А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Инок Иларион и начало русского летописания

Исследование и тексты

3. ЛЕТОПИСЬ И ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ

Выявляя фрагменты летописи, несущие на себе безусловный отпечаток личности Илариона, в первую очередь те, где он прямо говорит о себе, удалось установить две крайние даты, связанные с его биографией: 1065 г., где впечатление о “детище”, выловленном рыбаками в Сетомли, оказалось рядом с воспоминанием о солнечном затмении 1064 г., и 1114 г., когда он посетил Ладогу и собрал коллекцию стеклянных бусин. Такие наблюдения, подкрепленные анализом новелл, заключенных между этими датами, делают вероятным предположение, что основной массив этих текстов также принадлежит “ученику Феодосия”, поскольку в них можно обнаружить повторяющиеся слова и выражения, которые или не встречаются за отмеченными хронологическими рубежами, или находятся столь далеко, что уже не могли быть внесены Иларионом.

Проследим распространение некоторых из них.

Так, выражение “но мы на прежер[е]ченое уворотимься/узвратемся” на протяжении всей Ипатьевской летописи использовано только под 6604/1096 г. (рассказ о Гуряте Роговиче) и 6605/1097 г. (повесть об ослеплении Василька) годами; выражение “от года до года” – только под 6522/1014 г., 6582/1074 г. (успение Феодосия) и 6598/1090 г.; словосочетание “обычные песни”, обозначающее исполнение уставной службы над покойным, встречено в новеллах под 6546/1038 г. (о построении св. Софии в Киеве), 6599/1091 г. (о переносе мощей Феодосия и погребении Марии Яневой), 6601/1093 г. (при погребении Всеволода Ярославича и затем Ростислава Всеволодовича), 6621/1113 г. (при погребении Святополка Изяславича), 6634/1126 г. (при погребении Владимира Мономаха) годами, после чего оно было использовано под 6655/1147 г., 6703/1195 г. и 6704/1196 г., т.е. уже за пределами возможной жизни Илариона.

В свое время внимание сначала Н.В.Степанова, а следом за ним А.А.Шахматова привлекло редкое для русских летописей употребление в этой части текста ПВЛ лексемы "час" в качестве единицы отсчета времени. Она использована под 6559/1051 г. (поставление Илариона). 6582/1074 г. (успение Феодосия), 6599/1091 г. (обретение мощей Феодосия и заметка о солнечном затмении – 5 раз), 6601/1093 г. (успение Всеволода Ярославича), 6602/1094 г. (успение Стефана), 6603/1095 г. (убийство Итларя), 6604/1096 г. (набег Боняка), 6605/1097 г. (ослепление Василька Ростиславича Теребовльского), 6607/1099 г. (небесное знамение), 6615/1107 г. (поход на половцев), 6618/1110 г. (знамение в Печерском монастыре), 6619/1111 г. (об ангелах), 6621/1113 г. (солнечное затмение), 6639/1131 г. (землетрясение) годами, тогда как остальные шесть упоминаний приходятся на 6652/1144 г., 6660/1152 г., 6666/1158 г., 6690/1182 г., 6695/1187 и 6703/1195 гг. По этому поводу Степанов писал: “Русские редко определяли часы; за все рассматриваемое время нашелся только один период в 20 лет около конца XI и начала XII века. Вероятно, в это время выискался промузг, который ставил эти часы для того, чтобы блеснуть глубиной своей учености”[1]. Последнее замечание вряд ли справедливо, однако сам факт позволяет использовать его для характеристики стиля Илариона точно так же, как употребление счета индиктами, о чем я писал выше.

Уже эти наблюдения показывают, что специфические признаки почерка Илариона, отмеченные в безусловно ему принадлежащих текстах, значительно раздвигают очерченные выше рамки, заходя в 30-е и 40-е годы XII в. и позволяя думать, что летописец прожил более долгую жизнь, чем ему отводили исследователи под именем Нестера/Нестора. И это вполне естественно, поскольку первое упоминание о себе Илариона мы находим уже под 1051 г. в новелле об основании Печерского монастыря, тогда как рассказ о пребывании в Ладоге записан им много позже самого события. Другими словами, уже первые попытки определить масштабы творчества Илариона с неизбежностью подводят нас к проблеме определения границ и характера той летописи, которую он писал до 1106 г., под которым сообщал о смерти “старца Яня”, чьи рассказы вписал в “летописец”, хотя это вовсе не означает, что они были вписаны до, а не после указанного года.

Последнее тем более необходимо, что до сих пор остается неясным, откуда именно мы извлекаем творчество Илариона: из конкретного историко-литературного произведения, обладающего своей структурой и четкими границами, традиционно именуемого “Повестью временных лет”, или же из Киевской, а точнее – Киево-Печерской летописи, верхние границы которой еще требуют выделения и обоснования.

