево-Печерской. Последняя структурно состоит из 1) кратких хроникальных заметок и 2) бòльших или меньших по объему сюжетных новелл, дополненных выписками из Георгия Амартола, поучениями, развернутыми благочестивыми размышлениями по случаю, наконец, произведениями, которые были явно присоединены позднее, как, например, Повесть 1111 года о победе на Сальнице, имеющая безусловно вставной характер, или Повесть об ослеплении Василька Теребовльского. Отсюда можно заключить, что первоначально под “л[е]тописцем” понималась именно последовательность хроникальных заметок, начинающихся в сохранившейся редакции Киево-Печерской летописи с 6508/1000 г. записью о смерти Малъфрид, о которой нам ничего не известно, если только она не является той самой загадочной “Малушей”, матерью Владимира Святославича, которую Иларион единожды упомянул под 6478/970 г.

Дополнение к этой заметке сделано в стиле Илариона: “Въ се же л[е]то преставися и Рогън[е]дь, мати Ярославля”, после чего в следующем году умершим показан Изяслав Владимирович, отец Брячислава полоцкого, под 6511/1003 г. – Всеслав Изяславич; под 6515/1007 г. записано о принесении каких-то святынь, по-видимому, мощей, в Десятинную церковь, а под 6519/1011 г. – отмечена смерть цесарицы Анны. Если не считать дневной даты смерти Владимира Святославича, содержащейся не в хроникальной заметке, а в тексте новеллы 6523/1015 г., то подобные сообщения о разных событиях, не имеющие дневных дат и перемежающиеся новеллами, фактически продолжаются до 6574/1066 г., причем в этом интервале мы находим только три исключения, каковыми являются записи под 6558/1050 г. о смерти 10 февраля княгини Ярославовой, под 6562/1054 г. записи о смерти самого Ярослава 20 февраля “в субботу первой недели поста, в святого Федора день”, содержащей по меньшей мере две безусловных ошибки[2], и о поражении 2 февраля 6569/1061 г. Всеволода Ярославича от половцев.

Начиная с указанной даты и до 6652/1144 г. в Ипатьевском списке и до 6657/1149 г. в Лаврентьевском сохранилось в общей сложности (поскольку каждый из этих списков имеет свои пропуски) около 150 хроникальных заметок с дневными датами, указывающими иногда не только число месяца, но и день недели и даже час дня/ночи. Они сообщают о смерти князей и членов их семей, время их погребения, о вокняжении новых князей в Киеве, о приходах половцев с войною и с миром, отмечают затмения солнца и луны, землетрясения, нашествия саранчи, битвы между князьями, походы на половцев, смерти и поставления игуменов и епископов, начало строительства и освящение новопостроенных храмов, переносы мощей и перезахоронения князей. Среди них по меньшей мере 20 записей рассказывают о наиболее важных событиях жизни именно Печерского монастыря и приводят точные дневные даты, убеждая, что перед нами действительно Печерская летопись:

 

6559/1051. О начале Печерского монастыря.

6580/1072. При перенесении мощей Бориса и Глеба 20 мая Феодосий назван первым среди киевских игуменов.

6581/1073. Об основании новой церкви Печерской.

6582/1074. Об успении Феодосия 3 мая и о старцах печерских.

6583/1075. О продолжении строительства церкви Печерской и окончании ее на третье лето (т.е. в 1078 г.).

6596/1088. О смерти печерского игумена Никона.

6597/1089. Об освящении новой Печерской церкви.

6598/1090. О постройках в Переяславле епископа Ефрема, бывшего инока печерского.

6599/1091. О перенесении мощей Феодосия 14 августа и о погребении Марии Яневой 16 августа в новом Печерском храме.

6602/1094. О смерти Стефана 27 апреля, бывшего Печерскаго игумена.

6604/1096. О нападение 20 июня Боняка с половцами на Печерский монастырь.

6614/1106. О погребении 24 июня в Печерском монастыре “старца Яня”.

6615/1107. О приходе Святополка в Печерский монастырь 15 августа.

6616/1108. Об окончании трапезницы в Печерском монастыре и внесении имени Феодосия в общерусский сенаник. О завершении верха церкви на Клове, заложенной Стефаном, бывшим игуменом Печерским.

6617/1109. О погребении 10 июля в Печерском монастыре дочери Всеволода Евпраксии.

6618/1110. О знамении в Печерском монастыре 11 февраля.

6620/1112. О поставлении игумена Печерского Феоктиста епископом Чернигову и о поставлении Печерскому монастырю игуменом Прохора попина.

6623/1115. О перенесении Бориса и Глеба 2 мая с упоминанием первым среди киевских игуменов печерского Прохора.

6634/1126. О смерти 16 сентября игумена Печерского монастыря Прохора.

6638/1130. Об оковании Георгием Ростовским гроба Феодосия при игумене Тимофее.

 

Первичность подобного массива заметок по отношению к новеллам и даже таким “повестям”, как Повесть об ослеплении Василька или Повесть о походе 1111 г., можно отчетливо проследить по кратким хроникальным заметкам о тех же событиях, следующих за повествованием, что позволяло исследователям считать подобное удвоение сюжетов результатом работы двух авторов. Вот, к примеру, три записи, конспективно излагающие последовательность событий Повести об ослеплении: “В л[е]то 6606/1098. Прииде Володимеръ, и Давыдъ, и Олегъ на Святополка и сташа у Городца, и створиша миръ; В л[е]то 6607/1099. Иде Святополкъ на Давыда къ Володимерю и прогна Давыда в Ляхы; [В л[е]то 6608/1100.] Того же л[е]та братья створиша миръ межи собою, Святополкъ, и Володимеръ, Давыдъ и Олегъ в Ув[е]тичихъ м[е]сяца августа в 14 день” [Ип., 248-249]. Примечательно, что в Лаврентьевском списке у заметки 6606/1098 сохранилось продолжение, возникшее при окончательной редакции текста после вставки Повести в летопись: “и створиша миръ, якож и в прежнее л[е]то сказахъ”, поскольку об этом действительно было кратко сказано в конце Повести вместе с указанием на переданный Давыду Игоревичу Дорогобуж, однако полный рассказ об этом событии был помещен ниже, под 6608/1100 г.

Схожую ситуацию можно наблюдать с положением Повести о походе 1111 г. в летописи.

Весной 6618/1110 г. Святополк, Владимир и Давыд Святославич ходили на половцев к Воиню и воротились; летом же половцы много воевали вокруг Переяславля. На исходе этого мартовского года, в ночь на 11 февраля 1111 г. в Печерском монастыре было знамение: огненный столп над трапезной, перешедший на церковь, и молния, и гром. А уже в конце этого месяца, во “вторую неделю поста”, крупная коалиция князей отправилась в глубокий поход к Дону, который завершился победоносным разгромом половцев 24 марта в битве на реке Сальнице. Первоначальная хроникальная запись об этом событии сохранилась в Лаврентьевском списке в следующем виде под 6620/1112 г.: “Идоша на Половц[е] Святополкъ, Ярославъ, Всеволод, Володимеръ, Святославъ, Ярополкъ, Мстиславъ, Давидъ Святославич с сыномъ Ростиславомъ, Ольгович, Давыд Игоревичъ, и доидоша града Осенева и Сугрова, вземше веж[е] Половечскы[е] и бишася с Половци на Салн[е] р[е]ц[е] месяца марта въ 24 день, и поб[е]диша Половц[е] Русскии князи” [Л., 289]. Такая же запись находилась и в протографе Ипатьевского списка еще и после того, как на ее место была вставлена написанная позднее Повесть о походе, содержащая расписанный поденно маршрут, однако при создании очередного списка она была изъята как дублирующая, причем на своем месте остались следовавшие за ней две хроникальные заметки – о кончине княгини Всеволожей и епископа черниговского Иоанна, которые теперь встали за известным рассуждением об ангелах, завершающим Повесть.

Когда именно Повесть о походе 1111 г. попала в состав Киево-Печерской летописи, я не знаю, однако она находилась в общем архетипе Ипатьевского и Лаврентьевского списков, свидетельством чему является ее сохранившееся начало в Лаврентьевском списке, идентичное Ипатьевскому, но оборванное на полуфразе выпадением последующих листов, после чего в текст вставлен известный колофон Сильвестра, за которым продолжается Киево-Печерский летописец в значительном сокращении и полностью освобожденный от вставных новелл вплоть до записи Илариона под 6633/1125 г. о смерти Владимира Мономаха. При этом, поставив очередную дату - 6619/1111 г., переписчик одного из протографов Лаврентьевского списка воспроизвел под ней вторично запись 6618/1110 г. о походе к Воиню. Так произошел хронологический сбой, в результате которого хроникальная заметка о походе на Дон и битве на Сальнице оказалась датированной 6620/1112 г. вместе с заключающей ее заметкой о смерти черниговского епископа Иоанна.

Впрочем, хронологические сбои и нарушение последовательности одних и тех же записей в Ипатьевском и Лаврентьевском списках, как и достоверность самих датировок, требуют специального рассмотрения.

Резкое прекращение хроникальных заметок с дневными датами в конце 40-х годов XII в., как и само их применение на достаточно компактном отрезке около 80 лет, заставляет вспомнить о вводных синтагмах дополнений, которые, как я показал выше, полностью соответствуют этому временному интервалу: “в се же лето” - с 6583/1075 по 6650/1142 гг. и “того же лета” – с 6552/1044 по 6655/1147 гг., причем если первая из них практически более не появляется до конца XII в., то вторая время от времени наблюдается в статьях 70-90-х гг. этого столетия, то есть в новеллах так называемого “Киевского свода 1200 г.”. Опираясь на такое использование двух типов вводных синтагм и дневных дат, правомочно заключить, что в первой своей части они очерчивают пределы некогда самостоятельно существовавшего текста Киево-Печерской летописи Илариона, “стержнем” которой стали датированные и недатированные хроникальные заметки о событиях, которые привлекли внимание летописца.

Но как и когда он их записывал?

Мне уже приходилось неоднократно говорить и писать о том, что ни один летописец, создавая свою хронику событий, не писал “по горячим следам”, а, как правило, много лет спустя. Это хорошо прослеживается на примере таких больших исторических полотен, как ПВЛ или Киевская хроника середины XII в., которая была написана в 70-80-х годах XII в. без годовых дат по воспоминаниям автора в том же Печерском монастыре и лишь потом была совмещена с предшествующей ею Киево-Печерской летописью Илариона, пополнив ее текст с 6634/1126 г. и заимствовав ее хронологию[3].

Другое дело – хроникальные заметки, тем более сопровождаемые указаниями на день месяца, недели, а порою и на час суток, которые в представлении современного человека могли появиться лишь в результате сиюминутной записи, что предполагает наличие у летописца дневника, записных книжек или же записи о событии на полях книг. Однако при поверке дневных дат, имеющих указание на день недели, в большинстве случаев мы обнаруживаем ошибки, которые только изредка можно объяснить ошибками писца[4], а не самого автора, совершенно неизбежные, если тот писал спустя много лет после событий, всякий раз полагаясь только на свою память.

Подтверждением могут служить ошибки “полных дат”, появляющиеся в Ипатьевском списке с 6620/1112 г. (6620/1112, 6621/1113, 6641/1133 и две даты под 6647/1139 г.), а для Лаврентьевской – с 6622/1114 г. (6622/1114, 6631/1123 и 6654/1145 гг.). При этом интересно отметить, что большинство предшествующих полных дат Ипатьевского списка (6580/1072, 6599/1091, 6603/1095, 6604/1096 гг.)[5] оказываются вполне достоверны во всех своих составляющих. Последнее может означать, что этот комплекс новелл и заметок мог быть записан раньше, чем другие, более поздние, притом в тот период жизни Илариона, когда его память, тренированная постоянным общением с текстами, еще не давала сбоев, характерных для пожилого возраста и старости.

Однако какие есть свидетельства, что Иларион был более долголетен, чем Никон или же Феодосий, и что он вел Киево-Печерскую летопись много дольше того времени, которое Шахматов отводил трем ее редакциям?

Выше я показал, что употребление дневных дат, в том числе полных, равно как и вводных синтагм дополнений, согласно заканчивается в 40-х годах XII в. Означает ли это, что Иларион скончался именно в этот период, тем самым оборвав свой “летописец”? Не рискну утверждать, что он прожил столь долго – с первой половины 50-х гг. XI в., то есть около девяноста лет и даже чуть больше, хотя и в те времена умирали “в старости мастите”, как тот же “старец Янь”, с которым он дружил. Допустить такое долголетие мы имеем право, что же касается конкретных доказательств, то данные, которыми мы располагаем, завершаются во второй половине 20-х гг. XII в. Так, прослеживая по тексту летописи употребление счета на индикты, последнее упоминание индикта мы обнаруживаем в новелле о смерти Владимира Мономаха под 6633/1125 г., а лексему "час" – под 1126 г. Лаврентьевского списка, что, как было установлено выше, является признаками работы именно Илариона.

Правда, существует еще одно свидетельство, принадлежащее самому Илариону, которое позволяет по-новому взглянуть на время его основной работы над новеллами, пополнявшими “летописец”, если только это не очередная ошибка.

Под 6594/1086 г. в Лаврентьевском списке и под 6695/1087 г. в списке Ипатьевском[6] находится новелла о смерти Ярополка Изяславича и о его похоронах в Киеве, когда “вси Кияне, великъ плачь створиша надъ нимь, со псалмы и п[е]сньми проводиша и до святаго Дмитрея; спрятавше т[е]ло его с честью, положиша и в рац[е] мраморян[е] в церкви святаго апостола Петра, юже самъ началъ здати преже” [Л., 206]. Как известно, именно на основании этого фрагмента было определено крестильное имя Ярополка – Петр. Однако никто не обратил внимания, что в том же Лаврентьевском списке под 6636/1128 г. сохранилась выпавшая из Ипатьевского списка хроникальная заметка следующего содержания: “В се л[е]то преяша церковь Дмитрия Печеряне и нарекоша ю Петра, съ гр[е]хом великим и неправо” [Л., 299]. Из этой записи нельзя понять, о какой “церкви Дмитрия”, переименованной в храм апостола Петра, пишет Иларион. Если допустить, что речь идет о Дмитриевском монастыре в Киеве, центральным храмом которого была построенная Изяславом Ярославичем в 60-х гг. XI в. церковь св. Дмитрия Солунского, то вполне возможно допустить там же наличие церкви св. апостола Петра, которую начал строить Ярополк Изяславич; с другой стороны, если в Дмитриевском монастыре уже была к 1128 г. церковь Петра, то переименование печерянами церкви Дмитрия Солунского во вторую церковь апостола Петра в том же монастыре представляется абсурдным. Как бы то ни было, эта осуждающая заметка, воспроизводящая стиль Илариона, позволяет думать, что летописец был жив и активно работал над Киево-Печерской летописью по крайней мере еще в начале 30-х годов XII в.

Косвенное подтверждение такому предположению можно обнаружить в летописных новеллах и заметках, датированных последней третью XI и началом XII в., которые содержат указания на значительно более позднюю дату их написания, чем предваряющий заголовок.

 

6568/1060. В рассказе об изгнании торков сказано, что они “пробегоша и до сего дни”.

6571/1063. В рассказе о движении Волхова вспять отмечено, что три года спустя погорел Новгород.

6573/1065. Рассказ о знамениях завершается сообщением, что “по семь же быша усобице многы и нашествии поганых на Рускую землю”.

6579/1071. Рассказы о волхвах в Суздальской земле и в Новгороде предваряются синтагмами “в та же времена” и “в си бо времена”, которые указывают на уже неопределимое прошлое.

6580/1072. Рассказ о перенесении мощей Бориса и Глеба записан не ранее того, как Лазарь, настоятель храма Бориса и Глеба в Вышгороде, стал игуменом Михайлова на Выдобыче монастыря (упомянут таковым в 1089 г.) или епископом Переяславльским (поставлен в 1105 г.), поскольку завершается указанием, что тогда во главе Вышгорода стоял Чюдин, а вышгородской церкви - Лазарь.

6582/1074. Рассказ об успении Феодосия и о печерских иноках написан после того, как Исаакия похоронили “игумен Иван и братия”, что могло иметь место между 1089 и 1112 г.

6583/1075. Запись о начале строительства новой Печерской церкви сделана не ранее ее окончания, как сказано “на третье лето”, т.е. в 1078 г.

6587/1079. Запись о смерти Романа Святославича в степи сделана много позже, поскольку содержит указание, что его кости “и до сего лета тамо”.

6596/1088. Об освящении церкви св. Михаила в Выдобычском монастыре записано после 1105 г., когда Лазорь был поставлен епископом в Переяславль, поскольку отмечено, что “игуменство тогда держащу того монастыря Лазореви”.

6597/1089. Запись об освящении новой Печерской церкви сделана после 1112 г., поскольку указывает, что “воеводство держащу Яневи (ум. в 1106 г.), а игуменство (монастыря) – Иван (ум. в 1112 г.)”.

6601/1093. Смерть и погребение Всеволода описаны много времени спустя по припоминанию, что “недели сущи тогда страстной, дни сущу тогда четвергу великому”.

6608/1100. Заметка о примирении князей с Давыдом Игоревичем, ослепившем Василька Ростиславича, записана после 1112 г., поскольку упоминает смерть Давыда в Дорогобуже, которая произошла в указанном году.

 

В этом перечне летописных заметок внимание привлекают два существенных момента. Во-первых, можно видеть, что Иларион описывал события не “по горячим следам”, а спустя годы, как особенно хорошо видно по последней записи о смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже, то есть более чем 12 лет спустя. Во-вторых, последняя дата опять приводит нас к 1113 г., году смерти Святополка Изяславича, к которому протягивается отсчет лет “от смерти Ярослава до смерти Святополка” в статье 6360/852 г. Другими словами, мы обнаруживаем еще одно доказательство, что первая редакция Киево-Печерской летописи была завершена Иларионом между 1113 и 1115 г. с расчетом годовых дат на вторую половину первой редакции ПВЛ, что и явилось непосредственным стимулом к его последующей работе по наполнению “пустых лет” историческим и литературным материалом. Выяснение этих обстоятельств выдвигает ряд новых вопросов к его творчеству, в том числе вопрос о принадлежности Илариону двух крупных интерполяций, казалось бы, органично присутствующих в тексте Киево-Печерской летописи и в то же время рассматриваемых исследователями в качестве самостоятельных, только позднее попавших в ее состав произведений.

Речь идет о Повести об ослеплении Василька Теребовльского и Повести о походе 1111 г.

Начну с последней, тем более, что выше было показано как ее появление нарушило хронометрию последующих текстов Киево-Печерской летописи в Лаврентьевском списке. И первым вопросом, встающим перед исследователем, будет следующий: действительно ли Повесть о походе 1111 г. изначально создавалась в качестве самостоятельного произведения и лишь потом была инкорпорирована в летопись в качестве годовой новеллы?

Вопрос этот далеко не праздный, поскольку в окончательной редакции, с которой имеет дело исследователь, тексты, составляющие Повесть, имеют все признаки летописных статей и дополнений. Так, в статье 6618/1110 г. сообщение о знамении в Печерском монастыре имеет вид типичной хроникальной заметки: “В то же л[е]то бысть знаменье в Печерьскомъ манастыри, февраля въ 11 день: явися столпъ огненъ отъ земля до небесе, а молнья осв[е]тиша всю землю, и на небеси погрем[е] в часъ 1 нощи; весь миръ вид[е]. Сесь же столпъ ста на тряпезници камян[е]и, яко не видити хреста бяше, и стоя мало, ступи на церковь и ста надъ гробомъ Федосьевомъ и потомъ надъ верхъ съступи, аки ко въстоку лицемъ, и потомъ невидимо бысть” [Ип., 260-261], к чему позднее сделано обширное добавление о явлениях ангелов с ссылками на литературу, по завершении которого повторяется, что “зьнаменье се бысть м[е]сяца февраля въ 11 день, исходяще сему л[е]ту 18”.

Такой научный экскурс можно рассматривать одновременно в качестве комментария к явлению и как расширенное вступление к рассказу о походе следующего мартовского года[7], после которого следует еще более пространный научный комментарий о различного рода ангелах и их вмешательстве в земные события, представленный пространной выпиской из Хроники Амартола (через Хронограф) и другой, из Толкования епископа Ипполита на книгу пророка Даниила[8]. Этот комментарий, следующий после рассказа о походе и победе на Сальнице, завершается словами, которые представляются не совсем уместными в летописи, однако вполне естественными в отдельной повести: “Яко же и се, с Божьею помощью, молитвами святыя Богородица и святыхъ ангелъ, възвратишася Русьстии князи въ свояси, съ славою великою, къ своимъ людемъ и ко всимъ странамъ далнимь, рекуще къ Грекомъ, и Угромъ, и Ляхомъ, и Чехомъ, дондеже и до Рима проиде, на славу Богу, всегда и ныня и присно во в[е]ки, аминь” [Ип., 273], одновременно напоминающими как Слово о погибели Русской земли, так и более позднюю Задонщину.

Однако главная трудность установления аутентичности текста связана с предшествующей походу встречей Святополка и Владимира Мономаха у Долобска, описанием которой открывается статья 6619/1111 г., причем оказывается, что этот текст, будучи амплифицирован, дублирует соответствующую часть новеллы 6611/1103 г.

Статья 6611/1103 г. Ст. 6619/1111 г.
   
Вложи Богъ ву серьдце Русъскимъ княземъ мысль благу, Святополку и Володимеру, и снястася думати на Долобьск[е]; и с[е]де Святополкъ съ своею дружиною, а Володимеръ съ своею дружиною, а въ единомь шатр[е]. И поча думати, и начаша глаголати дружина Святополча: “не веремя весн[е] воевати, хочемь погубити смерды и ролью имъ”. И рече Володимеръ: “дивно ми, дружино, оже лошади кто жалуеть, еюже ореть кто; а сего чему не расмотрите, оже начнеть смердъ орати, и Половчинъ при[е]ха вдарить смерда стр[е]лою, а кобылу его поиметь, а в село въ[е]хавъ поиметь жену его и д[е]ти, и все им[е]нье его возметь; то лошади его жалуешь, а самого чему не жалуешь”. И не могоша противу ему отв[е]щати дружина Святополча, и рече Святополкъ: “брате, се азъ готовь уже”, и въста Святополкъ; и рече ему Володимеръ: “то ти, брате, велико добро створиши Русьскои земли”. И посласта къ Давыдови и к Олгови, глаголюща: “поидита на Половци, а любо будемь живи, любо мертви”. Давыдъ же послуша ею, а Олегъ не послуша сего, вину река: “не здоровлю”. Володимеръ же ц[е]ловавъ брата своего, поиде Переяславлю, а Святополкъ по немь, и Давыдъ Святъславичь, и Давыдъ Всеславичь, и Мьстиславъ Игоревъ унукъ, Вячьславъ Ярополчичь, Ярополкъ Володимеричь [Ип., 252-253].

Вложи Богъ Володимеру въ сердце, и нача глаголати брату своему Святополку, понужая его на поганыя на весну. Святополкъ же пов[е]да дружини своеи р[е]чь Волод¿мерю. Они же рекоша: “не веремя нын[е] погубити смерды отъ рольи”. И посла Святополкъ к Володимерю, глаголя: “да быхови ся сняла и о томъ подумали быхомъ съ дружиною”. Послании же приидоша къ Володимеру и пов[е]даша всю р[е]чь Святополчю.

И прииде Володимеръ и ср[е]тостася на Долобьск[е], и с[е]доша въ единомъ шатр[е], Святополкъ съ своею дружиною, а Володимеръ съ своею, и бывшу молчанью. И рече Володимеръ: “брате, ты еси стар[е]и; почни глаголати, како быхъмъ промыслили о Русьскои земли”. И рече Святополкъ: “брате, ты почни”. И рече Володимеръ: “како я хочю молвити, а на мя хотять молвити твоя дружина и моя, рекуще: хощеть погубити смерды и ролью смердомъ; но се дивно ми, брате: оже смердовъ жалуете и ихъ конии, а сего не помышляюще, оже на весну начнеть смердъ тотъ орати лошадью тою, и при[е]хавъ Половчинъ ударить смерда стр[е]лою и поиметь лошадьку, и жону его, и д[е]ти его, и гумно его зажжеть; то о с[е]мь чему не мыслите”. И рекоша вся дружина: “право, во истину тако есть”. И рече Святополкъ: “се язъ, брате, готовь есмь с тобою”; и посласта ко Давыдови Святославичю, веляча ему съ собою. И въста Володимеръ и Святополкъ, и ц[е]ловастася, и поидоста на Половц[е], Святополкъ съ сыномъ, Ярославъ и Володимеръ съ сынми, и Давыдъ со сыномъ, и поидоша возложивше надежю на Бога и на пречистую Матерь его и на святыя ангелы его [Ип., 264-265].

   
   
   
   
   

 

Диаметрально противоположные мнения о первичности и вторичности каждого из этих текстов были высказаны А.А.Шахматовым, который полагал первичным текст Повести[9], и Д.С.Лихачевым, который более убедительно отстаивал первичность текста новеллы 6611/1103 г. о походе на Сутин по сравнению с Повестью о походе 1111 г.[10].

Дело в том, что для летописца, все равно, автора или переписчика, естественны и допустимы частичные повторы и рецитации текста, хранящегося у него в запасах памяти, но обычно так используют фрагменты из других сочинений, причем их повторение в одном произведении достаточно разрежено. Менее всего подобный автоплагиат мог допустить в Киево-Печерской летописи Иларион, однако он мог использовать сочиненную им сцену совещания 1103 г. под Долобском для пополнения содержания отдельной повести о походе 1111 г., тем более что пограничный и в определенном смысле нейтральный Долобск представлял собой наиболее удобное место для таких съездов князей – на левом берегу Днепра, напротив Киева. Последнее могло быть тем более необходимо, что собственно рассказ о походе представлен своего рода итинерарием передвижения войск и самыми краткими сведениями о происходившем, записанными со слов одного из участников похода, сославшегося при этом на многочисленных свидетелей чуда, когда “падаху Половци предъ полкомъ Володимеровомъ, невидимо бьеми ангеломъ, яко се видяху мнози челов[е]ци, и главы летяху невидимо стинаемы на землю” [Ип., 267-268].

Описание появлений огненных столпов в Печерском монастыре и отождествление их с ангелами достаточно характерно для Илариона (см. под 6599/1091 г.), так же, как и использование текста Амартола прямо или через Хронограф; при его широкой богословской начитанности, о чем писал Шахматов, ничто не препятствует признать его знакомство и с книгой епископа Ипполита. Известное затруднение в усвоении Илариону данного текста могло бы представить настойчивое прославление архангела Михаила, в чем некоторые исследователи усматривали явные признаки создания Повести в Михайловом Выдубицком монастыре, как и последовательно проводимая мысль о ведущей роли в организации похода попечителя этого монастыря, Владимира Мономаха, которому не только посвящена сама повесть, но и прямо указано, что именно к этому князю обратился посланник Божий: “Се бо ангелъ вложи въ сердце Володимеру Манамаху пустити братью свою на иноплеменникы, Русьскии князи; се бо, якоже рекохомъ, видинье видиша в Печерьскомъ манастыри, еже стояше столпъ огненъ на тряпезници, таже преступ[е] на церковь и оттуда к Городцю; ту бо бяше Володимеръ в Радосыни, и тогда се ангелъ вложи Володимеру въ сердце, нача понужати, якоже рекохомъ” [Ип., 268].

Однако если первый аргумент в лице архангела Михаила легко отводится тем соображением, что мы имеем здесь дело не с авторским текстом, а всего только с обширным цитированием, то устойчивые симпатии Илариона именно к Владимиру Мономаху хорошо известны и не вызывают сомнений. Свидетельство этого мы обнаруживаем практически во всех новеллах Киево-Печерской летописи, особенно в тех случаях, где наряду с Владимиром фигурирует Святополк. Наконец, о создании Повести именно в Печерском монастыре напоминает ее заключение, объясняющее, что, несмотря на помощь Михаила, “възвратишася Русьстии князи въ свояси, съ славою великою, къ своимъ людемъ” только “с Божьею помощью, молитвами святыя Богородица и святыхъ ангелъ”, которых видели не в Михайловом, а именно в Печерском монастыре.

Тем самым наиболее логичным оказывается предположение, что Повесть о походе 1111 г. принадлежит Илариону и поначалу была написана как самостоятельное сочинение на злобу дня, не будучи предназначено для летописи, что в известной мере подтверждается ее “публицистическим” завершением, согласно которому слава об этом походе и подвигах Владимира распространилась “ко всимъ странамъ далнимь, рекуще къ Грекомъ, и Угромъ, и Ляхомъ, и Чехомъ, дондеже и до Рима проиде, на славу Богу, всегда и ныня и присно во в[е]ки, аминь” [Ип., 273]. Рассчитанная на слушателей, в последующем, быть может, уже после смерти Илариона, эта Повесть пополнила Киево-Печерскую летопись в ее очередном списке, составитель которого не обратил внимания на дублирование предваряющего поход съезда[11].

Второй гораздо более крупной интерполяцией в текст Киево-Печерской летописи стала Повесть об ослеплении Василька Теребовльского, до сих пор вызывающая споры об ее авторстве, тем более что на основании тех или иных заключений по этому вопросу его исследователи делают вывод об очередном авторе/редакторе ПВЛ и об ее “третьей редакции 1118/1119 г.”. Однако есть ли тому какие-либо основания?

Рассмотрение комплекса проблем, связанных с данным сюжетом, следует начать с вопроса о границах текста, о котором идет речь. Традиционный взгляд на совпадение начала Повести с началом статьи 6605/1097 г.: “Приидоша Святополкъ, и Володимеръ, и Давыдъ Игоревичь, и Василко Ростиславичь, и Давыдъ Святославичь, и брать его Олегъ, и сняшася Любчи на строенье мира” [Ип., 230] искусственно отрывает ее от предшествующего текста о войне Владимира Мономаха с Олегом Святославичем, а вместе с тем и от еще более раннего текста о войнах с половцами после вокняжения Святополка в Киеве. Между тем данная Повесть оказывается всего только естественной и необходимой частью единого текста, принадлежащего одному автору, который условно можно обозначить как “хронику княжения Святополка в Киеве с 6601/1093 по 6608/1100 г.”.

На протяжении всех этих лет на страницах летописи Святополк и его деятельность представлены с затаенной неприязнью к человеку, нарушающему людские и Божеские законы, навлекающему на свою “землю” и ее обитателей разнообразные напасти и невзгоды, которых легко было бы избежать, если бы на престоле сидел другой князь. Таким антагонистом Святополку на протяжении всего этого текста выступает Владимир Мономах, что дало повод многим историкам искать автора “хроники” в рядах людей, приближенных или зависимых от этого князя, в первую очередь в Михайловом Выдубицком монастыре, называя в числе возможных кандидатов того же игумена Сильвестра, чтобы хоть как-то оправдать его колофон в Лаврентьевской летописи.

Однако насколько необходима в таких случаях столь жесткая детерминированность? Выше мне уже приходилось указывать на исключительное отношение Илариона и к Всеволоду Ярославичу и в особенности к его сыну, Владимиру Мономаху, ровеснику летописца, которое прослеживается на протяжении всей Киево-Печерской летописи конца XI и первой четверти XII в. К этому стоит прибавить, что столь исключительное отношение киевлян к Владимиру Всеволодовичу после его смерти перешло на его детей и внуков, то есть на все “владимирово племя”, против которого они неизменно отказывались “поднять руки”.

На протяжении 90-х гг. XI в. Владимир в изображении Илариона предстает поборником справедливости, человеком, готовым для поддержания мира на любые уступки своим “братьям”, глубоко почитающим “сан чернеческий” и Церковь в целом, никогда не упускающим из вида интересы простых людей и вместе с тем неутомимым борцом с половецкой опасностью. Все это в полной мере находит свое отражение в Повести об ослеплении Василька, например в реакции Владимира Мономаха на киевскую депутацию, целью которой было предотвратить штурм города войсками княжеской коалиции, созданной для изгнания Святополка из Киева и Русской земли. При этом Иларион, которого я считаю безусловным автором этой Повести, использует собственное рецитирование, связанное в прошлом со Всеволодом и Ярославом: “И се слышавъ Володимеръ, расплакася и рече: "поистин[е] отци наши и д[е]ди наши соблюдоша Русьскую землю, а мы ю хощемъ погубити". И преклонися на молбу (мачехи. – А.Н.), чтяшеть бо ю, яко матерь, отца ради своего, б[е] бо любимъ отцю своему повелику в живот[е] и по смерти, и не ослушася его ни в чемь же, и послуша яко матере и митрополита, тако же чтя санъ святительскыи, не пр[е]слуша молбы его. Володимеръ же такъ есть любьзнивъ, любовь им[е]я к митрополитомъ и къ епискупомъ, и къ игуменомъ, паче же черноризецькии чинъ любя, и приходящая к нему напиташе и напояше, акы мати д[е]ти своя: аще кого видить или шюмна, или в коемь зазор[е], и не осужаше, но все на любовь прикладаше и вт[е]шаше” [Ип., 238].

В результате такого формального подхода к тексту я не нахожу ни в стилистике Повести, ни в ее содержании каких-либо особенностей, которые могли вызвать сомнение в ее принадлежности Илариону[12]. “Камнем преткновения” здесь оказывается другое – включенный в повествование рассказ некоего “Василия” о встрече с Васильком Ростиславичем во Владимире Волынском через три месяца после ослепления последнего, породивший множество предположений, которые всякий раз влекли за собой пересмотр истории и структуры ПВЛ.

Кто был этот “Василий”? А.А.Шахматов посчитал его “попом Василием”, духовником Василька Ростиславича, который рассказал о своей встрече Нестеру/Нестору[13]. Б.А.Рыбаков, обнаружив в последующем тексте упоминание о Василии, посаднике Святополка, которого по взятии города посадили во Владимире Волынском, принадлежавшем до того Давыду Игоревичу (“и посадника Святополча Василья посадиста” [Ип., 247]), сочинил детективный сюжет, согласно которому этот Василий был давним тайным агентом Мономаха у Святополка, потом открыто перешел на службу к его сыну Мстиславу, уехал с ним в Новгород, а затем по заданию Владимира и Мстислава стал автором “третьей редакции ПВЛ”[14]. В свою очередь М.Х.Алешковский, деятельно развивая идеи Рыбакова, превратил его в “новгородца Василия”, которому отдал большую часть текстов Илариона и точно так же сделал его редактором “Мстиславовой летописи”[15].

Естественно, что все эти домыслы, идущие не от изучения текста, а навязываемые тексту исследователями, не имеют ничего общего с рассказом, в котором  задействовано четыре “Василия”: 1) Василько Ростиславич, князь Теребовльский, 2) Василий, посадник Святополка, который короткое время до возвращения Давыда с Боняком держал Владимир Волынский от имени Святополка, 3) Василий, который участвовал в “извете” на Василька Ростиславича и потому был выдан ему Давыдом и повешен перед городом Всеволожем. Наконец, был четвертый, загадочный Василий, который оказался во Владимире перед Великим постом в феврале 1098 г., которого одинаково хорошо знали Давыд Игоревич, обратившийся к нему для переговоров с Васильком, и сам Василько Ростиславич, доверявший ему более, чем своим слугам, хотя, судя по всему, ни тот, ни другой не были связаны с ним ничем, кроме давнего, однако не “приятельского” знакомства. Особенно бросается в глаза независимость этого “Василия”, с которым и Давыд, и Василько разговаривают доверительно и “на равных”, что не могло быть, если бы он был чей-то “муж”.

Шахматов был прав в одном, полагая, что посредником в таких весьма щекотливых переговорах (Давыд хотел уговорить Василька послать кого-либо к Владимиру Мономаху, чтобы остановить его поход на Владимир Волынский) могло выступать только нейтральное, в первую очередь духовное лицо, независимое от светских властей. И одновременно не прав, предположив, что таким лицом мог быть только духовник Василька, человек, так или иначе зависимый от князя. Вот почему в предшествующей работе, специально разбирая этот вопрос и не догадываясь еще об Иларионе, я отождествил автора Повести об ослеплении с “киевлянином-краеведом”, автором ПВЛ, предположив, что последнего звали “Василием”[16].

Теперь же, когда нет никаких сомнений, что Повесть об ослеплении написана Иларионом, встает практически неразрешимый вопрос: включил ли Иларион в свое повествование об этих событиях рассказ некоего Василия, своего информатора, достаточно известного в княжеских кругах, быть может, даже инока Печерского монастыря, оказавшегося по долгу службы во Владимире Волынском (“Яко приближися постъ великии, и мн[е] ту сущу у Володим[е]р[е], у едину нощь присла по мя князь Давыдъ, и приидохъ к нему” [Ип., 239]), чей рассказ он включил в свой текст так же, как ранее включал рассказы Гуряты Роговича, ладожского посадника Павла или выдержки из Георгия Амартола и Мефодия Патарского, или же “Василий” было крестильным именем, под которым Иларион был известен в боярских и княжеских кругах Киева?

Могло быть и так, и так. И хотя мне представляется более вероятным второй вариант, ни тот, ни другой не мешают признать текст “хроники княжения Святополка” самостоятельным произведением Илариона, только позднее включенным им самим в Киево-Печерскую летопись, в которой сохранились годовые хроникальные заметки 6606/1098 и 6607/1099 гг. “летописца”, конспективно дублирующие основные моменты повествования. Тогда же, по всей видимости, была написана и новелла 6608/1100 г. о завершающем съезде князей в Уветичах, в конце которой повторяется сообщение о смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже, о чем сообщает другая хроникальная заметка в Киево-Печерской летописи под 6620/1112 г.

Таким образом, тщательный просмотр новелл Ипатьевского списка Киево-Печерской летописи, начиная с 6528/1020 г. и кончая 6634/1126 г., убеждает, что все они принадлежат одному автору, в данном случае Илариону, хотя были написаны  не в одно время. К сожалению, значительно труднее предположить, когда началась его работа собственно над летописанием. Как можно видеть, упоминание Илариона в новелле об обретении мощей Феодосия, что он “летописание писал”, не обрело желаемой конкретности, потому что за этим могла стоять как ПВЛ, так и собственно летопись, то есть пополнение “летописца” развернутыми новеллами. Более того, даже заметка под 6614/1106 г. о смерти “старца Яня”, рассказы которого, по словам Илариона, были им вписаны в “летописец”, не дает нам опорной даты, поскольку неизвестно, когда была вписана сама эта заметка.

Складывается парадоксальная ситуация: мы знаем, что Иларион написал ПВЛ и Киево-Печерскую летопись, знаем время, когда он жил и работал, знаем, когда он закончил первую редакцию Киево-Печерской летописи, но тем не менее не можем установить, когда конкретно написал то или иное произведение. В таком случае попробуем установить последовательность его работы и те источники, которыми он мог пользоваться.

 

Примечания

[1] Этот вопрос был подробно рассмотрен в свое время М.Ф.Мурьяновым (Мурьянов М.Ф. Время (понятие и слово). К 600-летию Лаврентьевской летописи. // ВЯ, 1978, с. 60.

[2] День св. Федора отмечается Церковью 17 февраля; в 6562/1054 г. он приходился на пятницу, тогда как субботой 20 февраля могло быть только в 6563/1055 г.

[3] Подобная реконструкция событий подтверждается тем обстоятельством, что и после 1147 г. на протяжении последующего текста в Киевской хронике можно обнаружить небольшие группы кратких хронологических заметок уже с другими вводными синтагмами, однако продолжающих традицию Киево-Печерской летописи Илариона.

[4] Напр., в Ипатьевском списке под 6604/1096 г. смерть Тугоркана показана 19 июля, а приход Боняка к Киеву – 20 июля, “в пяток”, тогда как в этом году 20 июля приходилось на воскресенье; разъясняет ситуацию отнесение этих событий в Лаврентьевском списке к июню, в каковом месяце, действительно, 20 число приходилось в указанном году на пятницу; таким образом оказывается виноват один из переписчиков протографа Ипатьевского списка, прочитавший первоначальное “июня” как “июля”.

[5] В этот перечень не вошла подробная хронометрия Повести о походе 1111 г., собственно и являющаяся ее содержанием, а также хронометрия переноса мощей Бориса и Глеба в 6623/1115 г., которая зафиксирована в календаре богослужений Церкви и потому недостаточно репрезентативна.

[6] Сдвиг в датах произошел из-за того, что один из переписчиков протографа Лаврентьевского списка в целях сокращения или по невнимательности опустил стоящую под 6594/1086 г. хроникальную заметку о начале строительства церкви и монастыря св. Андрея и о Янке Всеволодовне, начав под этим годом писать рассказ о примирении Ярополка со Всеволодом и последующем убийстве и погребении Ярополка Изяславича, поскольку эта новелла продолжала рассказ о судьбе Ярополка, начатый под 6593/1085 г. В результате для восстановления хронологии этому или последующему переписчику пришлось по завершении новеллы о Ярополке вставить “пустой” 6695/1087 г.

[7] В действительности поход происходил в марте того же 1111 г., причем, по расчетам К.В.Кудряшова, объединенные дружины князей выступили уже 26 февраля и 3 марта были на Суле (Кудряшов К.В. Половецкая степь. М., 1948, с. 112-122).

[8] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники. // ТОДРЛ, т. IV. М.-Л., 1940, с. 334, 340-344.

[9] Шахматов А.А. Повесть временных лет. Т. I. Вводная часть. Текст. Примечания. Пг., 1916, с. XXVIII-XXXI.

[10] Лихачев Д.С. Комментарии. // Повесть временных лет. Ч. 2. Приложения. М.-Л., 1950, с. 473-475.

[11] Вместе с тем я не исключаю возможности, что дублирование и амплификация вводной части новеллы о походе 1103 г. могли принадлежать не Илариону, а позднему редактору Киево-Печерской летописи, поскольку за фразой “се ангелъ мои пр‡дъидеть предъ лицемъ твоимъ, якоже рекохомъ пр‡же”, завершающей статью 6618/1110 г., могла сразу следовать другая “и поидоста на Половц‡ Святополкъ съ сыномъ, Ярославъ и Володимеръ съ сынми, и Давыдъ со сыномъ, и поидоша возложивше надежю на Бога и на пречистую Матерь его и на святыя ангелы его”.

[12] Что касается необычной замены лексемы "час" на "чин" (“Давыдъ же въ тъ чинъ пришедъ из Ляховъ”), то она, скорее всего, произошла при соединении Киево-Печерской летописи с “Киевской хроникой” середины XII в., где такое использование лексемы "чин" наряду с обычным “мнишеский чин”, “чернеческий чин”, “воинский чин” и пр. можно указать под 6654/1146, 6659/1151 и 6677/1169 гг.

[13] Шахматов А.А. Повесть временных лет. Т. I…, с. XXXII-XXXIII.

[14] Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963, с. 275-279.

[15] Алешковский М.Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в древней Руси. М., 1971, с. 34-49.

[16] Никитин А.Л. Основания русской истории. М., “Аграф”, 2001, с. 21-29.

Никитин  А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку