А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Инок Иларион и начало русского летописания

Исследование и тексты

2. “ТВОЙ РАБ И УЧЕНИК…”

Если все сведения о Нестере/Несторе заключены в тех автобиографических справках, которые введены им в тексты Чтения и Жития Феодосия, и нам только остается спорить о времени их написания, то в отношении “ученика Феодосия” дело обстоит значительно сложнее. Сведения о нем и о событиях его жизни приходится буквально по крупицам извлекать из текста летописи в тех случаях, когда он говорит о себе от первого лица, как то можно видеть в статьях 6559/1051, 6582/1074 и 6599/1091 гг., или когда его присутствие проступает в обстоятельности деталей и имен действующих лиц, позволяя заподозрить данное событие частью его собственной биографии.

Но с какого момента времени следует начинать ее отсчет?

Выше, основываясь на словах самого “ученика Феодосия”, я показал, что его появление в Печерском монастыре должно было произойти не ранее 1067 г., т.е. спустя какое-то время после введения в обиход монастыря Студийского устава (который был получен не ранее 1065 г.), и вряд ли позднее 1069 г., когда Антоний вынужден был бежать от Изяслава в Чернигов. Откинув от этих событий семнадцать лет, мы найдем, что “ученик” вероятнее всего родился в Киеве между 1050 и 1052 г., так что первые отчетливые воспоминания о событиях его жизни, которые могли бы найти место на страницах летописи, должны восходить к середине 60-х гг. XI в., когда ему было 13-14 лет. Действительно, в тексте летописи под 6573/1065 г. мы обнаруживаем первую заметку очевидца ряда событий, написанную много времени спустя по воспоминаниям, поскольку начинается она с неопределенного указания: “В та же времена бысть д[е]тище вьвержено вь С[е]томле; сего же д[е]тища выволокоша рыболов[е] в невод[е], его же позоровахомъ и до вечера, и пакы выв[е]ргоша и вь воду, бяше бо на лиц[е] его сице срамнии удове, а иного н[е]льз[е] казати, срама ради” [Ип., 153].

Воспоминание о “детище” было не единственным, которое вынес из тех далеких лет автор заметки. “В та же времена”, которые в данном случае по расчетам Д.О.Святского приходятся уже на следующий 1066 г., будущий “ученик Феодосия” наблюдал очередное прохождение кометы Галлея, описанное им как “знамение на запад[е]: зв[е]зда превелика, луч[е] имуще, аки кровав[е], всходящи с вечера по заход[е] солънечнемъ, и бысть за 7 днии”, по поводу чего сообщал итог своих многолетний наблюдений, что “се же проявляющи не на добро: по семъ же быша усобиц[е] многы и нашестви поганыхъ на Руськую землю; си бо зв[е]зда, акы кровава, проявьляющи крови пролитье”. А перед этими событиями, как он помнил, “солнце пр[е]менися, не бысть св[е]тло, но акы м[е]сяць бысть; егоже невегласии глаголють сн[е]даему сущю” [Ип., 153], что по расчетам Д.О.Святского соответствует солнечному затмению, которое имело место 19.04.1064 г.[1] Таким образом, в собранных под одним годом заметках оказались воспоминания о событиях трех лет, с 1064 по 1066 г.

Небесные знамения, увиденные в ранней юности, настолько поразили воображение автора, что в последующем он неизменно отмечал их появление, а эти пополнил выписками из книг о схожих явлениях, заключив, что “знаменья бо вь небеси, или вь зв[е]здахъ, или вь солнци, или птицами, или етеромъ чимъ, не благо бываеть; но знамения сича на зло бывають: или проявление рати, или гладу, или на смерть проявьляеть” [Ип., 155].

Следующим крупным событием в его жизни, точную дату которого он сохранил в памяти, стало восстание киевлян 15 сентября 6576/1068 г. против Изяслава после поражения, нанесенного ему половцами. Восстание началось с веча на киевском торговище, на Подоле, перекинулось на Гору, где располагалась аристократическая часть Киева, подвергло разгрому двор воеводы Коснячко, затем остановилось возле двора некоего Брячислава, после чего одна часть восставших кинулась освобождать “свою дружину” из погреба, а другая направилась на княжий двор. Происходившее здесь описано точно и в таких подробностях со стороны Изяслава, говорившего с восставшими, что повествователь или находился там сам, или же изложил события по рассказу одного из находившихся рядом с князем людей, каким мог быть дважды упоминаемый в летописи “Тукы, Чюдинов брат”.

Кем был этот человек, мы не знаем, но для автора этой новеллы он являлся своего рода “знаковой” фигурой, как и его брат Чюдин, имя которого в первый раз упомянуто в рассказе о первой мести Ольги деревлянам (“идеже есть нын[е] дворъ Чюдинь”), а затем в новелле 6580/1072 г., рассказывающей о перенесении мощей Бориса и Глеба, в конце которой отмечено, что “Вышгород тогда держал Чюдин”, то есть он был вышегородским наместником Изяслава. Второй и последний раз “Тукы, Чюдинов брат” упомянут в числе трех “мужей”, т.е. киевских бояр, погибших в 1078 г. в битве на Сожице.

Столь последовательное упоминание этих братьев, принадлежащих к высшему кругу киевской аристократии (как и Чюдин, Тукы принадлежал к ближайшему окружению Изяслава, подавая ему советы в начале восстания), и многолетняя дружба “ученика Феодосия” со “старцем Янемь” (Вышатичем?), который, как и его жена, удостоился погребения в центральном храме Печерского монастыря в числе других представителей боярских и княжеских семей, позволяет предположить, что и сам автор был выходцем из этого аристократического круга, подобно другим монахам, о которых рассказывает Житие Феодосия (Варлаам, “сын первого у князя боярина Иоанна”, скопец Ефрем, домоправитель Изяслава, безымянный “боярин”, позднее отошедший в остров на море).

Упоминание Чюдина, наместника Изяслава в Вышгороде, и Лазаря, настоятеля нового храма, в новелле 6580/1072 г., посвященной перенесению мощей Бориса и Глеба в церковь, построенную Изяславом[2], позволяет думать, что наш автор присутствовал на торжественной церемонии вместе с Феодосием, названным первым в числе других игуменов киевских монастырей. Это тем более вероятно, что формулярная часть описания торжеств 1072 г. в сокращенном виде повторяется под 6597/1089 г. при описании освящения церкви святой Богородицы в Печерском монастыре, которое заканчивается сходной формулой: “воеводьство держащю Киевьскои тысящи Яневи, игуменьство держащу Ивану” [Ип., 199].

Смерть Феодосия в 6582/1074 г., описанная его “учеником” много лет спустя после события, о чем свидетельствуют упоминаемые в тексте имена последующих игуменов – Стефана, Никона, Ивана, позволила ему припомнить многое из тогда пережитого, в том числе обычай Феодосия проводить пост в затворе, его поучения братии о посте, течение последующей болезни, трудные выборы нового игумена, которым по настоянию братии и вопреки желанию Феодосия был поставлен Стефан, посещение Феодосия на шестой день его болезни князем Святославом Ярославичем с сыном Глебом, их разговор с умирающим и последующее успение Феодосия, указанное с возможной точностью: во вторую субботу по Пасхе, во второй час дня (т.е. в 7 часов утра), месяца мая в 3-й день, “а индикта в 11 л[е]то”.

Последнее замечание оказывается весьма существенным, позволяя использовать упоминание счета лет по индиктам в качестве одного из признаков, характерных именно для новелл “ученика Феодосия”. Так индикты упоминаются в статьях 6360/852 г. (хронометрия ПВЛ), 6479/971 г. (обязательство Святослава перед греками), 6599/1091 г. (обретение мощей Феодосия), 6601/1093 г. (погребение Всеволода Ярославича), 6604/1097 г. (завершение рассказа о войне Владимира Мономаха с Олегом Святославичем), 6620/1112 г. (женитьба Ярослава Святополковича на дочери Мстислава Владимировича), 6623/1115 г. (перенос мощей Бориса и Глеба в новый храм в Вышгороде)[3].

Определенные биографические сведения об авторе содержат и представленные им в новелле 6582/1074 г. истории наиболее выдающихся иноков, которых “ученик Феодосия” знал лично, а не по рассказам старожилов, как Нестер/Нестор. Так, безусловный интерес для исследователя представляют его слова, что старец Еремей “помнил крещение земли Русской”, то есть служил одним из ценнейших источников информации для будущего летописца. Рассказ о другом старце, “прозорливце” Матфее, убеждает, что у автора были напряженные (или неприязненные) отношения с Никоном, когда по изгнании Стефана тот стал Печерским игуменом. Об этом можно судить по тому, что однажды во время заутрени этот старец увидел вместо Никона “осла, стояща на игумени м[е]ст[е]” [Ип., 182], а в другом случае по упоминанию “ран”, принимаемых от того же Никона старцем Исаакием.

Именно история старца Исаакия, рассказанная с подробностями, в том числе и о вынужденном бегстве Антония от Изяслава в Чернигов, когда разбитый параличем Исаакий был взят в свою келью Феодосием, позволяет думать, что к этому времени, то есть до мая 1069 г., автор рассказа уже находился в Печерском монастыре.

Важнейшим источником для биографии “ученика Феодосия” является его рассказ под 6599/1091 г. об обретении мощей Феодосия. В нем он сообщает, что после решения печерских старцев о необходимости перезахоронении Феодосия в новой Печерской церкви к нему обратился тогдашний игумен Иоанн с просьбой указать точное место захоронения прежнего игумена, а затем и раскопать его втайне от остальной братии. После рассказа о раскопках и указания полной (до часа) даты захоронения мощей Феодосия автор сообщает о посещении Феодосием при жизни своих духовных детей в Киеве, Яня и Марии, и о погребении Яневой жены Марии рядом с Феодосием через день после перенесения его мощей, что и было предсказано когда-то преподобным. Заканчивает же он все это молитвенной похвалой Феодосию, называя себя “азъ же гр[е]шныи, твои рабъ и ученикъ” [Ип., 204].

Следующим датированным событием, которое непосредственно затронуло Печерский монастырь и его иноков, стало нападение половцев с Боняком на Киев 20 июня 6604/1096 г. Город не был взят, но окрестные монастыри, в том числе и Печерский, нападавшие разграбили и пожгли. Монахи были застигнуты врасплох и, как писал наш автор, “намъ сущимъ по к[е]льямъ, почивающимъ по заутрени; и кликоша (половци. – А.Н.) около манастыря, и поставиша 2 стяга предъ вороты манастырьскыми; намъ же б[е]жащимъ задомъ монастыря, а другымъ уб[е]гшимъ на полат[е]; безбожнии же сынове Измаилеви выс[е]коша врата манастырю и устромишася по к[е]льямъ, выс[е]кающе двери, изношаху еже аще обр[е]таху у к[е]льи, и по семь вожгоша домъ святыя Владычиц[е] Богородиц[е]; и приидоша къ церкви, и зажгоша двер[е], яже ко угу устроенни[е], и въ вторыя, иже к с[е]веру; и вл[е]зъше у притворъ у гроба Федосьева, и вземьше иконы, зажигаху двери и укаряху Бога и законъ нашь” [Ип., 222-223].

Спустя много лет, записывая воспоминание о пережитом, “ученик Феодосия” не только присоединил к нему комментарий о происхождении половцев и ряда других кочевых народов, “пущенных на казнь христианам”, но и припомнил разговор, состоявшийся у него “за четыре года до этого”, то есть в 6599/1091 г., в Киеве с новгородцем Гурятой Роговичем, судя по отчеству, принадлежавшим к новгородскому боярству, чей рассказ о хождении его “отрока” в Печеру и в Югру и о встрече с “заклепанными” Александром Македонским народами передан автором прямой речью, как и его собственный комментарий со ссылкой на Мефодия Патарского. Такое авторское отступление, отнюдь не являющееся позднейшей вставкой, знакомит нас и с присущей ему формулой возвращения к первоначальной теме повествования: “но мы на прежер[е]ченное уворотимся”, которую обнаруживаем еще однажды под 6605/1097 г. после сделанного им отступления о характере Владимира Мономаха в Повести об ослеплении Василька Теребовльского, хотя наряду с этой “ученик Феодосия” использовал и другую синтагму – “мы на предлежащее възвратимся”, как то можно видеть по статьям 6360/852 г. (хронометрическая статья) и 6576/1068 г. (о казнях Божиих).

Очередное упоминание автора этой части летописи о себе и своей деятельности содержится под 6614/1106 г. в сообщении о смерти “старца Яня”, где “ученик”, спустя долгое время после события, записал: “В се же л[е]то преставися Янь, старець добрыи, живъ л[е]тъ 90, въ старост[е] мастит[е]; живъ по закону Божию, не хужии первыхъ праведникъ, у него же азъ слышахь многа словеса, яже вписахъ в л[е]тописиць; б[е] бо мужь благъ, и кротокъ, и см[е]ренъ, отгребаяся отъ всякоя вещи, его же и гробъ есть в Печерьскомь монастыр[е], у притвор[е], ид[е]же лежить т[е]ло его, положено м[е]сяца июня въ 24” [Ип., 257].

К сожалению, из-за последующих сокращений летописного текста мы никогда не выясним, кем был этот “старец Янь”, безусловно принадлежавший к аристократии Киева, поскольку он и его жена были удостоены высокой чести захоронения в церкви Успения Богородицы Печерского монастыря. Сопоставив приведенное выше свидетельство “ученика Феодосия” о “многих словесах”, которые он от него слышал и вписал в летописец, можно было бы заключить, что речь идет о Яне Вышатиче, сыне Вышаты Остромирича, родившегося в 1016 г., однако мы не можем с уверенностью говорить, что Ян Вышата был внуком новгородского посадника Остромира. Кроме того, идентификация Яня и Яна Вышатича затрудняется наличием предшествующей записи под этим же годом, согласно которой незадолго до смерти Яня Святополк послал против половцев “Яна Вышатича и брата его Путяту”, как значится в приписке над строкой, хотя вряд ли можно было посылать “в поле” 90-летнего старца, который, по словам автора, “жил по закону Божию, не хуже первых праведников”.

Все эти факты биографии “ученика Феодосия” связаны с Киевом или Печерским монастырем, иноком которого был наш автор. Поэтому особый интерес вызывает его последнее прямое упоминание о себе, связанное на этот раз с Ладогой на Волхове. В силу каких причин он оказался на русском Северо-Западе, долго ли там пробыл и когда вернулся, останется для нас навсегда загадкой, так же, как и многие другие обстоятельства его жизни, о которых он не счел нужным упоминать. Да и в этом случае, как я полагаю, он решился выступить из безликой тени повествователя только потому, что рассказ о чудесах далеких северных областей (сыплющиеся из облаков новорожденные “оленци малые” и “в[е]верица млада, акы топерво рожена, и възрастъши и расходится по земли” просыпающиеся с дождем на берегу Волхова “глазкы стекляныи, и малыи и великии, провертаны” [Ип., 227]) требовал свидетельских подтверждений, “послухов”, каковыми выступают в его новелле “Павел, посадник Ладожский” и “ладожане”, снабдившие автора в подтверждение своих слов первой зафиксированной в летописях археологической коллекцией, состоящей из более чем сотни стеклянных фризских бусин, вымытых дождями и водами Волхова из культурного слоя Ладожского посада.

Таковы достоверные факты биографии “ученика Феодосия”, сохраненные им самим для читателей. К этому можно прибавить его начитанность, не ослабевающий с юности интерес к различным небесным явлениям и знамениям, ко всему чудесному и таинственному, к волхвам и “бесовскому прельщению”, обширный материал о чем он получал от Яна Вышатича и Глеба Святославича. С другой стороны, излюбленными темами, характеризующими его душевный мир, можно назвать проповедь братской дружбы, согласия и любви, о чем он не раз говорит на страницах летописи, а также поучение о казнях Божьих, которыми исправляются людское своеволие, неразумие и пороки, тем самым возвращая нас на путь истинный, будь то морозы или суховеи, появление саранчи, поедающей посевы, кровопролитные усобицы князей и нашествия иноплеменников…

Среди таких пристрастий к определенным темам, не ускользнувших от внимания моих предшественников, следует отметить его устойчивую симпатию к одной ветви “ярославова племени” – Всеволоду Ярославичу, о любви к которому Ярослава он неоднократно упоминает на страницах летописи, и к его сыну Владимиру Мономаху, своему ровеснику. Последнего он особенно выделяет из числа других князей, подчеркивает его миролюбие, готовность пойти на уступки, наделяет его высокими душевными качествами, а рассказывая о малопривлекательных событиях первых лет княжения Святополка в Киеве – о развязанной убийством Итларя и Китаня войне с половцами, о последовавшей в связи с этим настоящей “охоте” на Олега Святославича, бившегося за возвращение себе и братьям отцовского наследства, о междоусобных битвах, вызванных ослеплением Василька Теребовльского, старается снять возможные обвинения с Владимира Мономаха, неприметно подчеркивая вину Святополка. И наоборот, рассказывая о последующих победоносных походах на половцев, - практически всю инициативу усваивает не Святополку, а именно Владимиру, как если бы тот был реальным соправителем великого князя киевского.

Эти пристрастия “ученика Феодосия” тем более любопытны, что, судя по всему, он не был рядовым иноком в Печерском монастыре, занимая не совсем понятное нам положение в обители как в период игуменства Феодосия, так и после его смерти. О последнем можно только догадываться, поскольку разнесенные по летописи новеллы, рассказывающие о начале Печерского монастыря, успении Феодосия и обретении его мощей, образуют как бы “триптих”, посвященный этому игумену, написанный последовательно и любовно человеком, близко знавшим и глубоко почитавшим покойного. Эти новеллы – своего рода “венок” благодарной памяти на могилу усопшего учителя от ученика, знавшего его самого, его дела и мысли, круг его общения, проводившего игумена в последний путь, а затем способствовавшего его посмертному апофеозу.

Не приходится сомневаться в особенной близости этих двух людей – властного игумена, твердой, а порою и жесткой рукой направлявшего ход монастырской жизни в соответствии со Студийским уставом, впервые внесенным именно Феодосием в практику русского монашества, порицавшего и поучавшего киевских князей, не боясь державного гнева, вызываемого нелицеприятными обличениями их поступков, и молодого послушника, по каким-то неизвестным нам причинам вынужденного в расцвете юности искать приюта в стенах монастыря.

Как я отмечал выше, приход “ученика” в Печерский монастырь вероятнее всего следует датировать концом 1068 или первой половиной 1069 г. В первом случае причиной его вынужденного ухода из дома могло быть восстание 1068 г., поразившее его семью, во втором случае – репрессии, обрушенные Мстиславом Изяславичем на каких-то киевских “мужей”, то есть бояр, которых он “казнил, не испытав”. И то, и другое остается на уровне догадок и никогда не сможет получить подтверждения или опровержения, но сам факт прихода “ученика Феодосия” в Печерский монастырь в 1069 г. представляется мне вполне вероятным. Из этого следует, что до смерти Феодосия он пробыл в монастыре около пяти лет, а поскольку нет никаких оснований полагать, что был сразу же пострижен игуменом (сам он пишет только, что Феодосий его “принял”), большая часть этого времени (если не вся) должна была пройти в послушничестве, в приуготовлении к принятию монашества. Такое обязательное испытание послушничеством отмечено в Житии Феодосия Нестером/Нестором, который писал, что хотя Феодосий с радостью принимал всех приходящих к нему в монастырь, но не сразу постригал пришедшего, повелевая ему в своей одежде ходить, пока неофит не изучит весь строй монастырской жизни, после чего только облекал в монашескую одежду, но опять-таки совершал постриг лишь после того, как новообращенный выучит и станет знатоком всех монастырских служб[4].

Между тем существует документ, позволяющий утверждать, что “ученик Феодосия” свое послушничество проводил именно в услужении у игумена, т.е. был его келейником. Об этом говорит трогательная похвала и молитва к наставнику, заключающая новеллу об обретении его мощей и свидетельствующая о безусловной сердечной и духовной близости между настоятелем монастыря и его келейником:

“Азъ же гр[е]шныи, твои рабъ и ученикъ, недоум[е]ю, чимъ похвалити тя, добраго твоего житья и въздержанья. Но се реку мало н[е]что: радуися, отче нашь и наставниче Федосии, мирьскыя плища отринувъ, молчанье възлюбивъ, Богу послужилъ еси у мнишьскомъ житьи, всяко соб[е] принес[е]нье принеслъ еси божественое, пос[е]щеньемь преузвысився, плотьскыхъ сластии възненавидивъ, и мирьскую красоту и желанье в[е]ка сего отринувъ, усл[е]дуя стопамъ высокомысленымъ, Отцемь ревнуя, молчаньемъ взвышаяся, смиреньемь украшаяся. Радуися, укр[е]плеся надежею и в[е]чныхъ благъ приемъ, умертвивъ плотьскую похоть, источникъ безаконью и мятежь, преподобне, и б[е]совскихъ козн[е]и изб[е]гъ, и отъ сити его, с праведными, отче, почилъ еси, усприемъ противу трудомъ своимъ изм[е]здье, Отцемь насл[е]дникъ бывъ, посл[е]довавъ ученью ихъ и нраву ихъ, въздержанью ихъ, и правило ихъ правя. Паче же ревноваше великому Федосью житьемь и нравомь и въздержаньемь, ревнуя и посл[е]дьствуя обычаю его и пр[е]ходя отъ д[е]ла в д[е]ло уншее, обычныя молбы Богу уздая и воню благоуханья принося кад[е]ло молитвеное, темьянъ благоуханьныи; поб[е]дивъ мирьскую похоть и миродерьжца князя в[е]ка сего, супротивника поправъ дьявола и его козни, поб[е]дьникъ явися, противнымъ его стр[е]ламъ и гордымъ помысломъ ставь супротивно, укрипився оружьемь крестьнымъ и в[е]рою непобидимою и Божьею помощью. И помолися за мя, честныи отче, избавлену быти отъ сити неприязненъ, и отъ противнаго врага съблюди мя твоими молитвами” [Ип., 204-205].

Рекомендуя себя в первой фразе в качестве не только ученика, но и раба Феодосия, то есть слуги, автор недвусмысленно указывает на свое положение при жизни игумена в качестве его келейника. Об этом можно было догадаться по обращению печерского игумена Иоанна для отыскания могилы своего предшественника спустя 18 лет после смерти последнего не к кому-либо другому из братии монастыря, а именно к “ученику Феодосия”, что должно было иметь под собой весьма серьезные основания. Даже если допустить, что к тому времени в монастыре уже не осталось в живых никого из чернецов, помнивших место захоронения Феодосия, еще были живы его сподвижники, занимавшие тогда епископские кафедры. Между тем для отыскания могилы и извлечения мощей был избран именно “ученик”, который сразу “назнаменавша м[е]сто, кд[е] копати, кром[е] устья”, быть может, потому, что сам некогда выкопал здесь яму для тела наставника. Иными словами, это был действительно близкий Феодосию человек, на протяжении всех прошедших лет продолжавший следить за могилой и пещерой учителя, в которую тот уединялся во время постов.

Теперь, когда определен статус “ученика Феодосия” при жизни его учителя, можно сделать следующий шаг на пути его идентификации.

Как известно, время написания Нестером/Нестором Жития Феодосия большинство исследователей определяет в пределах до смерти игумена Никона в 1088 г., поскольку его преемник Иоанн нигде в тексте Жития Феодосия не назван, как не указана и смерть Никона. Из этого можно с уверенностью заключить, что Нестер/Нестор собирал сведения о Феодосии в Печерском монастыре ранее указанной даты, а стало быть, в числе его информаторов должен был быть и “ученик Феодосия”. Такое умозаключение заставляет нас еще раз обратиться к тексту Жития Феодосия, написанного Нестером/Нестором, чтобы ознакомиться с кругом его информаторов и попытаться найти среди них действительно близкого к Феодосию человека, который удовлетворял бы двум основным требованиям: был связан с Феодосием в быту и причастен к литературной работе.

По словам Нестера/Нестора, первым и, по-видимому, одним из наиболее широко осведомленных информаторов о жизни монастыря и юношеских годах Феодосия был монастырский келарь Феодор, которому о детстве и отрочестве игумена рассказала однажды мать преподобного, когда еще пыталась извлечь последнего из монастыря[5]. Кроме обстоятельств жизни Феодосия до пострига, Феодор рассказывал Нестеру/Нестору о подвигах игумена на поприще монастырского хозяйства – в пекарне, поскольку был крепок и силен, в качестве водоноса и дровокола [Усп. сб., 96-97], что подтверждает расчеты некоторых историков, согласно которым Феодосий умер очень молодым, всего 38 лет от роду[6], а не 82 лет, как то показывает Устюжский летописный свод[7]. Особенно часто Феодор наблюдал сотрудничество Феодосия и Никона, однако не писавших, а лишь переплетавших книги, причем сам Феодосий занимался только прядением ниток для сшивания тетрадок и крепления блока к переплету[8].

Другим своим информатором о жизни Феодосия Нестер/Нестор называет некоего чернеца Илариона, передавшего ему рассказ игумена об искушении бесовском и, в свою очередь, рассказавшего о том, как Феодосий помог ему в такой же ситуации:

“Аще пакы слышааше от братия кому же сущю от мьчьтании б[е]совьскыихъ, то сия призъвавъ и, яко въ вьс[е]хъ искушенихъ бывъ, учааше и наказааше стати кр[е]пъц[е] противу дияволемъ къзньмъ, никако же поступати, ни раслаб[е]тися от мьчьтании и б[е]совьскыя напасти, не отходити имъ от м[е]ста того, нъ постъмь и молитвою оградитися и Бога часто призывати на поб[е]ду злааго б[е]са. Глаголаше же и се къ нимъ, яко “тако и мн[е] б[е] испьрва: единои бо нощи поющю ми въ кели обычьныя псалъмы, и се пьсъ чьрнъ ста предъ мною, якоже имь мн[е] нельз[е] ни поклонитися; стоящю же ему на многъ часъ предъ мною; се же азъ постреченъ бывъ хот[е]хъ ударити и, и се невидимъ бысть от мене; тъгда же страхъ и трепетъ обиятъ мя, яко же хот[е]ти ми б[е]жати отъ м[е]ста того, яко аще не бы Господь помоглъ ми; се бо малы въспрянувъ от ужасти, начахъ прил[е]жьно Бога молити и часто поклоние кол[е]номъ творити, и тако отбеже отъ мене страхъ тъ; яко же отъ того часа не бояти ми ся ихъ, аще предъ очима моима являхуть ми ся”.

Къ симъ же и ина многа словеса глаголаше, укр[е]пя я на зълыя духы, и тако отпущааше я, радующася и славя Бога о таков[е]мь наказании добляаго наставьника и учителя ихъ.

И се испов[е]да ми единъ отъ братия, именьмь Иларионъ, глаголя, яко “многу ми пакость творяху въ келии зълии б[е]си”, егда бо ему легъшю на ложи своемь, и се множьство б[е]совъ пришьдъше и за власы имъше и, и тако пьхающе, влачахути и, и друзии же ст[е]ну подъимъше, глаголаху, с[е]мо да влеченъ будеть, яко ст[е]ною подавленъ. И тако по вся нощи творяхуть ему. И уже не могыи тьрп[е]ти, шедъ съпов[е]да преподобьнуму отцю Феодосию пакость б[е]совьскую, и хотя отъити отъ м[е]ста того въ ину келию, то же блаженыи моляшети и глаголя: “ни, брате, не отходи отъ м[е]ста того, да не коко похваляться тобою злии дуси, яко поб[е]дивъше тя и б[е]ду на тя сотворьше; оттол[е] пакы больше зъло начьнути ти творити, яко власть приимъше на тя; нъ се да молишися Богу въ келии своеи, да и Богъ, видя твое терьп[е]ние, подасть ти поб[е]ду на ня, яко же не съм[е]ти имъ ни приближитися къ тебе”. Онъ же пакы глаголаше ему: “молю ти ся, отче, яко отсел[е] не могу пребывати въ келии множьства ради живущихъ б[е]совъ въ неи”.

Тъгда же блаженыи перекрестивы и, таче глагола ему: “иди и буди въ келии своеи, и отсел[е] не имуть ти никоея же пакости створити лукавии б[е]си, не бо вид[е]ти ихъ имаши”. Онъ же в[е]ру имъ, и поклонивъся святоуоуму, отъиде. И тако въ ту нощь легъ въ келии своеи, съпа сладько, и отътол[е] проныривии б[е]си не съм[е]ша ни приближитися къ м[е]сту тому, молитвами бо преподобнаго отца нашего Феодосия отъгоними суще и б[е]жаще отидоша” [Усп. сб., 99-100].

Рассказ этот, записанный Нестером/Нестором, для нас особенно интересен, поскольку далее автор Жития Феодосия пишет об этом Иларионе следующее:

“И се пакы тъ же чьрньць Иларионъ съпов[е]да ми, бяше бо и книгамъ хытръ писати, сии по вся дни и нощи писааше книгы въ келии у блаженааго отца нашего Феодосия, оному же псалтырь усты поющю тихо и рукама прядуща вълну или кое ино д[е]ло д[е]лающа” [Усп. сб., 100].

Если мы вспомним, что Феодосий, по свидетельству Нестера/Нестора, особенно преследовал хождение монахов из кельи в келью и ночные монашеские беседы [Усп. сб., 91], то здесь мы встречаемся с исключительным случаем, обнаруживая в Илларионе единственного действительно приближенного к нему человека, притом занимавшегося не переплетом книг, как Никон, а их написанием в келье самого игумена, что позволяет видеть в Иларионе еще и келейника Феодосия в последние годы его жизни. Этот совершенно исключительный по своему значению факт, с высокой степенью вероятности позволяющий идентифицировать “ученика Феодосия” с чернецом Иларионом, который теперь предстает перед нами не только одним из писателей конца XI и начала XII в., но именно автором текста ПВЛ, непостижимым образом ускользнул от внимания всех предшествующих исследователей этого сюжета, в том числе А.А.Шахматова и А.Г.Кузьмина[9]. И это при том, что еще В.С.Иконников, указывая на развитие книжного дела в Печерском монастыре вообще, об обязательном, согласно Студийскому уставу, устройстве и пополнении обширной библиотеки в каждом монастыре, живущем по этому уставу, о значительных личных книжных собраниях печерских монахов, непосредственно указывал на Илариона и его книжные занятия в келье Феодосия[10].

О том, что Иларион, келейник Феодосия, а затем и монах Киево-Печерского монастыря, был профессиональным писателем и летописцем, можно было догадаться и раньше, поскольку в тех самых заметках и новеллах ПВЛ, где их автор говорит о себе в первом лице, в частности, где он упоминает о смерти Яня, “старца добраго”, Иларион пишет, что “у него же азъ слышахъ многа словеса, яже вписа в л[е]тописиць” [Ип., 257].

Насколько тесно связан был с Феодосием в монастырской жизни Иларион, показывает следующий за этим рассказ о чуде с золотой гривной, переданный Нестеру/Нестору, по всей видимости, не монастырским экономом Анастасием, а самим Иларионом:

“Тако же въ единъ вечеръ д[е]лающема има (т.е. Феодосию и Илариону. - А.Н.) къжьдо свое д[е]ло, и се въниде икономъ, глаголя блаженому, яко въ утрии день не имамъ купити еже на ядь братии и на ину потребу. То же блаженыи глаголя ему: “се, яко же видиши, уже вечеръ сущь, и утрьнии день далече есть; т[е]мь же иди и потрьпи мало, моляся Богу, некъли тъ помилуеть ны и попечеться о насъ, яко же самъ хощеть”.

И то слышавъ икономъ, отъиде; таче шедъ блаженыи, иде въ келию свою п[е]тъ по обычаю оба на десяте псалма; тако же и по молитв[е] шьдъ, с[е]де д[е]лая д[е]ло свое. И се пакы въниде икономъ, то же глаголя. Тъгда отв[е]ща ему блаженыи, р[е]хъ: “ти иди и помолися Богу; въ утрии днь шедъ въ градъ и у продающиихъ да и възьмеши въ заимъ, иже ти на потребу братии, и посл[е]дь, егда бо год[е]явъшюуму Богу, отдамы дългъ от Бога, таче в[е]рьнъ есть, глаголя, и не пьц[е]теся утр[е]ишимь, и тъ не имать насъ оставити”.

Таче отшедъшю иконому, и се вълезе св[е]тьлъ отрокъ въ воиньст[е]и одеянии, и поклонивъся, и ничьсоже рекыи, и положивъ же на стълп[е] гривьну злата, и тако пакы мълча излезе вънъ. Тъгда же въставъ блаженыи и възьмъ злато, и съ сльзами помолися въ ум[е] своемь, таче вратаря възъвавъ, пыташе и, еда къто къ воротомъ приходи въ сию нощь. Онъ же съ клятвою изв[е]щася, яко и еще св[е]т[е] затвореномъ сущемъ воротомъ, и оттол[е] н[е]смь ихъ отврьзалъ, и никто же приходилъ къ нимъ. Тъгда же блаженыи призвавъ иконома подасть ему гривьну злата, глаголя: “чьто глаголеши, брате Анастасе, яко не имамъ чимь купити братии требования; нъ сице шьдъ купи, еже на потребу братии, въ утр[е]и же пакы день Богъ да попечеться нами”. Тъгда же икономъ разум[е]въ, падъ, поклонися ему.

Блаженыи же уча, аше и глаголя: “николи же не отъчаися, нъ въ время кр[е]пяся, вьсю печаль свою възвьрзи къ богу, яко тъ попечеться нами, яко же хощеть”. И сътвориши братии праздьникъ великъ дньсь, Богъ же пакы не скудьно подавааше ему, еже на потребу божествьноуоуму тому стаду” [Усп. сб., 100-101].

Очень может быть, что и рассказ о последних минутах Феодосия перед смертью, сохраненный в передаче Нестера/Нестора, на самом деле принадлежит Илариону, имя которого здесь не названо, а сам информатор обозначен описательно как “единъ от брати[е], иже вьсегда служааше ему”, что в данной ситуации более всего соответствует положению при игумене именно Илариона. Суть рассказа в следующем.

После того, как Феодосий простился с братией и своим приемником Стефаном, он “отпусти я вънъ вься, ни единого же у себе оставивъ. Единъ же от брати[е], иже вьсегда служааше ему, малу сътворь скважьню, съмотряше ею. И се блаженыи въставъ и ниць легъ на кол[е]ну, моляше съ сльзами милостивааго Бога о спасении душа своея, вься святыя призывая на помощь, и наипаче же святую владычицю нашю Богородицю, и тою Господа Бога Спаса нашего Исуса Христа, моля о стаде своемь и о м[е]ст[е] томь. И тако пакы по молитв[е] възлеже на м[е]ст[е] своемь, и мало полежавъ, таче възьр[е]въ на небо и великъмь гласомь, лице весело имыи, рече: “Благословленъ Богъ; аще тако есть, то уже не боюся, нъ паче радуяся отхожю св[е]та сего”. Се же яко же разум[е]ти есть, яко обавление н[е]кое вид[е]въ, сице издрече. Яко по томь опрятавъся и ноз[е] простьръ, и руц[е] на пьрьсьхъ крьстообразьн[е] положь, пр[е]дасть святую ту душю въ руц[е] Божии и пр[е]ложися къ святыимъ отцемъ.

Тъгда же братия сътвориша надъ нимь плачь великъ, и тако възьмъше того, несоша въ церкъвь и по обычаю святое п[е]ние сътвориша” [Усп. сб., 130].

Представленная Нестером/Нестором картина повседневной (и повсенощной) работы Илариона по составлению и переписке книг, нитки для которых традиционно, как и ранее в содружестве с Никоном, сучил Феодосий, позволяет считать, что книжное дело началось в Киево-Печерском монастыре еще до появления там Илариона, которого по причине его грамотности выделил и приблизил к себе Феодосий. Как видно, в свои семнадцать лет Иларион (о догадках по поводу его мирского имени я скажу позже) получил достаточно хорошее образование, чтобы исполнять при Феодосии роль не только переписчика книг, но также и секретаря, записывавшего диктуемые ему послания к князьям и “чадам духовным”, о которых нам известно из его жития или из литературной традиции, возможно, не всегда точной. Как бы то ни было, до нас не дошло ни одного намека, что Феодосий сам писал приписываемые ему творения. Более того, как мы видели выше, предание отводит печерскому игумену при написании и переплете книг исключительно вспомогательную роль прядильщика шерсти и сучильщика ниток для сшивания тетрадей.

В этом случае естественно задаться вопросом: а что представляли собою книги, которые писал Иларион и которые переплетал Никон? Здесь мы подходим к вопросу о самой сути киево-печерского летописания, которое традиционно воспринимается многими как ведение одной-единственной погодной летописи по заказу киевского князя. Затем по прихоти другого князя эта рукопись якобы изымается из Печерского монастыря и передается в Михайловский монастырь на Выдобыче, а потом начинает путешествие по градам и весям, попадая в руки то одного, то другого княжеского летописца, который то вымарывал написанное предшественником, если это не устраивало его князя, то вписывал угодную этому князю отсебятину[11].

На самом деле ничего подобного не было и быть не могло, как не было никогда княжеских летописцев, поскольку все летописи писались, дополнялись и переписывались или в монастырях, или в епископских скрипториях, находившихся опять же большей частью при том или ином монастыре. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно перечитать летописи, в которых отсутствуют какие-либо описания княжеских замков, дворов, приемов, придворных, прислуги, “чад и домочадцев”, как отсутствуют сколько-нибудь подробные картины городской жизни, улиц, площадей, церквей, базаров, описания одежды, фортификационных сооружений, организации городского суда, совета, публичных казней, торжеств и много другого, что наполняет светские хроники западноевропейского Средневековья. Одним из самых ярких доказательств неразвитости светского летописания на Руси в XI-XII вв. является полное отсутствие в летописях реального описания битв и воинских стычек, в которых обязательно перечисление наиболее отличившихся рыцарей и совершенных ими подвигов, чем так отличаются от русских летописей западноевропейские и восточные хроники и что заменено в наших летописях краткими речевыми штампами.

Так произошло потому, что наши летописи отражают по большей части не реальную жизнь средневекового русского города во всей ее пестроте и многообразии, а всего только эхо этой жизни, глохнущее за монастырскими стенами.

Что же касается киево-печерского летописания, а более широко – книжного дела вообще, то для монастыря, кроме средства пополнения своей библиотеки, это был один из важнейших и весомых источников дохода. Печерский монастырь с самого своего основания был автономен как политически, позволяя себе фрондировать в отношении того или иного киевского князя, “сокрушая его гордыню”, так и экономически. И хотя у него постепенно появлялись села с рабами, а доброхоты постоянно одаривали его деньгами или продуктами, жизнь братии при Варлааме и Феодосии весьма часто зависела от их собственного рукоделия, как об этом писал Нестер/Нестор:

“А еже исперьва житие ихъ въ пещер[е], и елико скърби и печали прияша, т[е]сноты ради м[е]ста того, Богу единомоу съв[е]доущю, а оустомъ человечьскомъ не мощно испов[е]дати. К симъ же и ядь ихъ б[е] ръжанъ хл[е]бъ тъкмо ти вода; въ соуботоу же ти въ нед[е]лю сочива въкоушахоуть. Многашьды же и въ та дни не обр[е]тъшю ся сочивоу, зелие съваривъше едино и то ядяхоу, еще же и роукама своима д[е]ляхоуть д[е]ло: ово ли копытьца плетоуще и клобоукы, и ина роучьная д[е]ла строяще, и тако носяще въ градъ продаяхоу и т[е]мь жито коупяхоу. И се разд[е]ляхуть, да къждо въ нощи свою часть измеляшеть на състроение хл[е]бомъ, таче по томь начатъкъ п[е]нию заоутрьнюоумоу творяхоу, и тако пакы д[е]лаахоу роучьное свое д[е]ло. Дроугоици же въ оград[е] копахоуть зелиинааго ради растения, дондеже боудяше годъ божествьноуоумоу славословию. <…> И тако по вся дни троудяще пребывахоуть въ любъви Божии” [Усп. сб., 87].

Появление в конце 60-х годов в монастыре грамотного, начитанного юноши, который позднее получил имя Илариона, позволил Феодосию в очередной раз поднять престиж и обеспеченность монастыря, потому что книги были дороги и значились в числе первых военных трофеев или объектов покражи. Многочисленные церкви Киева и его окрестностей нуждались в служебных книгах, монахи и миряне – в душеполезном чтении, начинавшие зарождаться княжеские и боярские библиотеки требовали переводов с иностранных языков и роскошных иллюминованных фолиантов, свидетельством чему может служить знаменитый Изборник Святослава 1073 г., который был выполнен в Киеве как раз во время книжной деятельности Илариона.

Переписка книг требовала корректорских навыков, последние – начитанности и энциклопедической образованности редактора и переписчика, а вся эта работа рождала импульс к собственному литературному творчеству. Сейчас трудно сказать, как, в каком виде и когда в Печерском монастыре зародилось летописание, однако нет никаких сомнений, что его начало и последующее развитие было положено именно Иларионом[12].

Чтобы во всем этом разобраться, следует еще раз вернуться к тексту летописи и на этот раз рассмотреть ее структуру.

Примечания

[1] Святский Д. Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения. Пг., 1915, с. 17-18 и 129-131.

[2] В протографе Ипатьевского и Лаврентьевского списков была представлена только первая половина этой новеллы; вторая часть в составе всего текста сохранилась в Анонимном сказании о Борисе и Глебе от “и ц‡ловаша святааго Бориса главу” до “онъ же прослави Бога о благодарении святою” [Усп. сб., 62-63].

[3] В Лаврентьевском списке под 6633/1025 г. сохранилось упоминание “индикта третьего л‡та”, под которым описана смерть Владимира Мономаха [Л., 293], утраченное в Ипатьевском списке.

[4] Житие Феодосия. // Успенский сборник XII-XIII вв. М., 1977, с. 89.

[5] “Се же житие блаженааго отца нашего Феодосия отъ оуны вьрсты до сде дондеже прииде въ пещероу, мати же его съпов‡да единомоу от братия именьмь Феодору, иже б‡ келарь при отци нашемь Феодосии. Аз же от него вся си слышавъ, оному съпов‡дающю ми, и въписахъ на память вс‡мъ почитающимъ я” [Усп. сб., 83].

[6] Чаговец В.А. Преподобный Феодосий Печерский, его жизнь и сочинения. Киев, 1901, с. 38.

[7] Устюжский летописный свод. М.-Л., 1950, с. 42.

[8] “Многашьды  же пакы великоуоумоу Никоноу с‡дящю и д‡лающю книгы, и блаженоуоуму въскраи того с‡дящю и прядущю нити, еже на потребу таковоуоуму д‡лу” [Усп. сб., 97].

[9] В своей работе А.Г.Кузьмин указывает Илариона в качестве лишь информатора Нестера/Нестора, забывая о его постоянном писательском труде (Кузьмин А.Г. Начальные этапы…, с. 149).

[10] Иконников В.С. Опыт русской историографии. Т. 2, кн. 1. Киев, 1908, с. 236.

[11] Шахматов А.А. Повесть временных лет. Т. I. Вводная часть. Текст. Примечания. Пг., 1917, с. XVII.

[12] Я не рассматриваю осторожно высказанного А.Г.Кузьминым (Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания…, с. 163-164) предположения о возможном тождестве “ученика Феодосия” с Сильвестром, игуменом Михайлова монастыря в Киеве, как потому, что для этого нет никаких, кроме гадательных, оснований, так и потому, что черноризец Печерского монастыря не мог стать игуменом какого-либо другого, не новооснованного монастыря, каким был Михайловский монастырь в момент ухода из него Лазаря на епископскую кафедру в Переяславль (см. отказ братии Печерского монастыря на поставление из своей братии игуменом Якова только потому, что он “не зд‡ есть постригълъся” [Ип.,177]).

Никитин  А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку