Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Временное правительство
(2 марта 1917 г. — 25 октября 1917 г.)
3. МОИ ПОБЕДЫ — И МОЕ ПОРАЖЕНИЕ
Итак, я получил во Временном правительстве первого состава пост министра
иностранных дел, давно намеченный для меня общественным мнением и мнением
моих товарищей. Мое положение казалось очень прочным, да оно таковым и было
— вначале.
Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось
учиться налету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на
Дворцовой площади, как полный хозяин своего дела. Я, кажется, был также
единственным, который не уволил никого из служащих. Я ценил заведенную
машину с точки зрения техники и традиции. Я знал, что в составе служащих
есть люди, не разделяющие моих взглядов на очередные вопросы внешней
политики, но не боялся их влияния на меня и полагался на их служебную
добросовестность. Я собрал всех служащих при вступлении в министерство и
указал им на единство нашей цели и на необходимость считаться с духом нового
режима.
Я, конечно, не считал этого министерства «легким», как Штюрмер. Я хотел сам
входить во всё, и масса времени уходила на ознакомление с текущим
материалом, с ежедневной корреспонденцией, с расшифровками «черного
кабинета», не говоря уже о приемах нужных и ненужных посетителей и
просителей. Часть дня уходила на ежедневные беседы с послами. У меня
собирались Бьюкенен, Палеолог и Карлотти. Сполайкович тоже добивался участия
в этих свиданиях, но «европейские» союзники хотели со мной беседовать
наедине, и сербу я назначал отдельные свидания. Напомню, что дважды в день я
участвовал в заседаниях министров, которые посещал аккуратно, а среди дня
еще находил {337} время заехать в редакцию «Речи», чтобы осведомить
сотрудников о наиболее важных новостях дня и сговориться о проведении нашей
точки зрения.
При всем том, я сам не считал своего положения прочным — дальше скажу,
почему — и не собирался переезжать в роскошную квартиру министерского
помещения, занимавшуюся H. H. Покровским. Так как иногда приходилось
работать в министерстве далеко за полночь, я велел поставить себе кровать в
маленькой комнатке для служащих, по другую сторону коридора, и оставался там
ночевать, обеспечив себе утренний стакан чая. Так сложилось мое ежедневное
времяпрепровождение за эти два месяца моей министерской деятельности.
Перехожу теперь к элементам непрочности положения. Мы все, решительно во
всех областях жизни, получили тяжелое наследство от низложенного режима. Об
этом достаточно говорилось раньше.
К прежним затруднениям прибавились теперь новые, созданные специальной
идеологией нового строя. В области экономической, финансовой,
административной, — в особенности социальной и национальной, — нас ждали
трудноразрешимые проблемы. Но не все они выдвинулись сразу на первую
очередь. На первом плане стоял, напротив, с самого начала революции,
коренной вопрос о войне и мире, ближе всего касавшийся именно меня и
военного министра.
Мы знали, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности
довести войну «до победного конца». Именно эта неспособность обеспечила
содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной
Думы. Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе
вызовет энтузиазм в стране и отразится на подъеме боеспособности армии. В
первые моменты эта надежда разделялась и нашими союзниками — по крайней
мере, левой частью их печати и общественного мнения. Но это длилось недолго
и у них, и, тем более, у нас. Мы знали, что затянувшаяся война, в связи с
расстройством снабжения, утомила и понизила дух армии.
Последние наборы давали материал, неспособный влить {338} в армию новое
настроение. Так называемые «запасные» батальоны новобранцев, плохо обученные
и недисциплинированные, разбегались по дороге на фронт, а те, которые
доходили, в неполном составе, — по мнению регулярной армии, лучше бы не
доходили вовсе.
Раньше, чем они прочли номер «Окопной правды», — листка, разбрасывавшегося в
окопах на германские деньги с целью разложить армию, — и раньше, чем
появились в ее рядах в заметном количестве свои, русские агитаторы, процесс
разложения уже зашел далеко в солдатских рядах. Десять дней спустя после
создания правительства ген. Алексеев уже писал Гучкову, что он не в
состоянии исполнить обязательство, принятое перед союзниками на совещаниях в
Шантильи 15-18 ноября 1916 г. и в Петрограде в феврале 1917 г.: «Мы приняли
обязательство не позже как через три недели после начала наступления
союзников решительно атаковать противника...
Теперь дело сводится к тому, чтобы, с меньшей потерей нашего достоинства
перед союзниками, или отсрочить принятые обязательства, или совсем
уклониться от исполнения их... Уже пришлось сообщить, что мы можем начать
активные действия не раньше, первых чисел мая... Придется высказать, что
раньше июля они не могут на нас рассчитывать». И, с противной стороны, ген.
Людендорф свидетельствовал в своих воспоминаниях: «Если бы русские атаковали
нас хотя бы с небольшим успехом в апреле и мае 1917 г., ... борьба была бы
для нас необычайно трудной... Представляя себе, что русские успехи в июле
имели бы место в апреле и мае, я не знаю, как справилось бы верховное
командование с положением... Только русская революция спасла нас в апреле и
мае 1917г. от тяжелого положения».
Естественно, возникал вопрос, может ли Россия вообще продолжать войну. А
если не может, то может ли она продолжать прежнюю политику? Оба вопроса,
военный и дипломатический, тесно связывались вместе. Но так обнаженно они
никогда не ставились. Поставить их так — значило бы выйти из войны
посредством {339} сепаратного мира. А это рассматривалось, как позор,
несовместимый с честью и достоинством России. И когда, в конце
восьмимесячного периода существования Временного правительства, военный
министр Верховский осмелился намекнуть на возможность сепаратного мира, он
вызвал негодование моего преемника Терещенко и должен был немедленно уйти в
отставку. Итак, прекратить войну признавалось возможным только путем
заключения общего с союзниками мира. Но как настоять на таком мире, не
заставив не только нас, но и их изменить свою политику? А это было,
очевидно, невозможно, и защитники такого решения, неизбежно, попадали в
заколдованный круг. В этом была сила моей позиции, и топтание на одном месте
после моего ухода показало ее правильность. Надо было, неизбежно, продолжать
и войну, и политику.
Положение таким было и таким осталось бы (оно и оставалось таким
фактически), если бы не вмешался новый фактор, который обещал разрубить
гордиев узел вопроса. Этим фактором было воздействие русского
циммервальдизма. Вместо проблемы: «война или мир» — циммервальдисты (а
такими признавали себя вначале и Керенский, и Церетели) провозгласили
лозунг: «война — или революция». Циммервальдец Мартов, кажется, первый
формулировал этот лозунг в воззвании к трудящимся массам всего мира,
принятом на экстренном собрании всех находившихся в Швейцарии
единомышленников в Берне, куда был перенесен центр будущего третьего
интернационала.
«Или революция убьет войну, или война убьет революцию» — так развертывался
этот лозунг. Если война убьет революцию — это значит победит реакция,
«контрреволюция».
Если революция победит войну — а это возможно только в международном
масштабе, — то, значит, революция достигла своей последней цели. Такая
постановка была нереальна, как и мировой переворот; но для русских полу- или
четверть-циммервальдцев нереальность ее скрывалась в туманной дали, а между
тем новая формула открывала возможность какого-то нового решения. Убедить
союзников в этой возможности было делом {340} международного пролетариата.
Надо было «просто» изменить их взгляд на «цели войны».
В такой постановке циммервальдский лозунг появляется у нас в первые же дни
революции. В первом же номере советского органа «Известия», в манифесте ЦК
большевиков мы находим его в развернутом виде. «Немедленная и неотложная
задача Временного правительства (тогда еще не успевшего создаться), —
диктуют «Известия», — войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для
революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и
поработителей, против царских правительств и капиталистических клик, — и
немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана
порабощенным народам». Большевики знали, о чем они говорили: это есть
превращение войны в окопах во внутреннюю гражданскую войну. Но их
подражатели в России не знали — и упрощали. 14 марта Совет р. и с. депутатов
выпускает воззвание к народам всего мира с призывом: «начать решительную
борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран и взять в свои руки
решение вопроса о войне и мире». Правда, тут же Чхеидзе ведет упрощение еще
дальше: «Предложение мы делаем с оружием в руках, и центр воззвания вовсе не
в том, что мы устали и просим мира. Лозунг воззвания: "долой Вильгельма".
Это уже — совсем лояльно, и соответствующее предложение вносится немедленно
же в «контактную комиссию» Совета и правительства.
Нас приглашали тут немедленно и торжественно обратиться к стране с
заявлением, что мы, во-первых, в духе «мира без аннексий и контрибуций»,
решительно отказываемся от завоевательных империалистических стремлений и,
во-вторых, обязываемся безотлагательно предпринять перед союзниками шаги,
направленные к достижению всеобщего мира. Церетели, только что вернувшийся
из сибирской ссылки, уверял, что такое обращение вызовет небывалый подъем
духа в армии и за нами «пойдут все, как один человек», а я, в частности,
сумею своими «тонкими дипломатическими приемами» убедить союзников принять
директиву Совета.
Тщетно я {341} пытался убедить самого Церетели, циммервальдца по
недоразумению, что соцалисты-патриоты воюющих стран, находящиеся у власти,
никогда на циммервальдскую формулу не пойдут и сговориться с ними на этой
почве невозможно. Циммервальдизм проник тогда и в наши ряды. В частности, у
кн. Львова он проявился в обычном для него лирическом освещении. 27 апреля,
на собрании четырех Дум, он говорил: «Великая русская революция поистине
чудесна в своем величавом, спокойном шествии... Чудесна в ней... самая
сущность ее руководящей идеи. Свобода русской революции проникнута
элементами мирового, вселенского характера-Душа русского народа оказалась
мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только
слиться с демократией всего мира, но стать впереди ее и вести ее по пути
развития человечества на великих началах свободы, равенства и братства».
Церетели поспешил тут же закрепить эту неожиданную амплификацию,
противопоставив ее «старым формулам» царского и союзнического
«империализма»: «Я с величайшим удовольствием слушал речь... кн. Львова,
который иначе формулирует задачи русской революции и задачи внешней
политики. Кн. Г. Е. Львов сказал, что он смотрит на русскую революцию не
только как на национальную революцию, что в отблеске этой революции уже во
всем мире можно ожидать такого же встречного революционного движения... Я
глубоко убежден, что пока правительство... формулирует цели войны, в
соответствии с чаяниями всего русского народа, до тех пор положение
Временного правительства прочно». Конечно, министр иностранных дел этим
самым исключался из циммервальдской страховки.
Одновременно с дипломатической стороной циммервальдского лозунга
большевики-циммервальдцы не забывали и военной («убить войну»), и даже
посвятили ей особое внимание. Тут особенно я ожидал сотрудничества Гучкова —
и ошибся.
Органом пропаганды служила здесь большевистская «Правда», распространявшаяся
в большом количестве экземпляров. Уже в начале марта Петербургский комитет
большевиков {342} рекомендовал совету принять меры «к свободному доступу на
фронт и в ближайший его тыл для преобразования фронта» «наших партийных
агитаторов» «с призывом к братанию на фронте».
12 марта в контактной комиссии, где тогда, до приезда Церетели, царил
Стеклов, он требовал «не приводить к опубликованной правительством присяге»,
— на что правительство ответило отказом. Это не помешало ему в каждом
заседании контактной комиссии выкладывать целый ряд жалоб из армии на
неподготовленность командного состава к усвоению начал нового строя и к
соответственным отношениям к солдату. Он даже потребовал объявить вне закона
«мятежных генералов, не желающих подчиниться воле русского народа», и права
для «всякого офицера, солдата и гражданина убивать их».
Мне приходилось одному отбиваться от подобных выходок, так как Гучков, к
большому раздражению депутатов Совета, просто не показывался в этой
комиссии. Циммервальдцы, конечно, скоро нашли другие пути к проникновению в
армию своих пропагандистов, и уже 1 апреля ген. Алексеев жаловался: «ряд
перебежчиков показывает, что германцы и австрийцы надеются, что различные
организации внутри России, мешающие в настоящее время работе Временного
правительства,... деморализуют русскую армию».
Наконец, 14 марта появилась в печати «декларация прав солдата», забившая, по
выражению ген. Алексеева, последний гвоздь в гроб русской армии. Солдатская
секция, составившая этот проект, выдала его за решение Совета р. и с.
депутатов, и Гучков передал его в комиссию ген. Поливанова, которая
санкционировала его через полтора месяца, когда все содержание декларации
уже было осуществлено фактически. «Гибельный лозунг: мир на фронте и война в
стране», по выражению Гучкова, уже привел тогда «отечество на край гибели».
Я все-таки считал возможным бороться, в уверенности, что «первый месяц или
полтора после революции армия оставалась здоровой». Но борьбу мне
приходилось вести не в этой области, а в моей собственной. Там, из-за моего
«упорства», как говорили, возникали новые
{343} и новые препятствия, отчасти совсем не с той стороны, с какой я мог их
ожидать. Вернусь к продолжению моего рассказа. Первая роль в нем теперь
переходит к Керенскому.
После поворота Чхеидзе в сторону против «Вильгельма» и моего отказа в
контактной комиссии обратиться к союзникам с увещаниями, меня, как будто,
оставили в покое. Но не надолго. Керенский скоро перенес наш спор в
заседания кабинета. Я совсем забыл было о начале этого похода, которому
суждено было развернуться в большую историю, если бы не напомнил о нем в
своих воспоминаниях В. Д. Набоков. Началось с того, что Керенский напечатал
интервью о целях русской внешней политики. Тогда, в противовес ему, я
поместил в «Речи» (23 марта) свое сообщение на ту же тему. Продолжаю по
воспоминаниям Набокова. «Ничего, конечно, нельзя себе представить более
противоположного друг другу, чем эти два документа... Керенский был
приведен... в состояние большого возбуждения...
Я живо помню, как он принес с собой в заседание номер «Речи» и — до прихода
Милюкова — по свойственной ему манере, неестественно похохатывая, стуча
пальцами по газете, приговаривал: «ну нет, этот номер не пройдет». Он,
очевидно, предвкушал победу надо мной на почве обвинения, уже раздававшегося
среди сочленов, что я веду свою собственную, независимую политику. Это и
было верно в том смысле, что никто, доверяя мне, до тех пор подробностями
внешней политики не интересовался. Теперь Керенский «в очень резкой форме
доказывал Милюкову, что если при «царизме» у министра иностранных дел не
могло и не должно было быть своей политики, а была политика императора, то и
теперь... есть только политика Временного правительства. Мы для вас —
государь император!»
«Милюков (я продолжаю цитировать Набокова), внешне хладнокровно, но
внутренне сильно возбужденный, на это отвечал приблизительно так: «я и
считал, и считаю, что та политика, которую я провожу, — она и есть политика
Временного правительства. Если я ошибаюсь, пусть это мне будет прямо
сказано.
{344} Я требую определенного ответа, и в зависимости от этого ответа буду
знать, что мне дальше делать». На этот «вызов», вспоминает Набоков,
«Керенский спасовал. Устами кн. Львова Временное правительство удостоверило,
что Милюков ведет ... политику, которая соответствует взгляду и планам
Временного правительства». А так как я ссылался на то, что моя статья была
ответом на интервью Керенского, то решено было «на будущее время не давать
никаких отдельных политических интервью». Вместе с тем, у моих коллег
пробудился интерес к вопросам внешней политики, и они просили меня сделать
подробный доклад и, в особенности, ознакомить их с так называемыми «тайными
договорами». Я, конечно, с удовольствием согласился, извлек «договоры» из
архива министерства и иллюстрировал мой доклад подробными картами. Помню,
особенный интерес ко всем этим данным, до тех пор ему неизвестным, проявил
Терещенко. Владимир Львов, долговязый детина с чертами дегенерата, легко
вспыхивавший в энтузиазме и гневе и увеселявший собрание своими несуразными
речами, объявил тайные договоры «разбойничьими» и «мошенническими» и
требовал немедленного отказа от них.
Возвращаясь к заседанию (24 марта?), в котором решено было не делать
индивидуальных деклараций, надо заключить, что именно здесь был поставлен на
очередь вопрос об общей декларации правительства по внешней политике,
возбужденный Церетели в контактной комиссии. Набоков вспоминает, что уже 25
марта мы вдвоем обсуждали с ним проект этой декларации в Европейской
гостинице, возвращаясь с открывшегося в этот день съезда партии Народной
свободы. В тот же день комитет с. - д. напечатал резолюцию, провозглашавшую
лозунг, формулированный лидером циммервальдцев, Робертом Гриммом: «самая
важная и совершенно неотложная задача русской революции в настоящий момент —
борьба за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов,
— борьба за мир в международном масштабе». Комитет с. - д. признал
необходимым побудить Временное правительство, {345} во-первых, «официально и
безусловно отказаться от всяких завоевательных планов» и, во-вторых, «взять
на себя инициативу выработки и обнародования такого же коллективного
заявления со стороны всех правительств стран согласия».
Как и в контактной комиссии, я ничего не имел в принципе против первого
пункта, но решительно возражал против второго. Я вполне разделял тогда
идейные цели «освободительной» войны, но считал невозможным повлиять на
официальную политику союзников. В этом смысле я и составил требуемую
декларацию правительства, опубликованную 28 марта. Я не хотел только
вставлять в текст ее циммервальдскую формулу «без аннексий и контрибуций» и
заменил ее описательными выражениями, не исключавшими моего понимания задач
внешней политики. После долгих пререканий с Набоковым, это место приняло
такой вид: «Предоставляя воле народа (т. е. Учредительному Собранию. — П.
М.) в тесном единении с союзниками окончательно разрешить все вопросы,
связанные с мировой войной и с ее окончанием, Временное правительство
считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России —
не господство над другими народами, не отнятие у них их национального
достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение
прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается
усиления внешней мощи своей за счет других народов, как не ставит своей
целью ничьего порабощения и унижения», При обсуждении проекта в
правительстве Ф. Ф. Кокошкин, к моему большому удовольствию, провел
следующие оговорки: «Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из
великой борьбы униженной, подорванной в своих жизненных силах», и
правительство будет «ограждать права нашей родины, при полном соблюдении
обязательств, принятых в отношении наших союзников». Это же и были «тайные
договоры»!
Представители Совета находили эти формулировки неприемлемыми и грозили
завтра же начать в печати кампанию против Временного правительства. Но
изворотливость Некрасова их успокоила: им выгоднее {346} толковать
уклончивые выражения, как уступку правительства, и поддержать «заявление». С
своей стороны, и я выговорил себе право, в случае неблагоприятного
толкования заключенного компромисса, толковать его в своем смысле. Но этого
не понадобилось. 29 марта съезд р. и с. депутатов признал декларацию 28
марта «важным шагом навстречу осуществлению демократических принципов в
области внешней политики», и Церетели заявил, что, хотя «пока не все
достигнуто», но и достигнутое «есть факел, брошенный в Европу, где он
разгорится ярким огнем». Моя декларация так и осталась, до конца
существования Временного правительства, исходным пунктом дальнейших усилий
моего преемника.
Ее недостатком в глазах «революционной демократии» было, однако же, то,
что я как раз отказался бросить этот «факел в Европу», т. е. адресовать
декларацию, как прямое обращение к союзникам. Я настоял на том, чтобы она
была обращена к русским гражданам, т. е. предназначена для внутреннего
употребления. На этот пробел и была направлена, как увидим, дальнейшая
борьба. Но прежде чем перейти к ней, я остановлюсь на том новом факторе,
который совершенно изменил мое личное положение, а, в связи с этим, вообще
на моих формальных отношениях к союзникам. Я должен здесь снова обратиться к
появившимся позже источникам, особенно к воспоминаниям английского посла
сэра Джорджа Бьюкенена и французского Мориса Палеолога. Без них я не мог бы
распутать той сложной ткани влияний, которая привела к последнему фазису
моей дипломатической борьбы и сыграла роль в моем уходе из правительства (Sir
George Buchanan, My Mission to Russia, vel. II; Maurice Paléologue, La
Russie des Tsars pendant la Grande Guerre, tome III, (Прим. автора).).
Дневник Палеолога особенно важен. Дипломат старой школы, хорошо
осведомленный о России, и в то же время талантливый писатель, владеющий
пером, Палеолог экспансивнее своего сдержанного коллеги, его настроения
более гибки и красочны и лучше отражают, день за днем, получаемые им
впечатления о русской революции. Он предвидит, что {347} французская печать
и общественное мнение отнесутся с энтузиазмом к перевороту, —и не одобряет
эту излишнюю экспансивность. Сам он полон мрачных предчувствий.
В частном письме из Парижа его уже обвиняют, что он слишком «легитимен» и не
подражает Бьюкенену, которому уже приписывают нелепую легенду, будто он —
автор русской революции. Главная причина скептицизма Палеолога — это
неизбежное ослабление военной мощи России после переворота. Он с огорчением
отмечает братание петербургских солдат с восстанием, «измену присяге»
великого князя Кирилла Владимировича, приведшего свой отряд к Таврическому
дворцу, и процессию Царскосельского гарнизона, покинувшего охрану царя, по
тому же адресу. Он доволен, что, наконец, создалось новое правительство, но
разочарован его составом. Хорошие люди, эти Львовы, Гучковы, Милюковы:
«серьезные, честные, разумные, незаинтересованные».
Но... «ни у кого из них нет политического кругозора, духа быстрой
решительности, бесстрашия, дерзания, которых требует грозное положение».
Палеолог сравнивает их с Моле, Одилоном Барро июльской революции 1830 года,
тогда как «нужен, по меньшей мере, Дантон!» «Однако, мне называют одного из
них, навязанного Советом, как человека действия: Керенского». «Именно в
Совете надо искать людей с инициативой, с энергией, со смелостью...
заговорщиков, ссыльных, каторжников: Чхеидзе, Церетели, Зиновьева,
Аксельрода. Вот истинные протагонисты начинающейся драмы». Все это записано
под 4 (17) марта, два дня спустя после появления Временного правительства.
Отказ Михаила Палеолог также объясняет влиянием Совета: «отныне Совет
командует». И в моем соглашении с Советом Палеолог усматривает одно
«позорное пятно революции»: мятежные войска не пойдут на фронт.
При первом нашем свидании Палеолог меня спросил: «прежде чем говорить на
официальном языке, скажите мне откровенно, как вы думаете о положении?» Я
ответил: «в двадцать четыре часа я перешел от самого глубокого отчаяния
почти к полной уверенности». Он {348} тогда перешел сразу к требованию,
чтобы правительство немедленно провозгласило торжественно о своем решении
продолжать войну à outrance (До крайнего предела.) и заявило о своей
верности союзникам. «Нужно тотчас же ориентировать новые силы», особенно в
виду германофильских тенденций Штюрмеров и Протопоповых.
Я отвечал: «вы получите в этом отношении все гарантии». Через день было
опубликовано воззвание правительства, датированное 6 марта; в нем
заявлялось, что первой своей задачей правительство ставит «доведение войны
до победного конца», и давалось обещание «свято хранить связывающие нас с
другими державами союзы и неуклонно исполнять заключенные с союзниками
соглашения». Я думал, что это удовлетворит Палеолога, но ошибся. 7 (20)
марта Палеолог прибежал ко мне и набросился на меня с «негодованием» и с
жестокими укорами. «Германия вовсе не названа! Ни малейшего намека на
прусский милитаризм! Ни малейшей ссылки на наши цели войны!..
Дантон в 1792 г. и Гамбетта в 1870 г. говорили другим языком!» Я не мог
ответить Палеологу, что приведенные фразы были максимумом, какого я добился
от правительства, которое не хотело вовсе упоминать о войне в своем
манифесте. Я ответил только, что он предназначается для внутреннего
употребления и что вообще политическое красноречие теперь употребляет иную
фразеологию, нежели в 1792 и 1870 гг. «Дайте мне срок, — говорил я ему, — я
найду другой повод вас успокоить».
Донесения Палеолога в Париж в эти дни показывают, что его заботило в первую
голову. 5 (18) марта он телеграфировал Бриану, что «решения последней
конференции (см. выше заявление ген. Алексеева) были уже мертвой буквой»,
что «беспорядок в военном производстве и в транспорте возобновился» и что он
не верит в «способность правительства быстро осуществить необходимые
реформы». «На что мы можем рассчитывать при наибольшем оптимизме»,
спрашивает он, — и отвечает: «С меня свалилось бы тяжелое бремя, если бы я
был уверен, что армии на фронте не будут заражены {349} демагогическими
эксцессами и что дисциплина будет скоро восстановлена во внутренних
гарнизонах.
Я еще не отказываюсь от этой надежды. Я хочу также верить, что с. - д. не
превратят своего желания кончить войну в непоправимые действия. Я, наконец,
допускаю, что в некоторых местностях страны может возродиться чувство
патриотизма. Тем не менее, останется ослабление национального усилия,
которое уже было достаточно анемично. И кризис восстановления рискует
оказаться продолжительным». Я также разделял подобные надежды и был
«оптимистом» в этих пределах. Должен прибавить, что я усматривал и пределы
этого оптимизма там же, где указывал их Палеолог в своей следующей
телеграмме к Рибо, посланной 10 (23) марта. Он находил там невозможным
предсказать, как развернутся силы революции, которым «суждено играть
решающую роль в окончательном результате». Предсказания людей, «суждения
которых заслуживают доверия», прямо противоположны. «Для одних несомненно
провозглашение республики; другие считают неизбежным восстановление
конституционной монархии». «Временно», пока над всем у него доминирует мысль
о войне, Палеолог представлял себе дальнейший «ход вещей» в следующем виде.
«До сих пор народ нападал на династию и на чиновничество. Затем не замедлят
стать на очередь проблемы экономические, социальные, религиозные,
национальные. С точки зрения войны это — страшные проблемы... Пока они не
будут разрешены, общественное мнение будет захвачено ими.
Но мы не должны желать, чтобы это разрешение было ускорено, так как оно не
осуществится без глубоких потрясений». Причину этих потрясений Палеолог
видел в том, что «славянское воображение» не «конструктивно», подобно
англосаксонскому, а, наоборот, «чрезвычайно анархично и разрушительно», —
что предсказывает «довольно длительный период» кризиса.
Этим соображениям нельзя отказать в глубине и проницательности. Ход
процесса, его темп и его результаты были, действительно, таковы, и
предвидеть их, при знании России, было возможно. Возможно ли было
предупредить их, предвидя? К этому, в сущности, сводился {350} основной
вопрос русской внутренней политики. И в этом отношении мои взгляды и
намерения близко подходили к прогнозам Палеолога. Совпадение было
фактическое, так как об этих вещах мы с ним не говорили.
Ближайшей темой моих переговоров с Бьюкененом был вопрос о судьбе
отрекшегося императора. Из Пскова он вернулся в ставку — и потерял несколько
дней в колебаниях относительно дальнейшего своего пребывания: уехать в
Англию, или поселиться в Ливадии. В эти дни в Петербурге правительство
решило, под очевидным влиянием Совета, арестовать его в Царском Селе.
Решение мотивировалось соображениями его безопасности, но Совет хотел, столь
же очевидно, предупредить этим всякую попытку реставрации.
Керенский...? (так в книге, ред.) Керенский еще 7 марта в Москве
заявил: «сейчас Николай II в моих руках... Я не хочу, не позволю себе
омрачить русскую революцию. Маратом русской революции я никогда не буду... В
самом непродолжительном времени Николай II под моим личным наблюдением будет
отвезен в гавань и оттуда на пароходе отправится в Англию». А 10 (23) марта
Бьюкенен ответил на мою просьбу о содействии этому отъезду, что король
Георг, с согласия министров, предлагает царю и царице гостеприимство на
британской территории, ограничиваясь лишь уверенностью, что Николай II
останется в Англии до конца войны.
По свидетельству Палеолога, я был очень тронут этим сообщением, но печально
прибавил: «увы, я боюсь, чтобы это не было слишком поздно»! Действительно,
Керенский, узнав, что Совет посылает вооруженную стражу в Царское Село,
сразу изменил свое благое намерение, спасовав перед Советом. В связи с
дальнейшими событиями, и английское правительство взяло назад свое согласие.
Перед самой моей отставкой Бьюкенен смущенно сообщил мне, в ответ на мое
напоминание о крейсере, который ожидался, что его правительство «больше не
настаивает» на своем приглашении. Из воспоминаний дочери Бьюкенена мы знаем,
как тяжело перенес сам он этот отказ.
Как бы то ни было, мрачные перспективы, разделявшиеся осведомленными людьми,
не могли, конечно, изменить самого дружественного отношения союзников к
{351} новому русскому правительству.
Тут не обошлось даже без некоторого соперничества. Посол Соединенных Штатов,
милейший Фрэнсис (но никакой не дипломат) непременно хотел, чтобы Америка
признала первою русский переворот. И я охотно вошел с ним в маленькую
конспирацию. 9 марта Фрэнсис был принят правительством в торжественной
аудиенции. Через день, 11 марта, мы выслушали заявления признания нас
главными союзниками, Францией, Англией и Италией; в третьей очереди
присоединились к ним Бельгия, Сербия, Румыния, Япония и Португалия.
Когда в Париже и Лондоне узнали, что между «социалистическим» Советом и
«буржуазным» правительством возникает конфликт, то, естественно, явилась
идея при помощи заграничных «товарищей» устроить между ними некое «священное
единение». Мысль эта могла быть подана и из Петербурга. По крайней мере, уже
под 19 марта (1 апреля), находим запись в дневнике Палеолога: «нужно, чтобы
социалисты союзных стран объяснили своим товарищам в Совете, что
политические и социальные завоевания русской революции будут потеряны, если
Россия не будет спасена». Наверное об этом они совещались и с Бьюкененом.
Может быть, заграницей тоже вспоминали Дантона и Гамбетту.
Забыли только, что — как я ответил Палеологу — политическая фразеология и
идеология были разные. Если «социал-патриоты» союзных стран говорили одним
языком, то русские «циммервальдцы» говорили совсем другим, и научить их
уму-разуму было невозможно. Вместо сговора могло произойти лишь
столкновение, и которая-нибудь из сторон должна была уступить. Из двух тем
циммервальдской формулы военная была для союзников, очевидно, гораздо важнее
дипломатической, хотя обе и были тесно связаны. Надо было постараться, чтобы
«революция» не «убила войну», а вдохновила ее новым энтузиазмом. Соглашение
и состоялось — на моей особе.
Но тут понадобились и другие жертвы. На следующий же день (20 марта — 2
апреля) Палеолог получил из Парижа известие, что в Россию командируется с
чрезвычайной миссией Альбер Тома, министр вооружений.
{352} Задачу миссии он уже сам определил, как желание «внушить Временному
правительству и Совету несколько строгих истин». Он прибавляет в дневнике:
«с другой стороны, Тома увидит поближе русскую революцию — и наложит
сурдинку на странный концерт лести и восхвалений, которые она вызвала во
Франции». Однако, Палеолог догадывается и о другом мотиве — он «пользовался
доверием старого режима и не верит в новый». Три дня спустя (23 марта — 5
апреля) он телеграфирует Рибо о своей готовности уступить место своему
заместителю. Он угадал: Альбер Тома вез в кармане приказ о его отставке.
Несколько позднее, член британского кабинета Гендерсон повезет такой же
приказ о смене Бьюкенена (Уже после моей отставки Гендерсон спросил моего
совета, что делать с этим. Я ему сказал, что нет основания отставлять
Бьюкенена. Он ответил: «я сам того же мнения». (Примеч. автора).).
27 марта — 9 апреля Палеолог узнал, что «между Временным правительством и
Советом, — точнее говоря, между Милюковым и Керенским, — завязалась
оживленная полемика по поводу целей войны». Речь идет о моем воззвании 28
марта, принятом правительством. Палеолог энергично убеждал меня, что
«требования Совета равносильны измене России и, если они осуществятся, это
будет вечным позором для русского народа».
Я ответил ему: «я настолько согласен с вами, что если бы требования Совета
восторжествовали, я тотчас ушел бы в отставку». Но выше сказано, что дело
обошлось благополучно, и Совет признал воззвание. Через четыре дня приехали
левые депутаты: Муте, Кашен и Лафон от Франции, О'Греди и Торн — от Англии.
Степень их левизны была неизвестна Палеологу, и на следующее утро (1 — 14
апреля) он поговорил с приехавшими французскими социалистами по-хорошему.
«По первому впечатлению, — записал Палеолог, — ничего лучшего нельзя и
желать... Главным образом они беспокоятся о том, сможет ли Россия продолжать
войну и можно ли надеяться, что ее усилие позволит нам осуществить нашу
программу мира». Палеолог ответил, что русская армия сможет еще сыграть
важную роль, если они добьются доверия {353} Совета и убедят его, что судьба
революции зависит от судьбы войны. «Что касается нашей программы мира, мы
должны будем, очевидно, ее приспособить к новым условиям... На Западе нет
оснований отказываться от наших претензий и сокращать наши надежды... Но в
восточной Европе и Малой Азии нам, несомненно, придется кое-чем пожертвовать
из наших упований». Как видим, центр тяжести перенесен здесь с
дипломатической стороны на военную: намек на уступки на Востоке, очевидно,
имеет в виду «тайные договоры».
Увы, Палеолог ошибся в расчете. 2 — 15 апреля французские депутаты были
приняты Советом «холодно, — так холодно, что Кашен потерял самообладание и,
чтобы сделать переговоры возможными, счел нужным «выбросить балласт». Jeter
le lest отныне становится классической фразой: балласт — это дипломатия, — и
в первую голову Эльзас-Лотарингия, возвращение которой принимается не как
право, а как результат плебисцита! «Если это и есть вся та поддержка,
которую принесли мне наши депутаты, — восклицает Палеолог, — то лучше бы уж
они не трудились приезжать»! А «Милюков мне говорит: как вы хотите, чтобы я
противился претензиям наших максималистов, если сами французские социалисты
проигрывают партию»? Тщетно Палеолог убеждал своих компатриотов, что,
«ориентируя демократическую политику в сторону интернационализма», они
разнуздывают русскую революцию, тогда как «движение пока еще только
начинается,... еще можно замедлить его, маневрировать, выиграть время: для
исхода войны отсрочка на несколько месяцев имела бы огромное значение». Но
«скоро я замечаю, что проповедую в пустыне. У меня нет велеречия...
Керенского»!..
Действительно, в эти дни Керенский торжествует. 6 — 19 апреля на приеме этих
депутатов в Мариинском дворце он открыто противопоставляет свой взгляд
официальному мнению правительства, излагаемому мною. Я развивал мысль, что,
«несмотря на переворот, мы сохранили главную цель и смысл этой войны» и что
«правительство с еще большей силой будет добиваться уничтожения немецкого
милитаризма, ибо наш идеал — {354} уничтожить в будущем возможность каких бы
то ни было войн». Этому пацифистскому взгляду Керенский противопоставил свой
циммервальдский, открыто заявив притом, что он «один в кабинете» и его
мнение не есть мнение большинства. «Русская демократия — хозяин русской
земли» и «мы решили раз навсегда прекратить в нашей стране все попытки к
империализму и к захвату...
Энтузиазм, которым охвачена русская демократия, проистекает... даже не из
идеи отечества, как понимала эту идею старая Европа, а из идеи, что мечта о
братстве народов всего мира претворится в действительность... Мы ждем от
вас, чтобы вы в своих государствах оказали на остальные классы населения
такое же решающее влияние, какое мы здесь оказали на наши буржуазные классы,
заявившие ныне о своем отказе от империалистических стремлений». Всего
курьезнее — и унизительнее для меня — было то, что я же был принужден
переводить речь Керенского на английский язык для английских депутатов!
К этому же времени относился и упомянутый выше эпизод с фальсификацией
Керенского, которую я заставил опровергнуть от имени правительства (14
апреля). Он форсировал положение, обещав печатно, что в ближайшие дни
Временное правительство опубликует ноту к союзным державам, в которой
разовьет подробнее свой взгляд на цели войны, чем это было сделано в
декларации 28 марта.
Никакой ноты тогда я не подготовлял; но дым был не без огня. Керенский,
очевидно, уже подготовил свой тыл и выступил не спроста. Вопрос об обращении
к союзникам был поднят в самом правительстве, как предрешенный — и весьма
спешный. Кто же стоял тут за Керенским и придавал ему смелость? Тогда я не
мог знать об этом; но воспоминания Бьюкенена заставили меня придти к
заключению, что источником этим были переговоры за моей спиной в английском
посольстве.
Бьюкенен устроил у себя ряд совещаний с Керенским, Львовым, Церетели,
Терещенко. Прекрасно образованный, владевший английским языком в
совершенстве, притом очень ласковый и вкрадчивый в манере разговора,
Терещенко был в фаворе у Бьюкенена. Он служил {355} переводчиком для других.
Союзники нуждались от России в продолжении войны, Палеолог сомневался в
возможности этого, Бьюкенен был не менее пессимистичен; но — отчего не
попробовать? Керенский обещал возродить «энтузиазм» армии! Он давал так
много разных обещаний раньше и позже.
Отчего не дать это, — когда оно было в порядке дня, служило к продвижению
его карьеры и соответствовало, как он был уверен, его талантам? Я могу
ошибаться в нескольких днях относительно даты этого заверения; но что оно
было дано собеседниками, — и дано именно, как условие перемены в
правительстве, — это доказывается последовавшими событиями. Керенский при
этой перемене намечался в военные министры вместо Гучкова, Терещенко — в
министры иностранных дел вместо Милюкова. Оба ненавистные «демократии»
министра должны были оставить свои посты. Было ли это условленно вчерне или
окончательно, сказать трудно; но это было условленно именно в эти две-три
апрельские недели.
В воскресенье 9 (22) апреля мы с Палеологом, Коноваловым и Терещенко пошли
на Финляндский вокзал встречать Альбера Тома. Я хорошо запомнил этот момент.
Вокзал был расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполняла двор и
платформу: это были многочисленные делегации, пришедшие встретить — кого?
Увы, не французского министра! С тем же поездом возвращались из Швейцарии,
Франции, Англии несколько десятков русских изгнанников. Для них готовилась
овация. Мы с трудом протеснились на дебаркадер и не без труда нашли Тома с
его свитой. Хотя овация не относилась к нему, он пришел в восторженное
настроение. «Вот революция — во всем своем величии, во всей своей красоте»,
передает Палеолог его восклицания. Когда он привез Тома в Европейскую
гостиницу, он с места в карьер начал информировать приезжего: «Положение
осложнилось в последние две недели. Милюков в конфликте с Керенским.
Надо поддерживать Милюкова, который представляет политику альянса». Тома
сразу охладил своего собеседника. «Мы должны обратить серьезное внимание на
то, чтобы не оттолкнуть русскую демократию... Я {356} приехал сюда
специально, чтобы отдать себе отчет во всем этом... Завтра мы продолжим
беседу»...
10 (23) апреля состоялся завтрак для Тома во французском посольстве, с
участием моим, Терещенко, Коновалова, Нератова. «Милюков, с обычным
добродушием и значительной широтой взгляда, объясняет свой конфликт с
Керенским. Альбер Тома слушает, ставит вопросы, говорит мало, но воздает
русской революции огромный кредит доверия и горячую дань восторга». По
окончании завтрака он уводит Палеолога в его кабинет и передает письмо Рибо
о его отставке... 11 (24) апреля Палеолог собирает своих коллег, Бьюкенена и
Карлотти, на завтрак с Тома, и здесь происходит обмен мнений, который
открывает карты. Я приведу отчет Палеолога об этом свидании целиком.
«Карлотти вполне присоединяется к моему мнению, что мы должны поддерживать
Милюкова против Керенского и что было бы тяжкой ошибкой не противопоставить
Совету политического и морального авторитета союзных правительств. Я
заключаю: с Милюковым и с умеренными членами Временного правительства у нас
есть еще шанс задержать процесс анархии и удержать Россию в войне. С
Керенским — это верное торжество Совета, то есть разнуздание народных
страстей, разрушение армии, разрыв национальных уз, конец русского
государства. И если крушение России отныне неизбежно, то по крайней мере не
будем прилагать к нему руки». Альбер Тома, поддерживаемый Бьюкененом,
категорически объявляет себя за Керенского: «Вся сила русской демократии — в
ее революционном взлете. Керенский один способен создать, вместе с Советом,
правительство, достойное нашего доверия».
Вечером 12 (25) апреля Тома пришел к Палеологу, чтобы сообщить ему свой
продолжительный разговор с Керенским. «Керенский энергично настаивал на
пересмотре целей войны в соответствии с резолюцией Совета; союзные
правительства потеряют весь кредит у русской демократии, если они не
откажутся открыто от своей программы аннексий и контрибуций». Тома заявил,
что он и находится под впечатлением силы его аргументов и {357} жара, с
которым он их защищал». И он повторил фразу Кашена: «мы будем принуждены
выбрасывать балласт». Палеолог убеждал его, что русская демократия слишком
молода и невежественна, чтобы диктовать свои законы демократиям союзников.
Но Тома только повторял свое: «ничего не значит; мы должны выбрасывать
балласт».
На следующий день утром я говорил Палеологу «меланхолически»: «ах, ваши
социалисты не облегчают мне моей задачи». Теперь я вижу, что в то самое
время, когда я собирался вынести последний бой с Советом за
неприкосновенность общих принципов нашей внешней политики, видный
представитель этой политики готов был меня предать. У меня оказывались
противники с тыла! Палеолог, правда, сделал последнюю попытку. Он тогда же
телеграфировал Рибо, настаивая на энергичной защите прежних соглашений об
основах мира, если русское правительство потребует их пересмотра. Он еще раз
пытался защищать мою политику. Иначе, писал он в его телеграмме, «мы, лишим
всякого кредита Львова, Милюкова» и т.д. и «парализуем силы, которые, в
остальной части страны и в армии еще не затронуты пацифистской пропагандой.
Эти силы слишком медленно реагируют против деспотического преобладания
Петрограда, потому что они рассеяны и плохо организованы; тем не менее, они
составляют резерв национальной энергии, который может иметь на дальнейший
ход войны огромное влияние». Мы не сговаривались с Палеологом.
Но это был, приблизительно, и мой собственный аргумент в пользу моей
политики. Тома, однако же, ознакомившись с этой телеграммой, заявил
Палеологу, что она будет «последней», и телеграфировал Рибо, что отныне он
будет осведомлять правительство под собственной ответственностью. А свой
спор с Палеологом он резюмировал в одной фразе: «вы не верите в доблесть
революционных сил, а я верю в них безусловно». Дальше спорить было,
очевидно, бесполезно...
С приездом иностранных социалистов совпало и возвращение из тюрем, из
ссылки, из-за границы — Швейцарии, Парижа, Лондона, Америки — представителей
{358} русской эмиграции. Они представляли традицию русской революции, между
ними имелись громкие имена — и люди, заслуживавшие всяческого уважения. Мы
встречали их не только «с почетом», но и с горячим приветом.
В первое время мы надеялись найти среди них полезных сотрудников; для
Плеханова, например, мы готовили министерство труда. Но, когда он приехал,
мы сразу увидели, что это — уже прошлое, а не настоящее. Приезжие «старики»
как-то сами замолкли и стушевались. На первые роли выдвинулись представители
нового русского максимализма.
В начале апреля приехал через Германию Ленин с своей свитой в
«запломбированном вагоне». Перед отъездом из Цюриха он объявил Керенского и
Чхеидзе «предателями революции», а 4 апреля в собрании большевиков пригласил
социал-демократов «сбросить старое белье» и принять название «коммунистов».
Даже большевистская «Правда» была сконфужена и писала 8 апреля по поводу
требования Ленина о переходе власти к Совету: «схема т. Ленина
представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания
буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное
перерождение этой революции в социалистическую». Однако расчеты многих, что
Ленин сам себя дискредитирует своими выступлениями, далеко не оправдались.
Позднее приехал Троцкий, и меня очень обвиняли впоследствии, что я
«пропустил» его. Я, действительно, настоял у англичан, у которых он был в
«черном списке», чтобы они его не задерживали. Но обвинявшие меня забывали,
что правительство дало общую амнистию. К тому же, Троцкий считался
меньшевиком — и готовил себя для будущего. За прошлые преступления нельзя
было взыскивать. Но когда Ленин начал с балкона дома Кшесинской произносить
свои криминальные речи перед огромной толпой, я настаивал в правительстве на
его немедленном аресте. Увы, на это Временное правительство не решилось.
С приездом русских циммервальдцев, давление их взглядов на Совет сильно
оживилось. При этом агитация была перенесена теперь в рабочую и солдатскую
среду, и крайние требования предъявлялись Совету от имени {359} фабрик,
заводов, частей гарнизона, почтово-телеграфных служащих и т.д. И очередным
лозунгом был поставлен тот, которому я отказался следовать в обращении к
гражданам 28 марта. Совету предлагали требовать от правительства
немедленного обращения к союзникам с предложением отказаться в свою очередь
от «аннексий и контрибуций». Этим усиленным давлением надо объяснить,
очевидно, и речь Керенского к английским социалистам, и его фальшивое
сообщение о готовящейся ноте — и, наконец, поднятие вопроса о такой ноте в
среде самого правительства. Начиналась новая кампания против меня, — на этот
раз на более широком фронте.
Совершенно отказаться от всяких уступок было, очевидно, невозможно. Но я
выбрал путь, который все еще ограждал меня и мою политику.
Я согласился отправить союзникам ноту, но не с нашими требованиями от них, а
с сообщением им к сведению о наших взглядах на цели войны, уже выраженных в
обращении к гражданам от 28 марта. Правительство согласилось удовлетвориться
этим. Оставалось придумать повод к такому обращению и составить
препроводительную ноту. Эта нота и должна была служить предметом обсуждения
в правительстве. Мой предлог заключался в опровержении слухов, будто Россия
собирается заключить сепаратный мир с немцами. Я опровергал их тем, что уже
«высказанные Временным правительством (в воззвании 28 марта) общие положения
вполне соответствуют тем высоким идеям — об освободительном характере войны,
о создании прочных основ для мирного сожительства народов, о самоопределении
угнетенных национальностей, — которые постоянно высказывались многими
выдающимися государственными деятелями союзных стран», особенно же Америки.
Такие мысли, продолжал я, могла высказать только освобожденная Россия,
способная «говорить языком, понятным для передовых демократий современного
человечества». Подобные заявления не только не дают повода думать об
«ослаблении роли России в общей союзной борьбе», но, напротив, усиливают
«всенародное стремление довести мировую войну до решительного конца»; общее
внимание при {360} этом сосредоточивается «на близкой для всех и очередной
задаче — отразить врага, вторгшегося в самые пределы нашей родины».
Я повторил далее вставку Кокошкина: «Временное правительство, ограждая права
нашей родины, будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении
наших союзников, — как то и сказано в сообщенном документе». В заключение,
нота повторяла, во-первых, уверенность в «победоносном окончании настоящей
войны в полном согласии с союзниками», и, во-вторых, и в том, что «поднятые
этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для
длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые
демократии найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы
для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем». Слова «гарантии и
санкции» были вставлены мною по настоятельной просьбе Альбера Тома, который,
очевидно, не хотел все-таки выбрасывать всего союзного «балласта». Они были
опасны (например, в случае понимания их в смысле гарантий и санкций Франции
от Германии при заключении мира). Но зато они обеспечивали мне согласие
союзного социалиста на мою ноту.
18 апреля моя нота была готова, одобрена правительством и на следующий день
сообщена Совету. День 18 апреля соответствовал 1 мая нового стиля, и Совет
готовил на этот день празднование рабочего праздника. Центром торжества было
Марсово поле; туда с утра потянулись со всех концов столицы рабочие,
солдатские и т.д. процессии с плакатами и красными знаменами. Из своего
министерского помещения я имел удовольствие видеть на крыше Зимнего дворца
надпись огромными буквами: «Да здравствует интернационал». В числе плакатов
были и такие, как «долой войну», а резолюции заводских рабочих уже заранее
требовали отставки Временного правительства и передачи власти в руки Совета.
Но эти большевистские выступления тонули в общем характере праздника; Совет
напечатал в «Известиях», что они «не отвечают его взглядам». Шествия были
хорошо организованы и прошли в полном порядке. Многочисленные речи уличных
ораторов и общее настроение толпы {361} отнеслись к ленинцам неодобрительно.
Альбер Тома мог восхищаться грандиозностью празднества и восклицать:
«Какая красота, какая красота»! Это был советский праздник.
На следующий день, 19 апреля (2 мая), в Михайловском театре был устроен
«концерт-митинг», на котором должны были выступить я и Керенский. Я тогда не
обратил внимания на последовательность событий и опять должен прибегнуть к
наблюдательности Палеолога, описавшего этот митинг подробно и красочно.
«После симфонической прелюдии Чайковского, Милюков произнес речь,
вибрировавшую патриотизмом и энергией. От райка до партера ему сочувственно
аплодировали». Затем, после пения Кузнецовой, из бенуара выскочила
всклокоченная фигура с криком: «Я хочу говорить за мир, против войны»!—Кто
ты такой?—Человек колеблется, потом, «как бы бросая вызов залу», кричит с
надрывом: Я из Сибири, я каторжник! — Политический? — Нет, но мне велит
совесть! — Ура, ура, говори, говори! — Его выносят на плечах на сцену. «Альбер
Тома в упоении». С восторженным лицом, он хватает за руку Палеолога и шепчет
на ухо: «Это — несравненное величие! Это — великолепная красота»!
Каторжник начинает читать письма с фронта: немцы хотят брататься с русскими
товарищами. Публика не желает его слушать. В этот момент, при аплодисментах
публики, появляется Керенский (он всегда «появляется». — П. М.). Каторжника
убирают со сцены, — Керенский выходит на сцену: он «бледнее обыкновенного, —
кажется измученным от усталости». В нескольких словах он отвечает
каторжнику. «Но у него, как будто, в голове другие мысли, — и неожиданно он
формулирует странное заключение». Это — слова Палеолога, но мы знаем, что
это — манера Керенского, становящаяся обычной: впасть в истерику, чтобы
высказать интимную мысль, гвоздящую мозг.
Он восклицает: «Если не хотят мне верить и за мной следовать, я откажусь от
власти. Никогда я не употреблю силы, чтобы навязать свое мнение... Когда
страна хочет броситься в пропасть, никакая человеческая сила не сможет ей
помешать, и тем, кто находится у власти, остается одно: уйти»! {362} И «с
разочарованным видом он сходит со сцены». Палеолог в недоумении: «Мне
хочется ему ответить, что когда страна находится на краю бездны, то долг
правительства — не в отставку уходить, а с риском собственной жизни удержать
страну от падения в бездну». Он не знал, — и я еще не знал, — что выходка
Керенского воспроизводит метод Бориса Годунова. Он «уходит» — перед
возвышением.
Это — повторение сцены в Совете, чтобы вынудить разрешение войти в
правительство, сцена отказа в совещании в Малахитовом зале, сцена истерики
на Московском совещании... Но все это скрыто пока от наблюдения, и я не
помню, чтобы я обратил тогда внимание на заявление о необходимости ухода
правительства — для прихода Керенского... Я теперь только вижу, что это было
так: невольное и преждевременное откровение о состоявшемся соглашении
(неизвестном Палеологу). Оно устанавливает дату.
На следующий день, 20 апреля, большевики взяли свой реванш за мирный
советский праздник 1 мая. В этот день была опубликована моя нота, и она
послужила поводом для первой вооруженной демонстрации на улицах столицы
против меня и против Временного правительства.
К 3-4 часам дня к Мариинскому дворцу пришел запасный батальон Финляндского
полка с плакатами: «долой Милюкова», «Милюков в отставку». За ним подошли
еще роты 180 запасного батальона и около роты Балтийского флотского экипажа.
Большинство солдат не знало, зачем их ведут. «Ответственным» признал себя в
письме 23 апреля в «Новую жизнь» член совета Федор Линде.
Кроме войск, в демонстрации участвовали рабочие подростки, не скрывавшие,
что им за это заплачено по 10-15 рублей. Руководителей Совета обвинять не
приходилось уже потому, что Совет тогда вовсе не собирался занимать место
правительства, ограничиваясь «давлением» на него. Между большевиками и моей
нотой он оказался в затруднительном положении. Исполнительный комитет Совета
ограничился предложением Временному правительству обсудить происшедшее
сообща. К состоявшемуся впервые такому собранию, в составе около 70 человек,
я сейчас вернусь. Предварительно скажу о {363} ближайших последствиях
демонстрации для меня лично. Большинству Совета и публике прикосновение к
составу Временного правительства, обязавшегося довести страну до
Учредительного Собрания, еще представлялось недопустимым.
На смену демонстрантам появились многолюдные процессии с плакатами: «Доверие
Милюкову!», «Да здравствует Временное правительство!» Местами доходило до
столкновений, но уже к вечеру 20 апреля — и особенно в течение 21 апреля —
настроение, враждебное ленинцам, возобладало на улицах. В ночь на 21 апреля
многотысячная толпа наполнила площадь перед Мариинским дворцом с выражениями
сочувствия мне. Меня вызвали из заседания на балкон, чтобы ответить на
приветствия. Одна фраза из моего взволнованного обращения повторялась в
публике. «Видя плакаты с надписями: «Долой Милюкова!», — говорил я, я не
боялся за Милюкова. Я боялся за Россию».
Я указывал на вред дискредитирования власти, на невозможность заменить эту
власть другой, более авторитетной и более способной — довести страну до
создания нового демократического строя. Однако, 21 апреля большевики
попытались начать вооруженную борьбу. Из рабочих кварталов двинулись к
Марсову полю стройные колонны рабочих с отрядами красногвардейцев во главе с
плакатами «Долой войну!», «Долой Временное правительство!». К вечеру на
улицах началась стрельба и были жертвы.
При таком настроении состоялось упомянутое совещание правительства с
исполнительным комитетом Совета вечером 21 апреля. Ряд министров, включая и
меня, выступили перед собранием с разъяснениями о трудностях положения в
разных областях государственной жизни. Доклады произвели впечатление, и
отношение исполнительного комитета к правительству было примирительное.
Церетели, взявший к тому времени руководящую роль в исполнительном комитете,
после моего отказа публиковать новую ноту, согласился ограничиться
разъяснениями только двух мест, вызвавших особенно ожесточенные нападки. На
другой день (22-го) текст разъяснений был обсужден в правительстве и одобрен
Церетели. В одном из них было заявлено, что {364} «нота министра иностранных
дел была предметом тщательного обсуждения Временного правительства, причем
текст ее принят единогласно» (впоследствии Керенский пытался отрицать это).
Далее, фраза «решительная победа над врагами означает достижение задач,
поставленных декларацией 28 марта», а ссылка (Тома) на «санкции и гарантии
имеет в виду такие меры, как ограничение вооружений, международные трибуналы
и проч.». Исполнительный комитет 34 голосами против 19 решил признать эти
разъяснения удовлетворительными и инцидент исчерпанным. Резолюция
исполнительного комитета гласила, что разъяснения «кладут конец возможности
истолкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям
революционной демократии».
Вернувшись в министерство, я мог сказать Альберу Тома об этом результате: «Я
слишком победил» (j'ai trop vaincu). Тома промолчал, а Терещенко был с этим
несогласен. Бьюкенен доносил своему правительству:
«Терещенко сказал мне, что не разделяет взглядов Милюкова, что результат
недавнего конфликта между Советом и правительством является крупной победой
последнего. Конечно, с чисто моральной стороны это была победа... Но
правительству, может быть, придется принять в свою среду одного или двух
социалистов». В другом месте Бьюкенен писал: «Львов, Керенский и Терещенко
пришли к убеждению, что, так как Совет — слишком могущественный фактор,
чтобы его уничтожить или с ним не считаться, то единственное средство
положить конец двоевластию это — образовать коалицию».
Это решение (потому что это уже было решение) ставило на очередь совершенно
новый вопрос, несравненно более крупный, нежели споры об отдельных
выражениях ноты или об адресе, по которому должны быть направлены заявления
28 марта. Из области дипломатической спор переходил в область внутренней
политики. Я мог не заметить связи этого перехода с судьбой моей собственной
персоны, но я должен был занять позицию по отношению к вопросу о судьбе
всего {365} министерства, и эта позиция была отрицательная. После
«чрезмерной победы» мне предстояла новая, уже совершенно непосильная борьба.
Прибавлю, что постановка на очередь кабинетного вопроса совпала с
постановкой другого — о распоряжении военной силой государства. С своей
точки зрения, исполнительный комитет мог быть прав, когда, в ответ на
вооруженные выступления 20-21 апреля, ответил распоряжением «не выходить с
оружием в руках без вызова исполнительного комитета в эти тревожные дни». Но
он, несомненно, вторгался в права правительства, когда в следующей же фразе
прибавил: «Только исполнительному комитету принадлежит право располагать
вами». 21 апреля ген. Корнилов, в качестве главнокомандующего Петроградским
округом, распорядился вызвать несколько частей гарнизона, но после заявления
исполнительного комитета, что вызов войск может осложнить положение, отменил
свое распоряжение и приказал войскам оставаться в казармах. Это могло быть
уместно, как мера целесообразности «в тревожные дни», но превращалось в
конфликт после воззвания исполнительного комитета Совета. Ген. Корнилову
оставалось подать в отставку, и хотя Временное правительство в свою очередь
«разъяснило» 26 апреля, что «власть главнокомандующего остается в полной
силе и право распоряжения войсками может быть осуществляемо только им»,
через несколько дней Корнилов отставку получил и отправился в действующую
армию. Так обрисовался конфликт, обещавший стать не менее грозным, чем смена
министерства.
Постановка на очередь вопроса о министерском кризисе выпала на долю кн.
Львова и была сделана им в том же заседании 21 апреля с исполнительным
комитетом, о котором говорилось выше. Насколько помню, меня она застигла
врасплох, так как переговоры за моей спиной оставались мне неизвестны. К
тому же кн. Львов внес свое предложение, по своему обычаю, в нерешительной и
факультативной форме. Он не собирался, конечно, подобно Керенскому,
использовать кризис для себя лично, и спорить с ним можно было {366} только
на принципиальной почве, — что мне и пришлось сделать в ближайшие же дни.
В заседании 21 апреля кн. Львов прямо начал с заявления: «Острое положение,
создавшееся на почве ноты 18 апреля, есть только частный случай. За
последнее время правительство вообще взято под подозрение. Оно не только не
находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его
авторитета. При таком положении, правительство не считает себя вправе нести
ответственность. Мы (я исключаю себя из этих «мы». — П. М.) решили позвать
вас и объясниться. Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного
поста в данное время. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить свои
полномочия, уступив место другим». Кн. Львов обращался здесь не к тому
учреждению, которое дало нам полномочия. Исполнительный комитет был
партийной организацией и не представлял «воли народа», перед которой «мы»
должны были склониться. Правда, еще меньше представлял ее временный комитет
Государственной Думы; но мы на него и не ссылались, если не считать
Родзянку. Если уже ставить кабинетный вопрос «в данное время», надо было
обратиться к мнению страны; но как она могла выразить свое мнение? По
сообщению В. Д. Набокова, Гучков первый заговорил об уходе правительства, и
ему же принадлежала мысль — сделать это в форме отчета перед страной, своего
рода «политического завещания».
Всё поведение Гучкова, действительно, объясняется этим ранним желанием
поскорее уйти от власти. Но у других министров та же идея мотивировалась
иначе. В частности, Кокошкин, которому было поручено написать проект
воззвания к населению, хотел в нем формулировать определенное обвинение
против тех, кто мешал власти выполнить ее обязательства. Первоначальный
текст его «завещания» принял форму обвинительного акта против Совета — и
именно против Керенского. Керенский потом отрицал это; но он не видел
первоначального черновика, доложенного нам, кадетам. А затем этот проект
подвергся двойной переработке, причем резкие места постепенно исчезли, и
«обвинение» {367} превратилось в «извинение». Для кн. Львова этот последний
текст, просмотренный с.-р.'ами, был приемлем; но кн. Львов лично не
собирался уходить, а готовился остаться шефом «коалиции». Намерения
Керенского мы уже видели. Переход к коалиции с социалистами должен был
вернуть правительству доверие «революционной демократии» и создать повод для
изменения его состава. В этом последнем смысле и было формулировано
практическое предложение кн. Львова: «возобновить усилия, направленные к
расширению состава правительства».
Я решительно протестовал и против опубликования обвинительно-извинительного
акта и против введения социалистов в состав министерства. Я доказывал, что,
признавая свои провалы, правительство дискредитирует само себя, а введение
социалистов ослабит авторитет власти. Но то и другое было совершенно
бесполезно.
В духе кн. Львова само воззвание, с одной стороны, признавало, что
правительство опирается не «на насилие и принуждение, а на добровольное
повиновение свободных граждан», а с другой стороны, выводило «неодолимость»
трудностей своей задачи именно из того, что оно отказалось «от старых
насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств
поднятия престижа власти».
Это было очень идеально, но чересчур уже по-толстовски. Воззвание
признавало, что «по мере перехода к менее сознательным и менее
организованным слоям населения» развиваются в стране «насильственные акты и
частные стремления», грозящие «привести страну к распаду внутри и к
поражению на фронте». Но оно не указывало никаких мер для предупреждения
этого, кроме того, что путь «междоусобной войны и анархии, несущей гибель
свободе» — «хорошо известный истории путь от свободы к возврату деспотизма —
не должен быть путем русского народа»...
В заседании 21 апреля я узнал, что моя личная судьба уже окончательно
решена.
В. Чернов, опасный соперник Керенского по партии и роковой кандидат на пост
министра земледелия, заявил, «со свойственными ему пошлыми ужимками,
сладенькой улыбкой и {368} кривляньями» (выражения Набокова), что «и он, и
его друзья безгранично уважают П. Н. Милюкова, считают его участие во
Временном правительстве необходимым, но что, по их мнению, он бы лучше мог
развернуть свои таланты на любом другом посту, хотя бы в качестве министра
народного просвещения».
26 апреля воззвание правительства к «живым силам» было опубликовано, и кн.
Львов официально уведомил о нем председателей Совета и Государственной Думы
(Чхеидзе и Родзянко). Керенский, с своей стороны, форсировал положение,
напечатав заявление в ЦК партии с.-р., в Совет и во временный комитет
Государственной Думы о своей отставке. Он при этом продиктовал правительству
и новый способ составления кабинета. В первом «цензовом» кабинете он, по его
словам, «на свой личный страх и риск должен был принять представительство
демократии» (это было, как мы знаем, неверно); теперь «силы организованной
трудовой демократии возросли», и ей, «быть может, нельзя более устраняться
от ответственного участия в управлении государством», а потому отныне ее
представители «могут брать на себя бремя власти лишь по непосредственному
избранию и формальному уполномочию тех организаций, к которым они
принадлежат».
Итак, правительство должно было состоять теперь из представителей партий и
перед ними нести ответственность. Это, конечно, существенно меняло самый
источник авторитета власти, обрекая ее впредь на подчинение борьбе воюющих
между собою партийных течений. Для «революционной демократии» эта новая
форма ответственности была неудобна уже потому, что из положения критикующих
правительство они превращались в критикуемых, а разделяя власть с
«буржуазным» правительством, попадали под удары своих более левых
противников. И исполнительный комитет Совета 29 апреля, после долгих споров,
отказался большинством 23 против 22 послать в правительство своих
представителей.
В этот самый день кн. Львов пришел ко мне в министерство. Я уже знал, что
речь пойдет о моем уходе.
{369} Но он начал беседу с фразы: «запутались; помогите!» Это показалось мне
таким проявлением лицемерия, что я вышел из себя, — что со мной редко
бывает. В гневе я ему ответил, что он знает, на что он идет, и бесполезно
искать помощи, когда дело идет о вопросе решенном. Перед ним — выбор,
который уже сделан. С одной стороны, это — возможность проводить твердую
власть правительства. Но, в таком случае, надо расстаться с Керенским,
пользуясь его отставкой, и быть готовым на сопротивление активным шагам
Совета на захват власти. С другой стороны, это — согласие на коалицию,
подчинение ее программе и, в результате, дальнейшее ослабление власти и
распад государства. Я предупредил, во всяком случае, кн. Львова, что на
перемену портфеля я не пойду и предоставляю решить мой личный вопрос в мое
отсутствие. Мы условились с Шингаревым выехать в тот же день в ставку.
Уезжая, я просил А. И. Гучкова, который тоже готовился выйти в отставку,
отложить свой вопрос до решения принципиального вопроса о коалиции — и уйти
одновременно со мной.
Однако, и тут Гучков повел свою линию. Едва мы успели приехать в ставку, как
ген. Алексеев показал нам телеграмму А. И. о его отставке с известной его
мотивировкой: «В виду условий, которые изменить он не в силах и которые
грозят роковыми последствиями армии, и флоту, и свободе, и самому бытию
России». Такое признание со столь высокого поста показалось нам чрезмерным.
Ни ген. Алексеев, ни мы не были так пессимистичны — и не сказали бы, если бы
были, в угоду личному самооправданию.
Отставка Гучкова заставила исполнительный комитет Совета пересмотреть свое
решение. 1 мая вечером большинством 41 против 18 решено было, что социалисты
войдут в коалиционное правительство — на определенной программе. Тут были
введены и «аннексии и контрибуции», и спорные пункты по социальной и
аграрной политике; но параграф об армии гласил об «укреплении боевой силы
фронта», — очевидно, в виду обязательства Керенского перед союзниками
одухотворить армию революционным энтузиазмом. Мы спешно {370} вернулись из
ставки, и с утра 2 мая началось, при нашем участии, обсуждение декларации
Совета. Кроме наших возражений, тут были внесены сходные декларации партии
Народной свободы и временного комитета Государственной Думы. Мы все вместе
требовали, прежде всего, формального признания нового правительства
единственным органом власти. Затем к. д. требовали признания за
правительством права применения силы и распоряжения армией.
В социальных, национальных и конституционных вопросах партия к. д.
требовала, чтобы правительство не предвосхищало решений Учредительного
Собрания. В случае неудовлетворения ее требований партия сохраняла за собой,
по принципу, введенному Керенским, право отозвать своих членов из
правительства. Все это было опубликовано, более подробно, в заявлении партии
6 мая, — одновременно с декларацией правительства, которая делала по
отношению к нам кое-какие, но совершенно неудовлетворительные, уступки.
«Коалиция», таким образом, с самого начала была основана не на полном
соглашении, а на гнилом компромиссе, который вводил борьбу Совета с
правительством в самую среду нового кабинета.
Я по-прежнему продолжал возражать против самого принципа коалиции — и на
этом принципиальном вопросе, а не только на вопросе о дальнейшем ведении
внешней политики, обосновал свой уход. Характерная сцена последовала, когда,
выходя из самого заседания, я обошел стол, пожимая руки остающимся коллегам.
Кн. Львов, когда я дошел до него, схватил мою руку и, удерживая ее в своей,
как-то бессвязно лепетал: «Да как же, да что же? Нет, не уходите; да нет, вы
к нам вернетесь». Я холодно бросил ему: «Вы были предупреждены» — и вышел из
комнаты. На следующий день, по поручению ЦК партии, Винавер и Набоков
приехали ко мне с настоянием — принять портфель министра народного
просвещения и пойти на компромисс с кабинетом, — тем более, что
предполагается организовать в нем особые совещания по вопросам обороны и
внешней политики, куда я могу войти и продолжать оказывать свое влияние.
Спор был долгий; я, наконец, оборвал его, {371} заявив, что мое поведение
диктует мне мой внутренний голос и я не могу поступить иначе. Свое
«влияние», если какое-нибудь оставалось, я мог проявлять и извне, в качестве
члена партии; оставаясь в составе правительства, я знал, что меня ожидает —
особенно при начавшемся возвышении Керенского.
За день до моей отставки (и не зная о ней) уезжал из России Палеолог. Я
решил, в первый и последний раз за мое пребывание в министерстве, дать ему
прощальный обед по всей форме. До того времени раз только мои сочлены к. д.
захотели меня приветствовать в помещении министерства. Но было условлено,
что наши кадетские жены принесут с собой свое угощение, и прислуга была
очень удивлена, наблюдая это домашнее торжество. На этот раз мне принесли на
выбор два меню, и я с видом знатока выбрал одно из них. Прислуга была в
башмаках, чулках и кафтанах, как полагалось по старой традиции.
Произносились торжественные речи... Тома был тоже приглашен — и сказал мне
свое à part (В сторону, отдельно.): "Ah, ces cochons les tovaristch!" (А,
эти свиньи-товарищи.) Палеолог хвалил меня — тоже à part: я был для него
министром, «как следует». Но общее настроение было похоронное...
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