Вопрос этот гораздо более важен, чем может показаться с первого взгляда, поскольку обособление ПВЛ, обозначенной в подзаголовке большинства древнейших летописцев, сводилось к выделению из летописных сводов предваряющего их общего для всех, но весьма отличающегося по объему текста. Он охватывал около двух с половиной веков ранней русской истории и содержал в качестве преамбулы недатированную часть, повествующую о расселении народов после всемирного потопа и вавилонского “столпотворения”. Авторство этой общей части летописных сводов обычно приписывали Нестеру/Нестору, а верхней границей его труда полагали 1110 г., поскольку в ряде летописных сводов, в том числе древнейшем Лаврентьевском списке, за статьей этого года следовала известная запись Сильвестра, сначала игумена монастыря святого Михаила на Выдобыче в Киеве, а затем епископа в Переяславле Русском (или Южном), о том, что он написал сии книги, называемые летописцем, в 1116 г., будучи игуменом у св. Михаила[2]. Из этого было сделано заключение, что Сильвестр дополнил, отредактировал или переписал труд Нестера/Нестора и довел его до 1115/1116 г..

Окончательную точку в формировании подобного взгляда после многолетних исследований и подготовительных публикаций поставил в 1916 г. А.А.Шахматов в своей работе о ПВЛ [3], которая определила почти на столетие взгляды последующих историков, существующие с теми или иными оговорками в науке “и до сего дни”. Невзирая на сомнения своих современников и коллег, Шахматов утвердил традиционный взгляд на Нестера/Нестора как автора ПВЛ по статью 1110 г. включительно, однако полагал, что его труд (“первая редакция ПВЛ”) до нас не дошел, но частично отразился в новгородском летописании (младший извод НПЛ), а нам известен по его “второй редакции” в переработке Сильвестра, которая сохранилась в Лаврентьевском и родственных ему списках летописей. После этого текст ПВЛ был еще раз обработан в “промономаховском духе” в 1118 г. летописцем, которому принадлежат новеллы о встрече с Гурятой Роговичем в Новгороде и с посадником Павлом в Ладоге, а также несколько сообщений о деятельности Мстислава Владимировича в Новгороде под 6621/1113, 6622/1114, 6624/1116 и 6625/1117 гг., благодаря чему появилась “третья редакция” ПВЛ, представленная в Ипатьевском и родственных ему списках летописей. Таким образом, ПВЛ обрела свой “конец”, который в последующем не переступал никто из ее исследователей, решавших встающие перед ними вопросы исключительно в пределах текста до 1119 г. Все, что находилось далее, считалось относящимся к “киевскому летописанию” XII века и не вызывало особого интереса.

Это явилось одной из самой досадных ошибок А.А.Шахматова, и вот почему.

А.А.Шахматов был крупнейшим исследователем древнерусского летописания, человеком, чьи заслуги никогда не будут умалены или забыты. На основе скрупулезного изучения текстов многих, в том числе и не изданных тогда еще летописных сводов, он создал стройную схему развития русского летописания, которая позволила ему предсказать существование ряда сводов с определенными признаками, став своего рода “Менделеевым летописеведения”. Еще больше он сделал для текста ПВЛ, выявив множество цитат, прямых и косвенных, вошедших в нее из произведений древнерусской переводной и оригинальной письменности, использованной ее автором/авторами. Он был филологом до мозга костей по своему образованию, подготовке и характеру, и, может быть, именно поэтому при решении собственно исторических задач делал ошибки, в которых сам же потом публично признавался. Так было с гипотезами о многочисленных летописных сводах, якобы предшествовавших ПВЛ, с Радзивиловским списком летописи, происхождение которого он первоначально связывал с Владимиром на Клязьме, и с рядом других гипотез, которые поспешил опубликовать.

Пересмотреть свою концепцию сложения ПВЛ Шахматов уже не успел. Между тем ошибки в отношении Нестера/Нестора можно было избежать, поскольку задолго до выхода итоговой работы ученого несостоятельность усвоения Нестеру/Нестору текстов ПВЛ, связанных с Печерским монастырем, большинству тогдашних историков уже представлялась несомненной[4]. Столь же несостоятельной оказалась и гипотеза о “второй редакции ПВЛ в изложении Сильвестра”, которая опирается только на существование его колофона, сохранившегося в составе Лаврентьевского списка. У меня нет никакого сомнения, что Сильвестр, будучи игуменом монастыря св. Михаила, мог переписывать книги, однако как писатель он совершенно не известен. В самой же летописи сведений о Михайловском монастыре так мало и они столь кратки, что при рассмотрении данного вопроса не имеют никакой доказательной силы.

Следует также напомнить, что колофон Сильвестра обрывает на полуслове по существу только начатый текст, имеющий обширное продолжение в Ипатьевском и родственных ему списках, который в таком урезанном виде не мог служить окончанием рукописи, тем более, что следующие за ним в Лаврентьевском списке тексты отличаются от таковых в списках Ипатьевской группы только большими сокращениями их общего протографа. Наконец, последовательность одних и тех же хроникальных заметок в Ипатьевской группе списков и Лаврентьевской за пределами статьи 1118 г. до начала 30-х гг. XII в. приводит к убеждению, что 1118 г. не является ни стилистическим, ни фактографическим рубежом в летописании этого периода, что вместе с возвращением авторства новгородской и ладожской новеллы Илариону окончательно снимает вопрос о существовании “третьей редакции ПВЛ” в том виде, как она представлялась А.А.Шахматову.

Между тем положение о трех редакциях ПВЛ, ставшее одним из краеугольных камней летописеведения, которое не осмелился затронуть даже А.Г.Кузьмин, всем ходом своих исследований подходивший к этому вплотную, оставалось не последней химерой на пути решения задачи. Уже давно и справедливо среди историков раздаются голоса об искусственности “верхней границы” текста ПВЛ, определенной Шахматовым и его последователями как 1118/1119 г., однако ничем не отмеченной в летописях, в то время как повторяемость отдельных лексем и фразеологических оборотов до 1198 г. включительно позволяет вслед за А.Г.Кузьминым[5], говорить об окончательном формировании текста в конце XII в., на что я тоже обратил внимание читателей в своей предыдущей работе[6].

Теперь, когда окончательно выяснилось, что шахматовские ограничения ПВЛ несостоятельны, что различие Ипатьевского и Лаврентьевского списков летописи объясняется всего только степенью сокращения их общего архетипа[7], и по существу мы имеем дело с начальной южнорусской (киево-печерской) летописью, не имеющей явных разрывов, но включающей различные дополнения до конца XII в., своевременно поставить вопрос: какую ее часть следует считать собственно ПВЛ?

Вопрос этот далеко не праздный, поскольку, как следует из заголовка, ПВЛ рассказывает “откуду есть пошла Руская земля и кто в ней почал первее княжити”. На самом деле, здесь два вопроса, и ответом на первый из них служит так называемое “введение”, представляющее собой целостное повествование без дат, разорванное многочисленными поздними вставками (о расселении народов по Георгию Амартолу, географическими экскурсами о реках, сказанием об апостоле Андрее, о нравах различных народов и т.п.). Ответом на второй вопрос должен быть следующий за ним рассказ о князьях, начиная с прихода Олега в Киев, однако где искать окончание этого текста? Во всяком случае, не в начале, и, тем более, не в конце XII в., поскольку речь в заголовке идет именно о “первых князьях”, а не об их внуках и правнуках, с которыми имеет дело читатель, начиная с первой половины XI в.

Такая неопределенность, смутившая позднейших исследователей, возникла после того, как вторая половина текста ПВЛ потеряла свою монолитность, будучи расчленена обозначениями годов и многочисленными вставками различного происхождения. В еще большей степени  их дезориентировали хронологические выкладки продолжительности княжений статьи 6360/852 г., в своей последовательности использующие три “стиля”: 1) от первого лета до первого столько-то лет, 2) княжил лет столько-то, и 3) от смерти до смерти лет столько-то[8]. Между тем они дают возможность разобраться, кто мог быть “последним из первых” русских князей, на княжении которого заканчивалась ПВЛ в своей первой редакции. до хронометрирования и последующих интерполяций. Так, если допустить, что первый расчет был сделан для уже имеющегося текста ПВЛ, который заканчивался смертью Святослава и вокняжением Ярополка Святославича, все встает на свои места, поскольку начало отсчета привязано к восшествию на престол  императора Михаила (на самом деле он вступил на престол не в 852, а в 842 г.), после чего излагаются дела первых русских князей – Олега, Игоря, Святослава. Вскоре, по-видимому, было написано продолжение о событиях княжения Ярополка и Владимира, завершившего древний языческий период крещением Русской земли, потому что на всем протяжении этого текста мы находим искусственные разрывы “пустых лет” и сюжетные вставки, не связанные с первоначальным текстом.

Подтверждает такое объяснение и последующая проверка хронологии “от смерти Святославли до смерти Ярославли”, дающая представление о новом объеме повествования, тогда как второе такое же исчисление “от смерти Ярославли до смерти Святополчи[9]” связано с присоединением ПВЛ к Печерской летописи Илариона, в результате чего возникла Киево-Печерская летопись, положившая начало всему последующему русскому летописанию.

Так получается, что А.А.Шахматов не слишком ошибался в количестве редакций, которые претерпел текст ПВЛ, однако связывал их совершенно с другими факторами и лицами, представляя, к тому же, эти редакции в совершенно иных объемах и границах. Теперь, когда можно с достаточной определенностью говорить о принадлежности Илариону основного массива новелл Печерской летописи в интервале от 1051 до 1114 г., с неизбежностью встает вопрос как об определении максимальных границ распространения его индивидуальных примет, так и об авторе/авторах выделяемой из Киево-Печерской летописи ПВЛ, чья верхняя граница колеблется между смертью Владимира I и смертью Ярослава Владимировича. Вот почему следует вернуться к Печерской летописи и попытаться выяснить, распространяются ли на текст ПВЛ те приметы, которые мы считаем возможным рассматривать в качестве характеризующих индивидуальные особенности стиля Илариона, или же эти два произведения написаны разными авторами.

Сложность изучения Киево-Печерской летописи XI-XII вв. заключается в двойственности ее структуры, предстающей в чередовании сюжетных новелл и хроникальных заметок, казалось бы лежащих за пределами возможности стилистического анализа. В самом деле, если так сложно было выяснить автора новеллы о начале Печерского монастыря или успения Феодосия, то как определить, чьей руке принадлежат такие краткие сообщения, как “Родися третий сын Ярославу и нарече имя ему Святослав”, “Мьстиславичь Еустафии умре”, “Преставися Судислав, брать Ярославль, и погребоша и во церкви святаго Георгия”, “Приходи Ярополкъ ко Всеволоду на Велик день” и пр.

По счастью, последовательность таких хроникальных заметок, являющаяся тем, что в XI-XII вв. собственно и именовали “летописцем”, содержит и другие записи, являющиеся дополнениями к первому сообщению под тем же годом с повторяющимися вводными синтагмами: “в се же лето”, “в то же лето”, “в се время”, или менее определенно “в те же времена”. Как они соотносятся с реальными событиями, можно видеть по статье 6573/1065 г., содержащей первые личные воспоминания Илариона, где определяющим год стало известие о Тмутороканских событиях, затем указанием “в то же лето” было введено известие о начале войны со Всеславом Полоцким, после чего под общей ссылкой “в та же времена” было записано о прохождении кометы Галлея в 1066 г., о “детище” в Сетомли и о том, что “пред сим же временем” было солнечное затмение 1064 г. Эти припоминания событий трех лет, записанные много времени спустя, вызвали у автора размышления о знамениях вообще, разнообразные примеры которых были почерпнуты им, как показал Шахматов, из Хронографа особого состава, использовавшего текст Георгия Амартола[10].

Такова довольно типичная для Илариона структура “годовой статьи”, которая может варьировать в ту или иную сторону. Например, запись за тот или иной год может ограничиться вообще одной хроникальной заметкой, как то: “В л[е]то 6590/1082. Осень умре, половецкий князь”, хотя нет никакой уверенности, что перед нами изначальный текст, а не результат сокращения архетипа летописи. Наоборот, под тем или другим годом может быть помещена большая или маленькая сюжетная новелла, например: “В л[е]то 6594/1086. Всеволод заложи церковь святаго Андр[е]я при Иван[е] преподобномь митрополит[е]; створи у церкви тоя манастырь, в нем же пострижеся дщи его д[е]вою, именемь Янька. Сия же Янка, совкупивши черноризици многи, пребываше с ними по манастырьскому чину” [Ип., 197]. Как можно видеть, в такой новелле упомянуты события ряда лет, на протяжении которых была осуществлена закладка церкви Андрея, церковь была выстроена, затем при ней был основан монастырь, а митрополит успел умереть и стать “преподобным”.

Сложнее, а то и вообще невозможно с уверенностью говорить об одновременности кратких хроникальных записей, когда они не сопровождаются более развернутым текстом: “В л[е]то 6596/1088. Священа бысть церкви святаго Михаила манастыря Всеволожа митрополитомь Иоанномь и епископоми Лукою и Исаем, игуменьство тогда держащу того манастыря Лазореви. Томъ же л[е]т[е] иде Святополкъ из Новагорода Турову на княженье. У се же л[е]то умре Никонъ, Печерьскии игумень. В се же л[е]то взяша Болгаре Муромъ” [Ип., 199]. О том, что первая “годовая” запись сделана Иларионом, можно догадаться по клишированому упоминанию, что игуменство тогда “держащу Лазореви”, заставляющему вспомнить запись 6580/1072 г. о переносе мощей Бориса и Глеба, что тогда “держа… церковь Лазорь”. Не вызывает сомнений, что его же рукой сделана запись и о Святополке. Нет никаких оснований сомневаться, что он же записал и о печерском игумене Никоне, поскольку форма “у се л[е]то” является всего только распространенной в Ипатьевском списке диалектной особенностью одного из поздних переписчиков, которая прослеживается на протяжении всей летописи до конца XIII в. Не вызывает сомнения в принадлежности руке Илариона известие и о взятии волжскими болгарами Мурома, принадлежавшего Святославичам, тем более, что через несколько страниц начнется рассказ о боях за этот город между Олегом Святославичем, добивавшимся возвращения наследственных земель, и держащими их сыновьями Владимира Мономаха.

Теперь, определив наиболее характерные для данного отрезка летописи вводные синтагмы хроникальных заметок, стоит присмотреться к их распределению на протяжении всего летописного текста, начиная с недатированного “введения” ПВЛ и кончая 1200 годом, при этом не обращая внимания на мену в/у (“в се л[е]то” – “у се л[е]то” и т.д.), и указывая количество таких синтагм в годовой статье в круглых скобках, если в статье их более одной.

Вот как будет выглядеть их распределение по годам в Ипатьевском списке[11].

 

“В си же времена”: 6423/915, 6494/986, 6530/1022, 6551/1043, 6600/1092 (2)

 

“В се же л[е]то”: 6450/942, 6508/1000, 6532/1024, 6583/1075, 6584/1076 (2), 6586/1078, 6592/1084, 6595/1087, 6596/1088 (2), 6597/1089 (2), 6598/1090, 6599/1091 (3), 6600/1092 (3), 6601/1093, 6602/1094 (2), 6603/1095 (3), 6606/1098, 6607/1099 (3), 6609/1101, 6610/1102 (3), 6612/1104, 6613/1105, 6614/1106, 6616/1108 (3), 6621/1113 (3), 6622/1114 (2), 6623/1115 (2), 6624/1116 (7), 6625/1117 (3), 6626/1118, 6630/1122, 6632/1124 (3), 6634/1126, 6635/1127, 6637/1129, 6638/1130 (2), 6639/1131, 6640/1132 (2), 6642/1134, 6645/1137 (2), 6647/1139 (2), 6648/1140 (3), 6649/1141, 6650/1142 (2), 6658/1150.

 

“В то же л[е]то”: 6423/914, 6544/1036, 6573/1065, 6609/1101, 6610/1102 (3), 6614/1106, 6615/1107, 6617/1109, 6618/1110, 6642/1134, 6649/1141 (3), 6650/1142, 6651/1143 (3), 6652/1144 (5), 6653/1145, 6655/1147, 6664/1156, 6672/1164 (2), 6682/1174, 6686/1178, 6690/1182, 6691/1183, 6698/1190.

 

“В та же времена”: 6573/1065 (3), 6579/1071

 

“Того же л[е]та”: 6552/1044, 6563/1055, 6568/1060, 6571/1063, 6578/1070, 6579/1071 (2), 6581/1073, 6602/1094, 6606/1098, 6608/1100, 6610/1102, 6611/1103 (2), 6612/1104, 6613/1105, 6614/1106, 6616/1108, 6618/1110 (3) 6619/1111 (2), 6620/1112 (2), 6621/1113, 6623/1115, 6625/1117 (2), 6629/1121 (2) 6631/1123 (2), 6635/1127, 6636/1128, 6637/1129, 6642/1134, 6644/1136, 6646/1138, 6647/1139, 6648/1140, 6650/1142, 6651/1143, 6652/1144, 6655/1147, 6662/1154, 6666/1158, 6676/1168, 6679/1171 (2) 6680/1172, 6681/1173 (2), 6682/1174 (6), 6683/1175 (3), 6685/1177, 6686/1178 (4) 6688/1180, 6690/1182, 6691/1183 (3), 6695/1187 (4), 6697/1189, 6698/1190 (4), 6700/1192 (3), 6703/1195 (3), 6704/1196, 6705/1197 (3), 6706/1198.

 

Представляя собой только “второй” летописный ряд, то есть дополнения к основной годовой статье или заметке, которая вводится соответствующим годом, эти стандартизированные синтагмы оказываются на данный момент самыми убедительными индикаторами работы Илариона за пределами обозначенных им самим событий его биографии – 1064/1065 и 1114 гг. Особенно интересна в этом плане для нас синтагма “в си же времена”, фиксирующая неопределенность припоминаний, не выходящая за пределы 1092 г., однако присутствующая в повествовании о первых князьях, подобно двум другим, более распространенным синтагмам “в се же л[е]то” и “в то же л[е]то”. Конечно, доказательность такого рода свидетельств не велика, однако они прорывают барьеры изоляции текстов и позволяют применить другие методы идентификации, к которым мы и обратимся.

Исследователи уже давно отметили у автора “введения” и последующей повествовательной части ПВЛ ряд характерных особенностей, резко выделяющих его из числа остальных летописцев XII века. Это, в первую очередь, полемические выпады в отношении “невегласов”, ошибочные мнения которых о предметах и событиях он опровергает, любовь к пространственным ориентирам для топографического и географического уточнения места событий, в первую очередь по отношению к топографии древнего Киева, наконец, апелляция к тому или иному памятному знаку, который сохранился “до сего дни” или “есть и до ныне”, на основании чего некоторые исследователи пытались воссоздать абсолютную хронологию записей ПВЛ.

Все эти три фактора присутствуют уже с начала рассказа о “полянах” в Киеве, охватывают все пространство X в. и первую половину XI в., доходя до конца его 90-х годов.

Начиная рассказ о полянах, автор ПВЛ сразу же вводит читателя в киевскую топонимику, связывая ее с легендой о трех братьях, в честь одного из которых получил свое имя Киев, поскольку тот “седяше на горе, кде ныне увозъ Боричевъ”, другой, Щек, на горе, “кде ныне зовется Щековица”, а Хорев на третьей горе, которая от него “прозвася Хоривица”. Что же касается их сестры Лыбедь, то увековечение ее имени в притоке Днепра не требовало пояснений. Следом за обозначением сцены, на которой должны были развертываться дальнейшие события киевской истории, автор указывал, что от этих “мудрых и смысленых” полян “суть Поляне в Кыеве и до сего дни”, после чего разражался примечательной тирадой, из которой следует, что “инии же, не в[е]дуще, ркоша, яко Кии есть перевозникъ; бысть у Киева бо перевозъ бяше тогда съ оноя страны Днепра, т[е]мь глаголаху: на перевозъ на Киевъ; аще бо былъ перевозникъ Кыи, то не бы ходилъ къ Цесарюграду; но сии Кии княжаше в роду своемъ; и приходившю ему къ цесарю не св[е]мы, но токмо о семь в[е]мы, якоже сказають, яко велику честь приялъ есть отъ цесаря, которого не в[е]мъ и при которомъ приходи цесари” [Ип., 7-8].

Два других столь же страстных полемических выпада сохранились в рассказе о крещении Владимира под 6496/988 г. Первый из них связан с определением самого места крещения князя, как видно, уже тогда вызывавшего споры и разнотолки среди киевлян, которые автор пресекает следующими словами: “Крести же ся въ церкви святое Софьи, и есть церкви та стояще в Корсуни град[е], на м[е]ст[е] посред[е] града, идеже торгъ д[е]ють Корсунян[е]: полата Володим[е]ря воскраи церкви стоить и до сего дни, а цесарицина полата за олътаремь. <…> Се же не св[е]дуще право глаголють, яко крестился есть в Кыев[е]; инии же р[е]ша: въ Василев[е], друзии же р[е]ша, инако сказающе” [Ип., 97]. Другой фрагмент посвящен возвращению Владимира в Киев с “цесарицей” и трофеями, в том числе с “конями медяными”, стоящими до сих пор в Киеве, которых многие люди считают сделанными из мрамора: “Володимеръ же поимъ цесарицю и Настаса, и попы Корсуньскыя, мощи святаго Климента и Фива, ученика его, и поима сьсуды церковныя, иконы на благословенье себ[е]. Постави же церковь святаго Иоанна Предтечю въ Корсун[е] на гор[е], иже ссыпаше сред[е] града, крадущи приспу и, яже и церкви стоить и до сего дни. Взяша же идя м[е]дян[е] 2 капищи, и 4 кон[е] м[е]дяны, иже и нын[е] стоять за святою Богородицею; яко иже не в[е]дуще мнятся мраморяны суща” [Ип., 101].

Все эти три фрагмента текста написаны явно одной рукой и содержат отмеченные выше утверждения о сохранности раритетов “и до сего дни” и “ныне”. Сходные отсылки к современным ориентирам можно видеть в рассказе о Кие (“еже и доныне наречють Дунаици городище Киевець” [Ип., 8]), в рассказе об Обрах (“и есть притча в Руси и до сего дни: погибоша, аки Обри” [Ип., 9]), в упоминании Тиверцев по Бугу и Днепру (“и суть городи ихъ и до сего дне” [Ип., 9-10]), в рассказе о смерти Олега под 6420/912 г. (“есть же могила его и до сего дни” [Ип., 29]) и Игоря под 6453/945 г. (“и есть могила его <…> в Деревехъ и до сего дни” [Ип., 43]); так сказано о санях Ольги под 6455/947 г. (“и сани ея стоять въ Плескове и до сего дни” [Ип., 49]), о хитрости греков (“суть бо Греци мудри и до сего дни” [Ип., 57]) и о греческих городах, разрушенных Святославом под 6479/971 г. (“иже стоять пусты и до днешьнего дни” [Ип., 58]), о могиле Олега Святославича (“и есть могила его у Въручего и до сего дни” [Ип., 63]), о рве, который вырыл Владимир на Дорогожичи под 6488/980 г. (“и есть ровъ и до сего дне” [Ип., 64]) и о голоде в Родне (“и есть притча си и до сего дне” [Ип., 65]), о Червенских городах под 6489/981 г. (“иже суть и до сего дне подъ Русью” [Ип., 69]), о Радимичах под 6492/984 г., которые “повозъ везуть и до сего дне” [Ип., 71], о церкви Богородицы в Тмуторокане под 6530/1022 г., “яже стоить и до сего дни” [Ип., 134], о расселении пленных ляхов по Рси под 6539/1031 г., что они там “и суть и до сего дни” [Ип., 137], о печенегах под 6544/1036 г., что “прокъ ихъ пробегоша и до сего дни” [Ип., 139], как и Торки под 6568/1060 г., которые “пробегоша и до сего дни” [Ип., 152].

Как можно видеть по последним примерам, это образное клише не осталось в пределах собственно ПВЛ и перешагнуло в первую половину XI в., всякий раз подчеркивая существующий временной интервал между тем или иным историческим событием и временем записи о нем. Для автора/авторов, писавших в середине и второй половине этого столетия о следах современных им событий, использовать такое клише было бы затруднительно, и оно действительно постепенно применяется все реже, порою заменяемое синонимическим “ныне”. Но именно здесь мы их обнаруживаем в текстах, безусловно принадлежащих Илариону, который сообщает под 6559/1051 г., что “Антонии <…> ископа печеру <…> въ неи же лежать мощи его и до сего дни” [Ип., 146], говорит о новой 6580/1072 г. церкви Бориса и Глеба в Вышгороде, что она “стоить и ныне” [Ип., 171], а под 6582/1074 г. в связи с бегством Антония в Чернигов, сообщает, что основанный им монастырь на Болдиных горах “есть… и до сихъ днии” [Ип., 185]. Последние два случая использования синтагмы “и ныне” связаны с рассказом об ослеплении Василька Теребовльского 6605/1097 г. “и есть та на Васильце рана и ныне” [Л., 261], и с переносом мощей Бориса и Глеба в 6623/1115 г.: “и поставиша я в комару ту на деснеи стране, кде ныне лежита” [Ип. 281].

Но окончательно идентифицировать автора всего текстового объема ПВЛ с Иларионом позволяют его краеведческие экскурсы, привязывающие топографию древнего Киева к Киеву 70-80-х годов XI в. и к его обитателям.

Горы Киевские, возвышающиеся над Днепром и впервые упомянутые в первой части ПВЛ, послужили для ее автора как бы отправной точкой в топографии событий, которые по мере необходимости постепенно обрастали другими ориентирами[12]. Так, в рассказе о полянах и начале Киева они конкретизируются в виде Боричева увоза, Щековицы и Хоревицы, тогда как в рассказе о захвате Киева Олегом под 6390/880 г. уже указано, что Аскольда и Дира похоронили на горе, “еже ся нын[е] зоветь Угорское, идеже нын[е] Олмин двор; на той могил[е] поставил Олма божницю святаго Николы; а Дирдова могила за святою Ориною” [Ип., 17]. По словам того же Илариона, монастырь святой Ирины был поставлен Ярославом Владимировичем в 30-х гг. XI в., тогда как Олма, вероятнее всего, был киевским жителем в середине и второй половине этого столетия. Основанием для последнего заключения служит экскурс в сравнительную топографию Киева под 6453/945 г. в рассказе о первой мести Ольги деревлянам, в котором мы обнаруживаем местонахождение городских дворов ряда персонажей, известных истории, в частности того самого Чюдина, наместника Изяслава Ярославича в Вышгороде в 1072 г., брата которого, Тукы, дважды вспоминал Иларион: “Город же бяше Киев, идеже есть нын[е] дворъ Гордятинъ и Никифоровъ, а дворъ княжь бяше в город[е], идеже есть нын[е] дворъ Воротиславль и Чюдинь, а перев[е]сище б[е] вне города, и б[е] вне города дворъ теремныи и другыи, идеже есть дворъ демесниковъ, за святою Богородицею надъ горою; б[е] бо ту теремъ каменъ” [Ип., 44].

Эта исключительная по своей ценности информация в свое время позволила М.Н.Тихомирову отождествить упомянутых “Никифора” и “Чюдина” с лицами, упоминаемыми в заголовке так называемой Правды Ярославичей (“Правда оуставлена роуськои земли, егда ся съвокоупилъ Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ, Коснячко, Перенег, Микыфоръ Кыянинъ, Чюдинъ, Микула”), приурочив ее составление к переносу останков Бориса и Глеба в 1072 г., а затем и связать это все с восстанием 1068 г. в Киеве[13]. Действительно, под 6576/1068 г. Иларион упоминает киевского воеводу Коснячка, Тукы, брата Чюдина, а самого Чюдина под 6580/1072 г. Что же касается “Микулы”, то наиболее вероятно видеть в нем коменданта Вышгорода, “старейшину огородьникомъ <…> Жданъ по мирьскоуму, а въ хрьщении Никола”, который упомянут в Анонимном сказании о Борисе и Глебе [Усп. сб., 63].

Сочетание столь “знаковых” для Киева 70-80-х годов XI в. имен дает в руки исследователя надежный terminus post quem для определения времени работы Илариона, что подтверждается еще одной реалией, имеющейся в этом тексте, но оставленной без внимания  моими предшественниками.

Речь идет о “перев[е]сище”, которое, по словам автора новеллы, в эпоху Ольги “было вне города”. Традиционно считается, что речь идет о большой сети для ловли перелетных птиц, как это отмечают все без исключения словари древнерусского языка[14], составители которых не задумались, почему в данном случае автор сообщает, что некогда это “перев[е]сище” располагалось вне городских стен. Ответ может быть один: к моменту написания новеллы оно находилось в кольце городских стен. Но кто и как может ловить в городе птиц промысловой сетью? Более того, что это за “сеть”, о которой упоминают как о значительном ориентире жизни города наряду с княжим двором и каменным теремом? Скорее всего, под “перев[е]сищем” в данном случае надо понимать городскую таможню, расположенную рядом с пристанью и торгом, где взимали пошлину со взвешиваемых там товаров. Но киевское торговище с “перев[е]сищем” располагались традиционно на Подоле до 1069 г., когда, вернувшись после восстания 1068 г. в Киев, Изяслав, по сообщению Илариона, “възгна торгъ на гору” [Ип., 163], по-видимому, вместе с таможенной весовой (перевесищем).

Таким образом, в результате рассмотрения наиболее характерных стилистических примет и исторических реалий, содержащихся в тексте собственно ПВЛ, то есть в рассказе о “полянах” и первых русских князьях, которая первоначально, как мне представляется, заканчивалась крещением Руси и последующей смертью Владимира, я прихожу к заключению, что ПВЛ написана Иларионом, “учеником Феодосия”, поскольку содержит в себе неопровержимые свидетельства его стилистических примет, подтверждает круг его знакомств среди современников и несет в себе несомненные признаки именно тех лет, когда он жил и работал в Печерском монастыре в Киеве. В свою очередь, это означает, что имеющийся в нашем распоряжении текст Киево-Печерской летописи от ее начала и вплоть до 30-х годов XII в., если не еще дальше, занимают два крупных произведения Илариона – собственно ПВЛ и продолжающая его летопись, о которой он упоминает дважды: первый раз в новелле об обретении мощей Феодосия, а второй раз под 6614/1106 г., рассказав о смерти старца Яня.

Решив этот кардинальный вопрос о составе всего летописного текста, можно попытаться восстановить как его историю, так и историю составляющих его частей, а также проследить изменения, которые они претерпели до включения в более поздние летописные своды.

 

Примечания

[1] Шахматов А.А.Повесть временных лет. Т. I. Вводная часть. Текст. Примечания. Пг., 1916, с. XXIV, прим. 1. Следует заметить, что в Лаврентьевском списке, кроме указанных случаев, эта лексема сохранилась в статьях 6609/1101 г. (смерть Всеслава Полоцкого), 6632/1124 г. (солнечное затмение) и 6634/1126 г. (землетрясение) годов.

[2] “Игуменъ Силивестръ святаго Михаила написах книги си Л‡тописець, надеяся от Бога милость прияти при князи Володимер‡; княжащу ему Кыев‡, а мн‡ в то время игуменящу оу святаго Михаила въ 6624 (1116), индикта 9 л‡та, а иже чтеть книгы сия, то буди ми въ молитвахъ” [Л., 286].

[3] Шахматов А.А. Повесть временных лет. Т. I. Пг., 1916.

[4] Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977, с. 133-143.

[5] Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды. // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 53.

[6] Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 375.

[7] Алешковский М.Х. Первая редакция Повести временных лет. // АЕ за 1967 год. М., 1969, с. 15-18.

[8] Кажущееся несоответствие между суммарным количеством лет княжений и общей их продолжительностью в летописи, на что указывали чуть ли не все исследователи, объясняется тем фактом, что хронометрист каждому из князей оставлял и тот год, в котором он вступал на престол, и тот, в котором умирал, что при суммарном подсчете давало определенный излишек лет.

[9] В Ипатьевском списке ошибочно: Ярополчи.

[10] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники. // ТОДРЛ, т. IV. М.-Л., 1940, с. 58-60.

[11] Я не даю такой статистики для Лаврентьевского списка, во-первых, потому, что отличия определяются только сокращениями текста, и, во-вторых, потому, что они приведены в моем предшествующем исследовании (Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 356-357).

[12] В этом плане интересно отметить то внимание, которое уделено в ПВЛ “горам киевским”, позволяя видеть в них не столько географический, сколько социальный ориентир, важный по какой-то причине для автора. Насколько это соответствует действительности, показывает хроникальная заметка 6706/1198 г. в Ипатьевском списке Киевской летописи XII в.: “Того же л‡та на зиму родися дщи у Ростислава у Рюриковича, и нарекоша имя еи Ефрос‡нья и прозваниемь Изморагдъ, еже наречеться дорогыи камень, и бысть радость велика во град‡ Кыев‡ и в Вышегороде. Приеха Мьстиславъ Мьстиславичь и тетка еи Передъслава, и взяста ю к д‡ду и к баб‡, и тако воспитана бысть в Кыев‡ на Горахъ” [Ип., 708].

[13] Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953, с. 21.

[14] Напр.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным источникам. Т. II. СПб., 1895, стб. 900; Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 14. М., 1988, с. 217.

Никитин  А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку