А.Л. Никитин

Летописям свойственно терять имеющиеся тексты и прирастать новыми, так можно сформулировать один из основных законов их бытия. Поэтому каждое такое изменение исследователи склонны приписать вмешательству очередного автора или редактора. Однако в случае с ПВЛ можно ожидать две или более авторских редакций текста, поскольку Иларион работал на протяжении нескольких десятилетий, и стало быть, обладал возможностью неоднократно дополнить, переработать и объединить несколько редакций своего сочинения. Подобное предположение еще никем не рассматривалось, хотя следы переработок и дополнений текста ПВЛ хорошо известны. В первую очередь к ним относятся разного рода вставки, разрывающие текст или в определенной степени противоречащие ему.

Наиболее заметной поздней интерполяцией в тексте недатированного “введения” является краткий очерк водных путей по рекам, вытекающим из Оковского леса, связанный с упоминанием знаменитого пути “из варяг в греки” и легендой о “хождении” апостола Андрея. Изначальную взаимосвязанность этих двух сюжетов одинаково трудно отрицать, однако чужеродность легенды об апостоле для первой редакции ПВЛ не подлежит сомнению уже потому, что в тексте первой редакции Иларион дважды, сначала под 6491/983, а затем под 6496/988 г., устами дьявола утверждает, что апостолов на Руси не было: “зд[е] бо не суть учили апостоли, ни пророци прорекъли” [Ип., 70] и “яко сд[е] не суть учения апостольскаа, ни суть в[е]дуще Бога” [Ип., 102]. Но, как можно заметить, в легенде о “хождении” апостол Андрей не обращается с проповедью ни к обитателям “гор киевских”, ни к “словенам”, хотя и прорекает будущее величие города на Днепре.

Вместе с тем этот текст содержит, во-первых, характерный для Илариона оборот “и приде в Словены, идеже нын[е] Новъгородъ” [Ип., 7] и, во-вторых, наполнен “варяжской тематикой” вплоть до “моря Варяского”, что ставит его, с одной стороны, в определенную зависимость от предания о Рорике/Рюрике, а с другой – напрямую связывает с не совсем внятной географией расселения “варягов” по двум морям – по Черному “к вьстоку до пред[е]ла Симова”, и по Балтийскому/Варяжскому “къ западу до земли Агаряньски/Аглянскы и до Волошьскые” [Ип., 4][1]. Примечательно, что сразу за этой вставкой оказывается перечень “варяжских племен” (“Афетово же кол[е]но и то Варязи: Свеи, Урмане, Гот[е], Русь, Аглян[е], Галичан[е], Волохове, Римлян[е], Н[е]мци, Корлязи, Венедици, Фрягов[е]” [Ип., 4]), частично использованный для комментария этнонима "русь" в статье 6370/862 г. (“Сице бо звахуть ты Варягы Русь, яко се друзии зовутся Свее, друзии же Урмани, Аньгляне, ин[е]и Готе, тако и си” [Ип., 14]) и появившийся здесь при создании второй редакции ПВЛ, тогда как сюжет о реках, о пути “из варяг в греки” и о “хождении” апостола вернее всего считать поздней интерполяцией самого Илариона в текст второй редакции ПВЛ.

Как было уже давно установлено, в своей первоначальной версии ПВЛ не имела разбивки по годам, представляя собой единый рассказ об Олеге, Игоре, Ольге и Святославе, поэтому сама последовательность изложения скрадывала протяженность временного отрезка, в котором протекали события. Необходимость в хронометрии такого повествования могла возникнуть только в том случае, если Иларион решил соединить ПВЛ и летопись, которая по самой своей природе строилась на последовательном отсчете годов. Для этого Илариону пришлось произвести довольно сложные расчеты, результат которых мы находим в статье 6360/852 г., отсекающей повествование о легендарных временах от собственно начальных веков уже Русской истории, в которой “поляне” становятся “русью”, а затем превращаются просто в киевлян.

Возможность такой “провески” хронометрии от времени Ярослава Владимировича в глубь веков с одновременным датированием уже описанных Иларионом событий достигалась двумя факторами: наличием к этому моменту в его руках копий всех трех договоров руси с греками 6420/912, 6453/945 (?) и 6479/971 гг., благодаря чему он получил некие опорные точки, и возможностью пользоваться переводом Хроники Георгия Амартола и его Продолжателя (для первой редакции был использован Хронограф с адаптированными текстами Амартола), откуда для этой части ПВЛ по подсчетам А.А.Шахматова было заимствовано 26 фрагментов[2]. Эти тексты заполнили многочисленные лакуны между изначальными сюжетами, в ряде случаев вошли в качестве комментария в уже имеющиеся тексты и явились хорошей основой для новых рассказов. Наиболее крупные вставки из Амартола были сделаны в этногеографическом “введении”, пополнив уже имевшийся сокращенный текст Амартола о разделении земель между сыновьями Ноя, однако взятый Иларионом, по мнению Шахматова, не из Хроники, а из так называемого “Хронографа особого состава”, хотя мне представляется, что сокращение и частичный пересказ этого текста мог принадлежать самому Илариону.

Заимствование Иларионом текста Амартола и его Продолжателя одновременно из Хронографа и из Хроники было отмечено еще Шахматовым, который проследил цитирование Амартола далее в летописи и пришел к справедливому заключению, что оба эти источника использовал один автор, но в разное время. Эту точку зрения пытался оспорить М.Х.Алешковский, настаивая на том, что различие в использовании того или другого источника связано с работой двух авторов, один из которых (первый) имел в своем распоряжении только Хронограф, тогда как второй уже располагал болгаро-русским переводом Амартола и его Продолжателя[3]. Однако прав был Шахматов, показав, что в краткий текст “введения”, сообщающий только о распределении стран света между сыновьями Ноя, были вставлены обширные списки географических объектов, пополненные списками неизвестных Амартолу народов “Афетова колена”.

Именно тогда при создании второй редакции был переработан рассказ о вавилонском столпотворении, в котором Шахматов увидел соединение текста Амартола с текстом Хронографа, внесен текст о войне “обров” (авар) с императором Ираклием, а после описания обычаев деревлян, вятичей и радимичей вставлен большой отрывок о нравах различных народов. Заимствования из Продолжателя Амартола, часто в обработке Илариона, содержатся под 6366/858 г. (о Михаиле Болгарском), 6374/866 г. (о походе руси на Царьград), 6376/868 г. (о воцарении Василия), 6395/887 (о Льве и Александре), 6410/902 г. (о войне Симеона с уграми), 6419/911 г. (о комете Галлея); в связи с рассказом о смерти Олега от коня им приведена под 6420/912 г. большая цитата об Аполлонии Тианском, после чего заимствования продолжаются под 6421/913 г. (о воцарении Константина), 6422/914 г. (о прихождении Симеона под Царьград), 6423/915 г. (о победе Симеона под Адрианополем), 6428/920 г. (о воцарении Романа), 6437/929 г. (о мире Симеона с Романом), 6442/934 г. (о войне угров с греками), 6450/942 г. (о смерти Симеона в Хорватии), 6451/943 г. (о прихождении угров под Царьград). Особняком стоит частичное использование текста Продолжателя Амартола, соединенное с текстом Жития Василия Нового для рассказа о походе Игоря на греков в 6449/941 г. Последним заимствованием из самого Амартола для завершения второй части ПВЛ был текст о смерти Ирода, переадресованный Иларионом Святополку[4]:

Хроника Амартола	Статья 6527/1019 г.

Оканьныи же Иродъ за неколико днии тляемъ и червьми растачаемъ, зл[е] житье си разори, яко же и нечистивыи отець его, ибо та на Христа начатъ: сверстьникы его дерзнувъ оус[е]кноу, сведеноу еще вы въ житии, нел[е]по и хоулно житье си испровьрже, егоже по правде яко неправеднаго, соуду пришедшю по отшествии сего св[е]та прияша моукы оканьнаго, показавше яв[е] образъ, абье приятъ сего отъ Бога послана рана пагоубная въ смерть немилостивно въгна.	Его же и по правд[е], яко неправ[е]дна, суду пришедшу, по отшествии сего св[е]та прияша муку сего оканьнаго Святополка, показываше яв[е] посланая пагубная рана, вь смерть немилостивно вьгна, и по смерти в[е]чно мучимъ есть и связанъ [Ип., 133].

В этом перечне мелких заимствований из Амартола, которыми Иларион частично заполнял “пустые годы”, внимание привлекает его последовательный и пока ничем не объяснимый интерес к болгарскому царю Симеону, хотя оказывается, что почти все даты событий его жизни ошибочны: взятие болгарами Адрианополя приходится не на 914, а на 913/914 г., победа над греками – не на 915, а на 917 г., к Царьграду Симеон приходил не в 929, а в 924 г. и умер не в 942, а в 927 г., после чего на болгарский престол вступил его сын Петр, вскоре женившийся на византийской принцессе Ирине. Однако если вспомнить, что именно Илариону принадлежит в ПВЛ сообщение, что Олег привел Игорю жену Ольгу от Плескова, то есть от болгарской Плиски, такое включение сведений о современном событию болгарском царе в повествование о первых русских династах вряд ли можно объяснить случайностью. Напомню, что в то же самое время, когда Иларион работал в Печерском монастыре, в Киеве для Святослава Ярославича был скопирован (не Иларионом ли?) знаменитый Изборник 1076 г., оригинал которого был выполнен некогда для болгарского царя Симеона. Наконец, в это же время в Киеве жил и писал знаменитый Боян, которого я полагаю прямым потомком этого царя[5], и фрагменты произведений которого отразились не только в тексте Слова о полку Игореве, но и в Киево-Печерской летописи (сюжет о единоборстве Мстислава), так что основания у Илариона для особого интереса к Симеону могли возникнуть по многим причинам.

Тот факт, что основная масса заимствований из Амартола и его Продолжателя была использована Иларионом именно во второй редакции ПВЛ, находит естественное объяснение в хронологическом распределении материала, поскольку Хроника самого Георгия Амартола доведена только до 842 г., а вместе с продолжением – до 948 г. Однако для нас важно, что немногие тексты Амартола, использованные Иларионом в летописи – рассказы о различных знамениях под 6573/1065 г. и рассуждение о происхождении половцев под 6604/1096 г., по мнению Шахматова, восходят не к русскому переводу Амартола, а к Хронографу особого состава, которым Иларион пользовался во время написания первой редакции ПВЛ. В отличие от вставок и дополнений в ПВЛ эти тексты вводились непосредственно во время работы над летописью в качестве научного комментария. Другими словами, подобное наблюдение позволяет думать, что работа над первой редакцией Печерской летописи предшествовала написанию первой редакции ПВЛ, однако не на много ее опережая, поскольку и в том, и в другом случае Иларион пользовался текстами Амартола из Хронографа. Что же касается последовательности работы, то здесь стоит вспомнить, что под 1091 г. Иларион сообщал о своей работе над “летописью”, а не над Повестью, и это понятно, потому что летопись строилась на текущей череде лет, еще не имевшей связи с хронологией мировой истории.

Для всех исследователей ПВЛ, пытавшихся разобраться в ее авторах или редакциях, “камнем преткновения” всегда оставался текст, разнесенный хронометрированием под 6367/859 и 6370/862 г., где после рассказа о “полянах” и “хазарской дани” неожиданно возникают “варязи” и прочие народы, связанные не с Киевом, а с Новгородом, появление которых ничем не мотивировано. То, что предание о Рорике/Рюрике, пришедшем с “русью” к “словенам”, в таком виде было получено из Новгорода на Волхове, сомнений не вызывает, все дело в том, когда именно оно попало в этот текст, оборвав повествование о “полянах” и дав новую точку отсчета истории в киевском Поднепровье. Впрочем, одинаково возможно, что потери текста связаны как с его появлением, так и с последующими переписчиками. Поэтому я могу согласиться, что предание о приходе Рорика/Рюрика к “словенам” и последующий захват Киева сначала Аскольдом и Диром, а затем Олегом, которому скорее всего именно наш автор вручил малолетнего Игоря, находилось уже в первой редакции ПВЛ вместе со знаменитым комментарием Илариона, что “русь” - это такие же “варяги”, как те, что называют себя “шведами”, “норвежцами”, “готами” или “англами” (“сице бо звахуть ты Варягы Русь, яко се друзии зовутся Свее, друзии же Урмани, Аньгляне, ин[е]и Готе, тако и си” [Ип., 14]). Другое дело, когда это было написано, но о хронологии работы Илариона я буду говорить отдельно.

Между тем для Илариона не Рорик/Рюрик, а именно Олег в определенном смысле оказался “ключевой” фигурой, из-за которой ему пришлось дважды переписывать эту часть ПВЛ. Насколько я понимаю, Олег в киевских преданиях присутствовал, однако ему не нашлось места в генеалогии “игоревичей”, какими были потомки Игоря и Ольги – Игоря “старого”, т.е. “прежнего” или “старшего”, как употребил это выражение митрополит Иларион в своей “Похвале Владимиру”, поскольку не было ясно, чьим потомком он был в исторической реальности. Вот почему я склонен думать, что в первой редакции ПВЛ Иларион заменил Олегом Свендельда/Свенгельда, который в первоначальном комплексе сведений об Игоре и Ольге выступал в качестве опекуна Игоря. Впоследствии, когда в руки Илариона попал копийный сборник договоров с греками и Олег оказался князем с титулом “светлости”, признанным Константинополем, Илариону пришлось переписывать краткий рассказ о походе Олега на Царьград (который при хронометрировании оказался под 907 г.), передав туда отдельные пункты договора 912 г. Из них им был сконструирован “договор 907 г.” с перечнем современных Илариону русских городов, на которые распространялись торговые льготы.

Впрочем “знаковость” фигуры Олега проявилась в первой редакции ПВЛ еще до похода на Царьград.

Рассматривая так называемое Сказание о переложении книг на словенский язык, находящееся в настоящее время в статье 6406/898 г., Шахматов полагал, что его содержание, “выходящее далеко за поле зрения киевлянина, монаха начала XII в., заставляет признать его составленным не им, не русским летописцем, а лицом, стоявшим ближе, чем он, к событиям, связанным с деятельностью Кирилла и Мефодия”, почему и считал, “что статья, условно названная мною "Сказанием о преложении книг на славянский язык", существовала в отдельном от летописи виде и включена в состав Повести временных лет в числе других историко-литературных материалов”[6]. Не вступая в рассмотрение последующих рассуждений исследователя о возможности первоначального нахождения этой статьи в недатированной части ПВЛ, где сказано о том, что “первое переложены книги Морав[е], яже прозвася грамота Слов[е]ньская”, я полагаю, что Илариону этот текст давал возможность не только присоединить Олегову “русь” через “полян” к славянскому языку, но и установить место “руси” в преемственности апостольского учения, чем объясняется патетическая запальчивость авторского заключения:

“Т[е]мь же Слов[е]ньску языку есть учитель Андроникъ апостолъ; Моравы бо доходилъ и апостолъ Павелъ и училъ ту; ту бо есть Илурикъ, егоже доходилъ апостолъ Павелъ, ту бо бяша Слов[е]ни п[е]рв[е]е. Т[е]мьже Слов[е]ньску языку учитель есть Павелъ, отъ негоже языка и мы есме Русь; т[е]мже и намъ Руси учитель есть Павелъ апостолъ, понеже училъ есть языкъ Слов[е]нескъ и поставилъ есть епископа и нам[е]стника по себ[е] Андроника Слов[е]ньску языку, а Слов[е]нескъ языкъ и Рускыи одинъ: отъ Варягъ бо прозвашася Русью, а п[е]рв[е]е б[е]ша Слов[е]не; аще и Поляне звахуся, но Слов[е]ньская р[е]чь б[е]. Полянми же прозвашася, занеже в пол[е] с[е]дяху, а языкъ Слов[е]ньскыи б[е] имъ единъ” [Ип., 20].

Если признать обоснованность предположения Шахматова о перемещении новеллы о переложении книг из недатированного “введения” во время формирования второй редакции ПВЛ на занимаемое ей место по причинам хронометрическим, то приведенный комментарий Илариона становится ключевым для решения вопроса о появлении “варяжского сюжета” в ПВЛ, который в таком случае оказывается целиком связан с новгородскими сюжетами Ярослава, с работой над второй редакцией, и объясняет отсутствие упоминаний о “варягах” в собственно Киево-Печерской летописи. Так ли это было в действительности, окончательно решить невозможно, поскольку предание о Рорике/Рюрике и “руси”, с которой он пришел к “словенам”, вполне могло существовать отдельно от “варяжских” сюжетов с Ярославом, тем более, что, как я писал, имя “Рюрик” появилось в среде потомков Ярослава Владимировича уже в 50-60-х гг. XI в.[7].

И здесь мы сталкиваемся с другой проблемой. Признав присутствие Олега в первой редакции ПВЛ в качестве не князя, а всего лишь опекуна Игоря, как и появление его договора с греками 912 г. только во второй редакции, мы с неизбежностью должны согласиться с А.А.Шахматовым, который видел отражение “первой редакции ПВЛ Нестора” в соответствующих текстах Комиссионного списка НПЛ, что еще раз подтвердил в своей работе М.Х.Алешковский.

Действительно, если мы обратимся к описанию похода Олега на Царьград, представленного в Комиссионном списке не под 6415/907, а под 6430/922 г., мы обнаружим текст, идеально отвечающий гипотетическим требованиям первой редакции ПВЛ, поскольку в нем отсутствуют все признаки второй редакции: заимствования из Продолжателя Амартола о приходе русов к Царьграду в 6449/941 г., заимствования из договора 912 г. о торговых льготах русам и перечни русских городов, имеющих торговые льготы в Византии. Как заметил Алешковский, трудно представить, чтобы нашелся редактор, который столь последовательно исключил из текста все эти поздние вставки, так что остается признать, что в определенном смысле Шахматов был прав, предположив, что этот сюжет первой редакции ПВЛ, которую он усваивал Нестеру/Нестору, сохранился в Комиссионном списке НПЛ.

НПЛ	Ипатьевский список

В л[е]то 6429/921. Игорь и Олегъ пристроиста воя многы, и Варягы и Полян[е] и Словен[е] и Кривичи, и корабля многы бещисленыи. В л[е]то 6430/922. Иде Олегъ на Гр[е]кы и прииде къ Цесарюграду; и Греци замкоша Съсуд, а град затвориша. И въл[е]зъ Олегъ, и повел[е] изъвлещи корабля на брегъ, и повоева около града, и много убииство створиша Грекомъ, и разбиша многы полаты и церкви. И повел[е] Олегъ воемъ своимъ колеса изд[е]лати и въставити корабля на колеса. И бывъшю покосну ветру, и въспяша пр[е], и с поля идоша къ граду. И увид[е]вше же, убояшася Греци, и р[е]ша, выславше къ Олъгови: “не погубляи града; имемъся по дань, якоже хощеши”. И исъстави Олегъ воя; и внесоша ему брашно и вино, и не прия его, б[е] бо устроено съ отравою. И убояшася Гр[е]чи, и р[е]ша: “н[е]сть се Олегъ, нь святыи Дмитрии посланъ от бога на ны”. И запов[е]да Олегъ дань даяти на 100, 200 корабль, по 12 гривне на челов[е]къ, а в корабле по сороку мужь. Самъ же взя злато и паволокы, и возложи дань, юже дають и доселе княземь рускымъ. И рече Олегъ: “шиите пр[е] паволочит[е] Руси, а Словеномъ кропинны”; и бысть тако. Пов[е]си щитъ свои въ вратех, показая победу; и поиде от Цесаряграда. И воспяша пр[е] Русь паволочитыя, а Словен[е] кропинныя; и раздра в[е]тръ кропинныя. И р[е]ша Словен[е]: “имемся своих толъстинах; не даны суть Словеномъ пр[е]”. Прииде Олегъ къ Кыеву и ко Игорю, несыи злато и паволокы и вино и овощь. И прозваша и Олга в[е]щии; и бяху людие погани и нев[е]гласи. Иде Олегъ к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и уклюна змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладоз[е] [НПЛ, 106-107].	В л[е]то 6415/907. Иде Олегъ на Гр[е]ки, Игоря остави въ Кыев[е], поя же множьство Варягъ, и Слов[е]нъ, и Чюди, и Кривичи, и Мерю, и Поляны, и С[е]веро, и Деревляны, и Радимичи, и Хорваты, и Дул[е]бы, и Тиверци, яже суть толковины. Си вси звахуться Великая Скуфь. И сь с[е]ми всеми поиде Олегъ на кон[е]хъ и в корабл[е]хъ, и б[е] числомъ кораблии 2000. И приде къ Цесарюграду, и Гр[е]ци замкоша Судъ, а городъ затвориша. И выл[е]зе Олегъ на берегъ, и повел[е] воемъ изъволочити корабля на берегъ, и повоева около города, и много убииство створи Гр[е]комъ, и полаты многы разбиша, а црькви пожьгоша; а ихъже имяху полоняники, ов[е]хъ пос[е]каху, другыя же мучаху, иныя же растр[е]ляху, а другыя въ море вметаша, и ина многа зла творяху Русь Гр[е]комъ, елико же ратнии творять. И повел[е] Олегъ воемъ своимъ колеса изъд[е]лати и въставити корабля на колеса; и бывшю покосну в[е]тру, успяша пр[е] с поля, и идяше къ городу. Вид[е]вше же Гр[е]ц[е], убояшася и ркоша, выславше ко Ольгови: “не погубляи городъ, имемься по дань, якоже хощеши”. И стави Олегъ вои, и вынесоша ему брашна и вино, и не прия его, б[е] бо устроено съ отравою. И убояшася Гр[е]ц[е] и ркоша: “н[е]сть се Олегъ, но святыи Дмитрии посланъ на ны отъ Бога”. И запов[е]да Олегъ дань даяти на 2000 кораблии, по 12 гривн[е] на челов[е]ка, а в корабли по 40 мужь; и яшася Гр[е]ци по се, и почаша Гр[е]ци мира просити, дабы не воевалъ Гр[е]цькои земли. Олегъ же, мало отступивъ отъ города, нача миръ творити съ цесарема Гр[е]цькыма, съ Леономъ и съ Александромъ, посла к нима в городъ Карла, Фарлофа, Велмуда, Рулава и, Ст[е]мида, глаголя: “имете ми ся по дань”. И ркоша Гр[е]ц[е]: “чего хочете и, дамы ти”. И запов[е]да Олегъ дати воемъ на 2000 кораблии по дв[е]натьчать гривн[е] на ключь, и по томъ даяти углады на Руские городы: п[е]рвое на Киевъ, таже и на Черниговъ, и на Переяславъль, и на Полътескъ, и на Ростовъ, и на Любечь, и на прочая городы; по т[е]мь бо городомъ с[е]дяху князья подъ Ольгомъ суще. “Да приходять Русь, хл[е]бное емлють, елико хотять; а иже придуть гостье, да емлють м[е]сячину на 6 м[е]сяць, и хл[е]бъ, и вино, и мяса, и рыбы, и овощемъ, и да творять имъ мовь, елико хотять; и поидуть же Русь домови, да емлють у цесаря вашего на путь брашно, и якоря, и ужища, и пр[е] и елико надоб[е]”. И яшася Гр[е]ци, и ркоша цесаря и боярьство все: “аще приидуть Русь бес купли, да не взимають м[е]сячины; да запр[е]тить князь людемъ своимъ, приходящимъ Руси зд[е], да не творять пакости в сел[е]хъ и въ стран[е] нашеи; приходящии Русь да витають у святаго Мамы, и послеть цесарство наше, да испишютъ имена ихъ, и тогда возмутъ м[е]сячное свое, п[е]рвое отъ города Киева, и пакы ис Чернигова, и Переяславля, и прочии городи; и да входять в городъ одиными вороты, съ цесаревымъ мужемъ, безъ оружья, мужь 50, и да творять куплю, якоже имъ надоб[е], не платяче мыта ни в чемьже”. Цесарь же Леонъ съ Олександромъ миръ створиста съ Ольгомъ, имъшеся по дань и рот[е] заходивше межи собою, целовавше сами крестъ, а Ольга водиша и мужии его на роту: по Рускому закону кляшася оружьемь своимъ, и Перуномъ богомъ своимъ, и Волосомъ скотьимъ богомъ, и утвердиша миръ. И рече Олегъ: “ишиите пре паволочити Руси, а Слов[е]номъ кропиинныя”. И бысть тако. И пов[е]сиша щиты своя въ врат[е]хъ, показающе поб[е]ду, и поиде отъ Цесаряграда. И въспяша Русь пре паволочиты[е], а Слов[е]не кропиинныя, и раздра я в[е]тръ. И ркоша Словен[е]: “имемъся своимъ толъстинамъ, не даны суть Слов[е]номъ пре кропинныя”. И приде Олегъ къ Киеву, неся золото, и паволокы, и овощи, и вина, и всяко узорочье, и прозваша Ольга в[е]щии: бяху бо людие погани и нев[е]голось [Ип., 21-23].

Иная ситуация возникла с Игорем, поскольку Иларион должен был узнать из Хронографа и Жития Василия Нового о неудачном походе этого князя на Царьград, результатом чего стал компилятивный рассказ об этом событии, сохранившийся в ПВЛ под 6449/941 г. Когда же в его руках оказался текст мирного договора с греками, подлинную дату которого мы не знаем, для его обоснования Иларион во второй редакции ПВЛ сочинил новеллу о походе 6452/944 г., которая объясняла читателю, почему между греками и “русью”, несмотря на поражение в походе 941 г., был заключен мир. Обусловленные хронометрией новые вставки в сравнительно краткий текст повествования об Олеге и его походе на греков, перед которым он привел Игорю жену, раздвинули два казавшиеся в первой редакции ПВЛ близкими похода (907 и 941 гг.) более чем на тридцать лет, представив совершенно невозможную хронологию семейной жизни Игоря и Ольги и уподобив их библейским персонажам. Между тем рассказ (или предание), которым пользовался Иларион, был достаточно точен, определяя время женитьбы Игоря на Ольге перед походом на греков (только не 911, а 941 г.), а рождение Святослава – после этого похода и перед заключением мирного договора, так что к моменту рождения у них первенца Игорю должно было быть 16-18 лет, а Ольге от 13 до 15 лет[8].

Вместе с тем в результате хронометрии текста и появления новых статей оказалось разорвано повествование о взимании дани с покоренных племен Свенделдом/Свенельдом, имя которого совершенно неожиданно для читателя возникает в сетованиях “отроков” Игоря. Виною тому в первую очередь потери текста в общем архетипе Ипатьевского и Лаврентьевского списков, поскольку присутствовавший в первой и сохранявшийся во второй редакции рассказ о действиях Свенделда/Свенельда обнаруживается в составе НПЛ, следуя за рассказом о смерти Олега:

“Игорь же с[е]дяше в Киев[е] княжа и воюя на Древяны и на Углич[е]. И б[е] у него воевода, именемь Св[е]нделдъ; и примучи Углеч[е], възложи на ня дань, и вдасть Св[е]ньделду. И не вдадяшется единъ градъ, именемъ Перес[е]ченъ; и с[е]де около его три л[е]та, и едва взя. И б[е]ша с[е]дяще Углиц[е] по Днепру вънизъ, и посемъ приидоша межи Бъгъ и Дн[е]стръ и с[е]доша тамо. И дасть же дань деревьскую Св[е]нделду, и имаша по черн[е] кун[е] от дыма. И р[е]ша дружина Игорев[е]: “се далъ еси единому мужев[е] много” [НПЛ, 109].

Текст этот в развитии сюжета очень важен, поскольку именно после него должна была следовать сохранившаяся во всех списках сакральная фраза: “Игорь же нача княжити въ Киев[е]; и присп[е] осень, и нача мыслить на Деревляны, хотя примыслити большюю дань” [Ип., 42], открывающая рассказ об обстоятельствах его смерти.

Следующий за ним рассказ о мести Ольги деревлянам вместе с подробным комментарием Илариона о топографии Киева середины XI в. не вызывает сомнений в своей цельности и восходит к первой редакции ПВЛ до слов “…и победиша Деревьляны”, которые оказались теперь в статье 6454/946 г. Продолжение рассказа “и възложи на ня дань тяжьку…” оторвано от сообщения о победе над деревлянами вставкой о четвертой мести Ольги при помощи птиц (от “деревлян[е] же поб[е]гоша и затворишася в город[е]хъ своихъ…” до “…а прокъ остави ихъ платити дань”), которая появилась только во второй редакции до хронометрирования текста.

Известным диссонансом, выбивающимся из тональности предшествующих рассказов об Игоре и Ольге, звучит в новелле о приходе русской княгини в Царьград благочестивый комментарий Илариона, сравнивающего Ольгу с царицей Ефиопской, а также рассказ о попытках Ольги обратить сына в христианство (от “живяше же Олга съ сыномъ своимъ…” до “…до мужьства его и до възраста его”), которые могли быть внесены им во вторую редакцию ПВЛ, тем более что начало следующей новеллы “Князю Святославу възрастьшю и възмужавшю…” воспринимается естественным продолжением сюжета о послах византийского императора, ушедших от Ольги ни с чем.

Подобное решение на первый взгляд противоречит предположению, что в НПЛ частично сохранилась первая редакция ПВЛ, поскольку имеющийся в Комиссионном списке текст данного сюжета [НПЛ, 113-116] вполне тождественен тексту Ипатьевского списка [Ип., 49-52]. Однако именно такая “чересполосица” в НПЛ статей первой и второй редакции ПВЛ заставляет предполагать сложение протографа Комиссионного списка НПЛ на основании двух редакций ПВЛ при наличии сокращений, компиляций и подчас совершенно фантастической хронометрии. Подтверждение сказанному можно видеть, с одной стороны, в присутствии в НПЛ сюжетов о воеводе Претиче, о распределении “столов” между сыновьями Святослава, что должно было появиться, как я покажу в другом месте, только в связи с формированием последней части ПВЛ, рассказывающей о борьбе Ярослава со Святополком и об убиении Бориса и Глеба. С другой стороны, рассказ о войне Святослава с греками, как и рассказ о походе Олега на Царьград, безусловно заимствован НПЛ из первой редакции, поскольку в нем отсутствует не только обязательство, данное Святославом грекам не воевать против них (“договор 971 г.”), но и текст о начале переговоров, начиная со слов “И посла послы къ цесареви в Дерест[е]ръ, б[е] бо ту цесарь…” и кончая “…створивъ же миръ Святославъ съ Гр[е]кы” [Ип., 59-61].

Смерть Святослава в порогах, особенно в том виде, как она предстает в реконструкции первой редакции и подтверждается первой формулой расчета княжений в статье 6360/852 г., соблазнительно принять за окончание первой редакции ПВЛ, однако этому мешает несколько обстоятельств, в первую очередь определенная незавершенность такой предыстории Киевской Руси, в которой логическую (и, добавим, идеологическую) точку ставит только крещение всей Русской земли Владимиром Святославичем. Между тем переход повествования от Святослава к Владимиру представлял, по-видимому, известную трудность для Илариона. В городском фольклоре Киева о Владимире и его времени должно было обращаться большое количество преданий и анекдотов, в первую очередь циклизующихся вокруг имен Владимира и Добрыни, отрывки которых мы находим в тексте уже второй редакции Илариона, чья композиция и содержание во многом оказались под влиянием истории о Борисе и Глебе, как я скажу об этом позднее.

Действительно, дошедший до нас рассказ о причинах войны Ярополка с Олегом и последующего похода Владимира из Новгорода на Киев разрывается неожиданной справкой о жене Ярополка, расстриженной еще Святославом “грекини”, что оказывается вне логической связи с текстом: “И погребоша Ольга на м[е]ст[е] у города Вручего, и есть могила его у Въручего и до сего дни. И прия волость его Ярополкъ. И у Ярополка жена Гр[е]кини б[е], и бяше была черницею, юже б[е] привелъ отець его Святославъ, и въда ю за Ярополка, красы д[е]ля лица ея. Слышавъ же се Володимиръ в Нов[е]город[е], яко Ярополкъ уби Олга, и убоявся б[е]жа за море” [Ип., 63].

О наличии следов вторичной переработки этого сюжета ПВЛ свидетельствует также сохранившийся в Лаврентьевском списке под 6636/1128 г. относительно полный текст рассказа о сватовстве Владимира к Рогнеде, уже использованный Иларионом под 6488/980 г. и дошедший до нас там в сильно сокращенном виде. Сравнение этих двух текстов в контексте повествования о Владимире дает возможность предположить, во-первых, что этот сюжет входил в цикл рассказов о Владимире и Добрыне, во-вторых, что в первой редакции конфликт между братьями возникал, по-видимому, не из-за гибели Олега, а из-за спора о Рогнеде, причем у Владимира еще не было никаких “варягов”, и в-третьих, что советником Ярополка вместо невесть откуда появившегося “воеводы Блуда” был “воевода отень” Свенгельд, а у Владимира – Добрыня.

Более того, история убийства Ярополка, наполненная обличениями “воеводы Блуда”, чье имя воспринимается исключительно в качестве нарицательного, не содержит никаких упреков в адрес Владимира, который между тем оказывается таким же откровенным братоубийцей, как и позднее Святополк. Поэтому логично предположить, что во второй редакции Иларион использовал для этого сюжета в качестве “матрицы” какой-то другой текст, связанный изначально с Ярославом и “варягами”. Что же касается первой редакции, то там можно предположить смерть Ярополка от Свенельда/Блуда менее эффектную, однако не затрагивающую напрямую Владимира, поскольку главной задачей Илариона тогда было продемонстрировать предшествующее его обращению “язычество”, проявлявшееся в идолослужении (“поставление кумиров”, как если бы их не было до этого в Киеве), многоженстве и наложничестве, поскольку последнее имело место на Руси еще и в конце XI в. (см. замечание автора Повести об ослеплении Василька, что Мстислав, сын Святополка Изяславича, “был от наложницы” [Ип., 245]).

Наконец, и это тоже нельзя сбрасывать со счета, только “нормальная” смерть Ярополка могла обеспечить его принародные похороны и последующую эксгумацию с церемоний крещения костей его и Олега, о чем сохранилась заметка под 6552/1044 г., что “выгребена быста 2 князя, Ярополкъ и Олегъ, сына Святославля, и крестиша кости ею, и положи я вь церкви святыя Богородица в Володим[е]ри” [Ип., 143]. И это предстает еще одним доказательством внеисторичности летописного рассказа, поскольку хоронить кости этих князей во Владимире Волынском можно было только в том случае, если именно там они и погибли, причем при обстоятельствах, как видно, ничего общего не имеющих с теми, о которых рассказал Иларион. Другими словами, в ПВЛ мы имеем дело не с историей, а с творчеством самого сочинителя. Поэтому мне представляется, что от первой редакции в новелле 6488/980 г. остался фрагмент, начинающийся словами “и нача княжити Володимиръ въ Киеве один…”, а кончающийся “сь же бе невегласъ, а на конець обрете спасение”, что напрямую обусловливало переход к рассказу об “испытании вер”, отнесенного под 6494/986 г. после хронометрии текста. И здесь возникает практически неразрешимый вопрос: когда в ПВЛ попала так называемая Речь философа?

В том, что обработка Речи философа принадлежит Илариону, убеждает отсутствие сколько-нибудь заметных “швов” между ней и включающим ее текстом первой (приход представителей различных конфессий) и второй (совет с боярами и отправка соглядатаев) части “испытания вер”, написанных в стиле Илариона. Кроме того, в самой Речи можно обнаружить приметы, характерные для этого автора: упоминание “от 6-го до 9-го часа”, что человеки “живяху скотьскы” (вспомним соседей “полян”), что “в Жидах” родился “детищь” и пр. С другой стороны, именно такое разделение единого рассказа о “выборе веры”, как и несоразмерно большой объем текста Речи философа по сравнению с первоначальным объемом ПВЛ, заставляет думать, что Иларион был всего лишь его обработчиком, тогда как сам текст или был заимствован им из какого-то произведения, или существовал отдельно. Занимавшийся этим вопросом А.А.Шахматов пришел фактически к такому же решению, предположив, что автор ПВЛ мог использовать для своих целей текст из Хронографа по великому изложению, которым пользовался составитель Краткой Палеи[9], тогда как по мнению А.С.Львова, специально изучавшего памятник, первоначальный текст Речи философа существовал вполне самостоятельно: он был написан на греческом языке Константином-Кириллом, переведен Мефодием для мораван, использован в Болгарии и только потом попал на Русь[10].

Вопрос этот важен потому, что столь обширное изложение событий Священной истории вступает в противоречие с замыслом автора и с последующим изложением Корсунской легенды, в которой крещение самого Владимира оказывается политическим актом, практически не связанным с предшествующим изучением обрядов различных конфессий. Более того, отказ от заповедей “учителя Павла”, которые принесли “немцы”, оказывается в разительном противоречии с утверждением самого Илариона, что “и нам, руси, учитель есть Павел апостол”, которое завершает новеллу о “грамоте словенской”. Вот почему я допускаю, что тексты об “испытании вер” вместе с Речью философа могли появиться только во второй редакции ПВЛ, тогда как в первой редакции за рассказом об идолопоклонстве Владимира, подкрепленным новеллой о “варягах-мучениках”, непосредственно следовала Корсунская легенда, находящаяся сейчас под 6496/988 г. Очень похоже, что в первой (и во второй?) редакции в ней не было Символа веры, перечня всемирных соборов и, безусловно, резких антилатинских выпадов, появившихся там не ранее середины или второй половины XII в.

Как известно, вопрос о времени появления в Корсунской легенде запрета церковного и бытового общения с “латинянами” поднимался неоднократно и всякий раз решался по-разному. Сложность его окончательного разрешения заключается в том, что этот текст заимствован из сочинения, якобы адресованного Феодосием Печерским Изяславу Ярославичу, то есть написанного в конце 60-х или в самом начале 70-х гг. XI в., наполненного крайне резкими и вздорными обвинениями против католиков и предостережением против бытового и церковного с ними общения. Признать возможность появления в это время подобного сочинения в стенах Печерского монастыря, причем обращенного к Изяславу Ярославичу, который был зятем польского короля и в своем изгнании обращался за помощью именно к Риму, совершенно невероятно. Официальный разрыв Церквей еще только произошел на уровне Рима и Константинополя, однако Руси, традиционно соседствующей и роднящейся с католическими странами Запада, все это практически не касалось, почему и на протяжении всего последующего столетия ее князья выдавали дочерей замуж за католиков и сами женились на католичках. Наконец, как мы теперь знаем, Феодосий Печерский не был писателем, так что появление его имени в надписании, точно так же, как и “расширенное” написание имени адресата (“Въпрашанье Изяславле князя, сына Ярославля, внука Володимеря, игумена Федосья Печерскаго монастыря”), заставляет думать, что перед нами такая же переадресовка текста, как усвоенные Нестеру/Нестору в Патерике новеллы Илариона.

Вопрос об истории этого текста и его атрибуции в свое время был подробно разобран И.П.Ереминым[11], построения которого были подвергнуты сокрушительной критике К.К.Висковатым. Последний аргументированно показал как невозможность появления подобных текстов во второй половине XI в. в Печерском монастыре, так и закономерность их столетие спустя, когда на протяжении 1142-1156 гг. игуменом Киево-Печерского монастыря был другой Феодосий, на этот раз грек, ставленник константинопольского патриарха и смертельный враг Рима. В этом случае адресатом послания оказывался князь Изяслав Мстиславич (1096-1154)[12], чья сестра была замужем за венгерским королем Гейзой, а сам он вторым браком женился на литовской княжне. Впервые такое предположение было выдвинуто А.А.Шахматовым в 1897 г.[13], делая вероятным предположение, что этот текст с антиримскими выпадами и вздорными обвинениями мог попасть в ПВЛ Илариона во время игуменства Феодосия, тем более, что именно к этому времени из Печерского летописца исчезают характерные приметы стиля Илариона.

В своей второй публикации на эту тему И.П.Еремин отказался от рассмотрения аргументов Висковатого, в том числе и того факта, что Феодосий Грек был игуменом именно Печерского монастыря, отстаивая свою правоту только на том основании, что “дошедшие до нас списки послания приписывают его святому Феодосию, игумену Печерского монастыря и не менее точно указывают, кому именно отправил Феодосий это свое послание, - князю Изяславу, сыну Ярослава, внуку Владимира; не вижу оснований не доверять этому показанию рукописей”[14]. Насколько точны оказываются такие “показания рукописей”, известно на примере Илариона и Нестера/Нестора, тем более что древнейший список Послания Феодосия представлен в так называемом Паисиевском сборнике XIV-XV вв., а все остальные списки, в том числе и Кассиановская редакция Патерика, где находится “Въпросъ благов[е]рнаго князя Изяслава о Латын[е]хъ. Слово 37.”, датируются серединой XV в. и более поздним временем.

Рассказ о крещении киевлян Владимиром, вернувшимся из Корсуня, в определенном смысле можно считать тем центральным событием, к которому автор готовил читателя на протяжении всей первой редакции ПВЛ. Его неизбежность провиделась в рассказе о крещении и успении Ольги; о грядущем низвержении кумиров и поставлении на их месте храма святого Василия было сказано в сюжете об идолопоклонстве Владимира; в рассказе о “варягах-мучениках” прозвучали предупреждающие слова об апостолах, что “аще бо и т[е]ломъ апостоли суть зд[е] не были, но учения ихъ яко трубы гласять по вселеннои въ ц[е]рьквахъ” [Ип., 70]. Теперь, после свержения идолов и посрамления дьявола, Владимир “повел[е] рубити церькви и поставляти по м[е]стомъ, идеже стояше кумиры; и постави церковь святаго Василья на холм[е], ид[е]же стояша кумири Перунъ и прочии, идеже требы творяху князь и людье; и нача ставити по градомъ церкви и попы, и людие на крещение приводити по всемъ градомъ и селомъ; и пославъ, нача поимати у нарочитои чади д[е]ти и даяти на учение книжное, а матери же чадъ своихъ плакахуся по нихъ, и еще бо ся бяху не утв[е]рдил[е] в[е]рою, но акы по мерьтв[е]ц[е] плакахуся” [Ип., 103].

Следующий за этим текст со слов “симь же раздаянымъ на учение книжное…” и до конца списка размещения сыновей Владимира по городам, то есть до “…Мьстислава вь Тмуторокане”, мне представляется очередным дополнением второй редакции, как все подобные религиозные размышления в ПВЛ, характерные для работы Илариона над Печерской летописью. Вместе с тем не приходится сомневаться, что данный текст принадлежит Илариону, как потому, что он характерен для других таких же благочестивых его отступлений, так и потому, что в нем содержится обращение к Владимиру “недоум[е]емь противу даромъ твоимъ въздати, велии бо еси и чюдна д[е]ла твоя” [Ип., 104], вызывающее в памяти сходное обращение к Феодосию в новелле об обретении мощей: “азъ же гр[е]шныи, твои рабъ и ученикъ, недоум[е]ю, чимъ похвалити тя, добраго твоего житья и въздержанья” [Ип., 204].

А вот завершающий эту статью перечень сыновей Владимира с указанием занимаемых ими “столов” и их перемещениями, оказывается совершенно излишним для первой редакции ПВЛ, поскольку о сыновьях Владимира рассказано под 6488/980 г. Однако этот же перечень становится совершенно необходимым во второй редакции, подчиненной разработке канонической легенды о Борисе и Глебе и событиях 1014-1015 гг., поскольку главным здесь является указание на княжение Святополка Владимировича в Турове, где точно так же находился перед вокняжением в Киеве Святополк Изяславич, а не в Вышгороде, где следовало его ожидать по старшинству детей Владимира I. Почему это было так важно, я объясню при разборе легенды о Борисе и Глебе.

Как мне представляется, в этой части ПВЛ ее первой редакции безусловно принадлежат рассказы о построении церквей Успения Богородицы Десятинной в Киеве и Преображения Господня в Василеве, о благотворительности Владимира, любви к дружине и судебных реформах, получивших отражение в дошедших до нас “уставах Владимира” (тексты под 6499/991 и 6504/996 гг.), тогда как сообщение о постройке Белагорода и новелла о юноше-кожемяке под 6500/992 и 6501/993 гг., которые разорвали рассказ о создании Десятинной церкви, а также новелла о “белгородском киселе” под 6505/997 г., равно как и хроникальные заметки под 6508/1000, 6509/1001, 6511/1003 и 6519/1011 гг. о смерти Малфрид, Рогнеды, Изяслава, Всеслава и цесарицы Анны являются дополнениями второй редакции, поскольку отчасти заполняют большой временной пробел между статьями 6505/997 г. и 6522/1014 г., с которой начинается новое повествование о Святополке, Ярославе и убиении Бориса и Глеба.

Где искать конец первой редакции и начало дополнительного повествования второй?

Логически рассуждая, повествование о Владимире не могло завершаться сообщением, что он жил “по строенью д[е]дню и отню”, чем кончается статья 6504/996, поскольку по законам жанра ПВЛ должна была заканчиваться описанием его смерти и последующим панегириком, который мы действительно находим в статье 6523/1015 г., начиная со слов “се есть новы Костянтинъ великаго Рима…” и кончая словами “…юже буди улучити всимъ крестьяномъ” [Ип., 118]. Со смертью Владимира завершался вполне определенный и, к сожалению, более легендарный, чем исторический, период Русской истории, как это почувствовал Иларион, именно здесь поставивший свою первую точку. Все последующее, начиная со Святополка, Ярослава, Бориса и Глеба, относилось уже к новой эпохе, начавшейся, как то обычно бывает, периодом смут, войн, междуусобиц, порождавших свои загадки, своих героев, свои легенды, к которым мы сейчас и перейдем.

Примечания

[1] Подробнее о расселении “варягов” в дополнениях Илариона к этногеографии Георгия Амартола см.: Никитин А.Л. Основания русской истории. М., “Аграф”, 2001, с. 77-78.

[2] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники. // ТОДРЛ, т. IV. М.-Л., 1940, с. 41-61, 72-77.

[3] Алешковский М.Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в древней Руси. М., 1971, с. 22-23.

[4] Текст Амартола привожу по: Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники…, с. 57.

[5] Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 389-404.

[6] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники…, с. 81.

[7] Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 164-168.

[8] Подробнее см.: Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 201-208.

[9] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники…, с.122-149.

[10] Львов А.С. Исследования Речи философа. // Памятники древнерусской письменности. М., 1968, с. 333-396.

[11] Еремин И.П. Из истории древнерусской публицистики XI в. //ТОДРЛ, т. II. М.-Л., 1935, с. 21-38.

[12] Висковатый К. К вопросу об авторе и времени написания “Слова к Изяславу о латинех”. // Slavia, XVI. Praha, 1938, S. 535-567.

[13] Шахматов А.А. Киево-Печерский патерик и Печерская летопись. // ИОРЯС, т. II, кн. 3, СПб., 1897, с. 832.

[14] Еремин И.П. Литературное наследие Феодосия Печерского. // ТОДРЛ, т. V. М.-Л., 1947, с. 160.

Никитин А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >

А.Л. Никитин

2003 г.

Родственные проекты:

Инок Иларион и начало русского летописания

4. ДВЕ РЕДАКЦИИ ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку