Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Государственная деятельность
(1907-1917)
3. ТРИ ЗАГРАНИЧНЫЕ ПОЕЗДКИ
Прежде чем вести дальше мой рассказ о думской деятельности, я соединяю
под этим общим заглавием три мои поездки заграницу в 1907-1909 годах. Все
три имеют отношение к моей работе в Думе, но отношение это — весьма
различное, и, сопоставляя эти разницы, можно получить любопытную кривую
быстрой перемены отношения Третьей Думы ко мне лично и ко всей нашей
фракции. Исходную точку этой кривой я только {23} что описал: она
характеризуется демонстрацией большинства Думы по моему адресу после первой
из этих поездок — в Соединенные Штаты. Вторая поездка (на Балканы) тесно
связана с моими выступлениями в Думе в качестве не только терпимого, но все
более признанного эксперта по внешней политике. А третья — участие в думской
делегации в Лондоне — была уже равносильна признанию за фракцией
принадлежащего ей законно места в целом составе Государственной Думы.
А. Третья поездка в Америку
Моя третья поездка в Америку совершилась при иных условиях, нежели первые
две. Во-первых, она была произведена совсем по-американски: я пробыл в
Соединенных Штатах ровно три дня. Во-вторых, — отчасти по той же причине, —
она превратилась в некое триумфальное шествие, заготовленное для меня,
конечно, при ближайшем содействии того же моего друга, Чарльза Крейна. Это
был, так сказать, зенит моей популярности в Америке. Повод к новому
приглашению был, сам по себе, совершенно естественный. В своих лекциях и в
книге я предсказал наступление революции. Предсказание осуществилось;
революция произошла, и ее ближайшие цели вызвали огромное сочувствие вод
всем цивилизованном мире — и в Америке в особенности. Но теперь догорели
огни революции, началась редакция, и самым ярким проявлением ее было
нарушение основных законов царем и созыв Третьей Думы по новому
избирательному положению, отдававшему русское народное представительство под
опеку правительственной власти в союзе с «господствующим» сословием.
Естественно, что в Америке хотели знать, что случилось, — и знать от того же
лица, которое объяснило неизбежность революционной развязки. Мне предстояло
дать это объяснение: то же самое, которое я дал в дополнении к французскому
переводу моей книги.
Приглашение было мною получено и принято до того, как началась избирательная
кампания и состоялся мой выбор в члены Думы. Будучи выбран, я уже не мог
{24} располагать своим временем и принужден был ограничить свое посещение
теми тремя днями, которые мне оставались, включая 12 дней на переезд по
океану туда и обратно, до возобновления думских заседаний, после
рождественских каникул. Эти три дня Крейн с моими друзьями и наполнил рядом
общественных демонстраций около моей персоны.
В центре стояло приглашение сделать доклад о новом политическом положении в
России, поставленный на очередь влиятельной политической организацией
«Гражданского Форума» (Civic Forum). Цель политических выступлений этой
организации была отмечать важные моменты политической жизни, главным
образом, Нового Света, и оказывать этим способом влияние на общественное
мнение Америки. Для этого приглашались наиболее влиятельные политические
деятели, вплоть до президентов, так что выступление под фирмой Civic Forum
было уже само по себе некоторым политическим событием. Для докладов
выбиралась одна из самых обширных аудиторий тогдашнего Нью-Йорка — Carnegie
Hall, и доклад читался под председательством какого-нибудь влиятельного
лица. В моем случае это был епископ Поттер. Доклады сопровождались
публичными прениями, которые стенографировались и распространялись во
всеобщее сведение, вместе с голосованием многочисленной публикой
предложенной председателем резолюции.
Мой доклад состоялся на следующий день по приходе парохода. Остаток первого
дня устроители использовали для устройства встречи с нотаблями и выдающимися
общественными и академическими деятелями Нью-Йорка. Приглашенных числилось
более 600 человек.
Мое представление им состоялось по обычной американской процедуре. Я стоял
на возвышении, окруженный устроителями. Каждого из приглашенных подводили ко
мне, называли его имя, и я должен был произнести сакраментальное how do you
do (Как вы поживаете?), пожать руку и произнести, в случае обращения ко мне,
несколько {25} любезных слов. В составе приветствовавших были лица и имена,
мне знакомые; с ними обмен любезностей был легче. Были знавшие мою роль или,
по крайней мере, мое имя; с этими было труднее. Были — вероятно, большинство
— совсем меня не знавшие; тут дело ограничивалось сакраментальной формулой.
От шестисот рукопожатий, по-американски крепких, осталось осязательное
впечатление: рука распухла. Тут было зерно моих завтрашних слушателей; они
несли с собой готовое сочувствие, к предмету моей речи и разместились на
эстраде или в первых рядах. За ними разместилась всякая публика, и
возражения, очень левые и подчас довольно резкие — мне пришлось выслушать с
высоты амфитеатра.
На другой день состоялось заседание, обставленное очень торжественно.
Вступительную речь сказал епископ; она была посвящена значению событий,
происходивших в России, и моей личной характеристике. Текст моего обращения
я, конечно, заготовил заранее, но старался придать ему характер разговорной
речи; оно, во всяком случае, было выслушано с большим вниманием и
прерывалось обычными приветственными возгласами в соответственных местах.
Затем, по приглашению председателя — не полемизировать, а ставить вопросы —
начался ряд ядовитых замечаний, возражений и вопросов сверху; моя
характеристика конфликта между правительством и обществом показалась там
чересчур объективной. Меня вызывали на резкости. Этого я не хотел, а иногда,
— когда суждения о власти переходили в суждения о России, — мне приходилось
не только обороняться, но и самому переходить в наступление. Большинство
аудитории подчеркивало особенно эти места знаками одобрения. В общем, я мог
быть очень доволен полученным впечатлением. Председатель в заключение прочел
одобрительную формулу и предложил согласным произнести старинное слово Ауе
(Да.) (звучало русским: ай). Это «ай» прозвучало очень громозвучно — и
собрание было закончено.
{26} На третий день чествование достигло высшей точки (по моей вине, как
увидим, не самой высшей). Из Нью-Йорка меня повезли в Вашингтон. Там, по
программе, предстоял прием у президента и доклад о России членам Конгресса.
Но я помешал выполнению первого пункта программы. Для представления
президенту нужна была рекомендация русского посла; им был тогда бар. Розен.
Уже в Нью-Йорке я сказал, что, как представитель оппозиции, я не могу
обратиться к послу с этой просьбой и что я рискую, что он мне откажет. Крейн
убеждал, что отказа не будет, и ссылался на свое личное знакомство с послом
и президентом (тогда президентом был Теодор Рузвельт). Но я оставался
непреклонен. Меня хотели переубедить по приезде в Вашингтон. Там, в номер
гостиницы заходили знакомые и незнакомые посредники, говорили, что президент
выразил желание меня видеть, убеждали, что согласие посла обеспечено,
удивлялись непонятности моего сопротивления...
Позднее, оно мне самому показалось бы, вероятно, странным и даже смешным. Но
тогда было такое время, что я чувствовал себя связанным своей политической
ролью в России. Мне казалось, — а, вероятно, это так и было, — что в кругу
моих единомышленников не поймут моего обращения с просьбой к представителю
русского правительства заграницей и сочтут это своего рода предательством.
Повторяю, такое было тогда время...
В Америке, во всяком случае, очевидно, поняли, что тут были не простая
глупость и фанатизм, а наглядная иллюстрация того, что происходило в России.
Из гостиницы меня повезли в обширное помещение (не знаю, было ли это в
Капитолии), где собрались члены обеих палат Конгресса. Тут не было ни
доклада, ни прений, но состоялась интересная для меня и для слушателей
беседа. Тема, конечно, была та же самая; но тут было собрание
государственных людей и видных политических деятелей; их интересовало не
столько мое освещение фактов, сколько самые факты. Знание жизни, конечно, не
было еще знанием России, и по этой части я нашел собрание довольно мало
осведомленным, Но понимали они меня с полуслова.
{27} За беседой последовал ужин; собеседники разбились между отдельными
столиками. За моим столиком, помню, присел, между другими, Тафт (судья, брат
президента), и беседа приняла более интимный и всё же содержательный
характер. Поздно ночью я вернулся в Нью-Йорк; а утром следующего дня уходил
в Европу пароход "Messageries Maritimes". Это был единственный случай из
моих поездок в Америку, когда я ехал на французском пароходе, и как раз
тогда на океане разыгралась серьезная буря: единственная, которую я испытал.
Гигантские волны хлестали через стеклянную вышку, в которой помещался
музыкальный салон. Зрелище было увлекательное — и страшное... О том, как
меня встретила Дума, рассказано выше.
Б. Балканы и Европа
1908 год был годом моих первых выступлений в Третьей Государственной
Думе. И это был год глубокого «Балканского кризиса». Из русских общественных
деятелей я оказался в этом вопросе единственным специалистом. Мое пребывание
в Болгарии и поездки по Македонии и Старой Сербии в конце века, моя поездка
по западной, сербской половине Балкан в 1904 г. — о чем рассказано в
соответствующих главах этих воспоминаний — познакомили меня не с
официальной, а с внутренней, народной жизнью славянских народов полуострова;
я был свидетелем возрождения их национального сознания и народной борьбы
против поработителей — турок и опекунов — австро-венгерцев. Все мои симпатии
были на стороне этих освободительных стремлений, тем более, что руководство
в борьбе уже переходило от старых «народолюбцев» в руки молодого поколения
новорожденной славянской демократической интеллигенции.
Однако же, совершавшиеся — и особенно предстоявшие — события на этом узком
театре еще предстояло, вставить в более широкие европейские рамки. Здесь, на
местах, можно было особенно отчетливо видеть, что нити сложной ткани перемен
в этом «ветряном углу» {28} Европы восходили выше, к европейской дипломатии
и, через нее, к европейским дворам. Но там, наверху, для такого постороннего
наблюдателя, как я, эти нити терялись.
Нельзя, конечно, сказать, чтобы и в этой области я был совершенно не
ориентирован. Напротив, моя европейская ориентация начала складываться
давно, не столько даже под влиянием фактов, сколько под влиянием настроений
и общих взглядов.
Напомню мои детские впечатления от войны 1870 года и мои юношеские
переживания в войне 1877-78 гг., в которой, хотя и в скромной роли санитара
на Кавказе, я принял добровольное личное участие, а за этим следовало острое
восприятие контраста между Сан-Стефанским договором перед стенами
Константинополя — и «маклерской» ролью Бисмарка на Берлинском конгрессе, где
Россия потеряла плоды своей полной победы в Болгарии, а Австро-Венгрия, в
награду за свое неучастие, получила в «оккупацию и управление» сербские
земли Боснии и Герцеговины.
Но дальше картина разбивалась на частности, среди которых главные линии
затушевывались. Затруднение увеличивалось тем, что в дальнейшем ходе событий
линии европейской политики переплетались, положение создавалось переходное,
и даже профессиональная дипломатия, в особенности русская, колебалась в
выборе направления. При секрете, в который облекались дипломатические тайны,
приходилось довольствоваться обрывками сведений, которые проникали в печать,
— или питаться слухами «из самых верных источников». Я хочу объяснить этим,
почему и моя собственная осведомленность в этой области была далеко не
полна. А от этого зависела и моя оценка событий. В этих воспоминаниях я
хотел бы сохранить те оттенки моих тогдашних мнений, которые были связаны
или с этой неполнотой сведений или же с незаконченностью развертывавшихся
событий.
В исторической перспективе, впоследствии, можно было легко видеть, что
главной осью, около которой развертывались европейские события на рубеже
{29} столетий, было вступление на императорский трон Вильгельма II, его
антагонизм с Бисмарком и его шумные заявления, что созданная железным
канцлером германская империя должна быть направлена на «мировую политику»
(1890-е годы). Так создавался конфликт с демократическими державами, Англией
и Францией, в области строительства флота и приобретения колоний. Но
намерения Вильгельма не были сразу приняты всерьез, и открытая борьба дяди
(Эдуарда VII) с племянником вышла наружу несколько позднее. Россия к этому
соревнованию на европейском западе, во всяком случае, не имела никакого
отношения. И, однако же, уже при Александре III русская дипломатия несколько
отодвинулась от Германии. Мне не была известна тогда история «Союза трех
императоров» (Германия, Австрия, Россия), созданного Бисмарком, чтобы
перестраховать со стороны России своего австрийского союзника. Заключенный в
1884 г., этот союз был продлен в 1887 г.; но после отставки Бисмарка (1890)
он возобновлен не был. Это была дата возобновления старого соперничества
между Австро-Венгрией и Россией на Балканах. Тотчас за тем последовало более
тесное сближение Александра III с Францией (Кронштадт-Тулон, 1891, 1893), и
русский либерализм получил возможность распевать «Марсельезу» в Петербурге и
Москве.
Однако же, впоследствии я был свидетелем и обратного эпизода: Вильгельм II
приехал с визитом к кузену, и «Адмирал Атлантического океана» приветствовал
«Адмирала Тихого океана» (Это имело место в 1902 г., во время русских
морских маневров вблизи Ревеля, на которых присутствовал имп. Вильгельм.
Когда его яхта отходила, он, прощаясь, сигнализировал царю: «Адмирал
Атлантического океана шлет привет адмиралу Тихого океана». - Примеч. ред.).
Я, опять-таки, не мог знать содержания дружеской переписки между «Ники» и «Вилли».
Позднее стали доходить слухи, что Вильгельм настраивает «Ники» против
русского общественного движения, а еще позднее и против Думы. Были слухи и о
том, что Вильгельм хочет отвлечь внимание царя от Европы к Азии. Позднее
можно было прочесть, что это был {30} способ удалить соперника со спорной
арены на Балканах и что он вполне удался. Мы читали знаменательную фразу
Николая: «Я теперь вовсе не думаю о Константинополе; все мои интересы, все
мое внимание обращено на Китай» (1896). Это совпадало с началом европейского
вмешательства в китайско-японскую борьбу и германско-русско-английской
оккупацией (Автор имеет в виду имевшую место в 1895 г. дипломатическую
интервенцию России, Франции и Германии с целью заставить Японию смягчить
условия только что заключенного ею в Симоносеки мирного договора с Китаем; в
результате этой интервенции Япония была вынуждена отказаться от перехода к
ней Ляо-дунского полуострова. Говоря о германско-русско-английской
оккупации, автор имеет в виду занятие в 1897-98 г.г.: Германией Киао-Чао,
Россией Порт-Артура и Англией Вэй-Хай-Вэя. - Примеч. ред.). Однако, тогда
же Англия заключила свой особый союз с Японией (1902), а Франция требовала
эвакуации русских войск из Маньчжурии (1903). Темные дельцы при царском
дворе помешали этому — и втравили Россию в войну с Японией, которая
кончилась поражением России (1904). Готовясь к этой войне, русская
дипломатия обеспечила себя равноправным соглашением с Австро-Венгрией об
обоюдном сохранении status quo на Балканах (1897) (Говоря: «готовясь к этой
войне», автор имеет в виду не приготовления, в подлинном смысле слова, к
Русско-японской войне, которая в 1897 г. не предвиделась, а желание России в
то время избежать осложнений на Балканах, — «заморозить», Восточный вопрос,
по выражению Лобанова-Ростовского, чтобы иметь свободные руки на Дальнем
Востоке. -Примеч. ред.). Перед самой войной был заключен договор Николая с
Францем-Иосифом в Мюрцштеге (1903) о македонских реформах. Позднее я узнал,
что Вильгельм и после русского поражения не потерял своего влияния на
Николая. К коварству он присоединил даже, во время морской прогулки в Бьерке
(1905), моральное насилие. Он попытался вырвать у царя, без ведома министра
иностранных дел, нелепый русско-германский договор, противоречивший
англо-французской ориентации. Конечно, обман был тотчас раскрыт.
Внимание Николая теперь снова обратилось на Балканы, где усиливались
угрожающие признаки {31} турецкого разложения. Но Россия вернулась туда
ослабленной и потерявшей значительную часть своего престижа и влияния на
славянские народности. Этим воспользовалась Австро-Венгрия, чтобы добиться
для «лоскутной» империи Франца-Иосифа господствующего положения, подчинив
себе славянство — и особенно сербство. В королевстве Сербии влияние Австрии
преобладало при короле Милане и его наследнике Александре. Но династия
Обреновичей оборвалась убийством Александра и его супруги Драги (1903). На
престол вступил франкофил и представитель дружественной России династии
Карагеоргиевичей, престарелый Петр. Черногорией правил Николай, славянский
«герой», пользовавшийся русской субсидией и удачно выдавший двух дочерей,
Милицу и Анастасию, петербургских институток, за двух русских великих князей
— Петра и Николая Николаевичей. В Болгарии искусно лавировал между
русофильскими либеральными министрами и оппортунистами-консерваторами князь
Фердинанд, скрывая до поры до времени свои австро-германские связи.
Казалось, у России сохранялись твердые опорные пункты. Но это только
казалось, — пока она была сильна. Уже с 1906 г. положение изменилось. В
октябре этого года австро-венгерским министром иностранных дел был назначен
бар. Эренталь, отлично изучивший за много лет своего пребывания в Петербурге
слабые стороны русского режима, имевший друзей среди русских правых
сановников (Шванебах) и внимательно следивший за революционным движением
1905-1906 гг. При Эрентале обострилась открытая борьба Австрии против
национального движения за «Великую Сербию» и против независимого положения
(прежде всего, экономического) королевства Сербии. Тридцатилетняя «оккупация
и управление» в Боснии и Герцеговине, — местности, которые сербы считали
«колыбелью» своей национальности, — служила при этом удобным исходным
пунктом для дальнейших захватов.
За Австро-Венгрией, конечно, стояла Германия; но Австрия была достаточно
сильна, чтобы вести самостоятельно свою балканскую политику. Вильгельм вел
свою {32} Weltpolitik (Мировая политика.) и в своих колониальных стремлениях
сталкивался с Англией и Францией, рассчитывая на поддержку России. Но после
Бьерке и особенно после неудачи в Алжезирасе, где Россия его не поддержала,
он перестал верить в прочность монархических и династических уз, связывавших
его с Николаем. Об этой перемене он сам заявил открыто нашему послу
Остен-Сакену (июнь, 1906). Разделение Европы на два противоположных лагеря,
Entente (Англо-франко-русское согласие.) и Triplice (Тройственный союз
Германии, Австро-Венгрии и Италии.), становилось всё определеннее. Центром
антагонизма между обоими было усиление соперничества между «дядей» и
«племянником», Эдуардом VII и Вильгельмом. Вильгельм ненавидел «дядю»;
Эдуард платил ему насмешливым презрением. С 1906 года английский король ввел
Россию в сеть своей сложной политики, которую Вильгельм называл «окружением»
Германии. И две различные линии антагонизма, русско-австро-балканская и
германско-англо-азиатская, скрестились. В Петербурге энергично работал
талантливый британский посол А. Никольсон, ведший переговоры с А. П.
Извольским о разграничении сфер влияния в Персии, Афганистане и Тибете, где
задевались (особенно в Персидском заливе) интересы Германии. В 1906 году
внешняя политика России была парализована внутренней смутой, в которой
Извольский вел, как мы видели, линию примирения с Думой. Но в 1907 году
Никольсону удалось заключить с Извольским три договора о разграничении
отношений в упомянутых странах. В то же время обострился интерес Англии (а
также и Италии) к разгоравшемуся балканскому кризису. Старые нити были
натянуты до разрыва.
Так сложилась общая картина международного положения к началу достопамятного
1908 года. Повторяю, далеко не все в этой картине связывалось в моем
тогдашнем представлении. Европейская сторона конфликта была мне гораздо
менее ясна, чем балканская. Этой неравномерностью определилось и мое
отношение к событиям 1908 года.
{33} Год сразу начался ярким диссонансом, подчеркнувшим русско-австрийский
антагонизм на Балканах. 27 января Эренталь произнес перед
австрийско-венгерскими делегациями речь, в которой сообщил о проекте
постройки отрезка железной дороги через турецкий санджак Новибазар. Этот
отрезок отделял сербов королевства от сербов Черногории, Герцеговины и
Боснии, но соединял Вену (через Сараево) с путем на Салоники. В то же время
он закреплял за Австрией центральный стратегический пункт для продвижения в
турецкие владения. Речь Эренталя произвела громадную сенсацию, как наглядное
проявление захватной политики. Извольский поспешил противопоставить
австрийскому проекту поперечный славянский, соединявший Дунай с
Адриатическим морем. Этот путь обеспечивал выход к морю через Черногорию или
через Далмацию; им была заинтересована, через Албанию, и Италия. Ни один
проект не осуществился; но противоположность интересов была ярко
подчеркнута, и немедленно же конфликт из балканского стал европейским. С
русской стороны было заявлено, что Австрия нарушила Мюрцштегский договор. А
Англия требовала расширения прямого общеевропейского влияния на Турцию в
македонском вопросе. Против этого решительно возражали и Австрия, и
Германия. 26 марта Извольский в особой ноте настаивал на назначении
генерал-губернатора в Македонии. А 9 июня 1908 г. состоялось давно
задуманное свидание Эдуарда VII с Николаем II в Ревеле, во время которого
была выработана новая программа македонских реформ.
Обыкновенно, в случае особенного напора Европы на Турцию в защиту
христианского населения, турецкие султаны опубликовывали какой-нибудь
собственный проект введения самоуправления провинций. Проходил опасный
момент, и все эти хатти-шерифы (1839), хатти-хумаюны (1856), даже
«конституция» Митхада (1876) и «законы» о вилайетах (1888) оставались на
бумаге. Старый турецкий режим, мне хорошо известный, продолжал безнаказанно
существовать по-прежнему. Но на этот раз случилось нечто неожиданное.
Больной человек, которого привыкла опекать Европа, вдруг ожил — {34} не в
лице правительства, а в лице самого турецкого народа. По требованию турецкой
армии, «кровавый» султан Абдул-Хамид был принужден отказаться от престола. В
Турции начиналась новая либеральная эра, и 24 июля появилась новая
радикальная конституция, закреплявшая победу «молодой Турции». Я
почувствовал, что мои знания о Турции теперь уже недостаточны, и решил в
каникулы 1908 г. предпринять новую поездку по Балканам.
Я приехал в Константинополь как раз вовремя, чтобы застать инаугурацию
нового султана Магомета V. Я мог наблюдать торжественную процессию введения
султана в Высокую Порту. Но здесь нечего было делать. Восстание шло из
Салоник, где и находились главные вожди «младотурок». Побывав в редакции
оппозиционной турецкой газеты, — где меня встретили, как собрата по оружию,
известного русского радикала, и разговор велся в повышенном тоне, — я на
другой день выехал в Салоники. В отделении вагона против меня сидели два
пассажира: один оказался турком, другой — болгарином. Скоро завязался
оживленный разговор, который для меня послужил прекрасной интродукцией к
пониманию турецкой новой эры. Турок был одет в поношенный серый костюм; но
скоро я, заметил, что на каждой остановке поезда его ожидали депутации, к
которым он выходил для краткой беседы.
Его неважный французский язык не свидетельствовал о высокой культуре; но
это, очевидно, не мешало ему играть какую-то важную роль среди своих.
Постепенно я узнал, что его профессия — почтовый чиновник, а имя — Талаад.
Это был один из главных младотурецких вождей — свой среди местного
населения. Болгарин был, очевидно, членом македонского революционного
движения. Он в восторженных выражениях, безоговорочно, приветствовал
младотурецкий переворот. Кончены теперь наши распри; кончена борьба; мы все
теперь равны; мы все — «оттоманы», равноправные граждане, без различия рас и
религий! Это было для меня непривычно и неожиданно. Передо мной сидели
вчерашние господин и раб, палач и жертва, и я думал про себя: куда же {35}
делись привычки векового владычества с одной стороны, и замкнутость
христианской «райи» — с другой? И что будет, если «равенство» выразится в
потере хотя бы того религиозного прикрытия, под которым скрывалась
фактическая неприкосновенность христианской общины? Все же я поддался общему
настроению и склонен был поверить, что революция сделала чудо.
В Салониках я поселился в Cristal Palace Hotel — и был радостно удивлен,
когда оказалось, что там же живет и столуется мой новый турецкий знакомый.
Мы стали каждый день встречаться у табль-д'ота, и между нами завязались
долгие беседы. Талаад расспрашивал меня о русской революции и о нашей борьбе
с самодержавием, а я его — о причинах и ходе турецкого движения. Их
идеологами и руководителями были тогда турецкие эмигранты в Париже. Их
партия называлась «Единение и прогресс», «Иттихад ве терекки»; их лозунг —
единая оттоманская нация. Этот лозунг, впрочем, уже начал принимать, сколько
можно было понять, узкий национальный оттенок: «Турция для турков». Это
значило, во-первых, в международном смысле, свобода от иностранной опеки. Но
это могло значить также: преобладание господствующей расы. И я был несколько
озадачен, когда расспросы меня направились не в сторону Парижа или
Петербурга, а в сторону Берлина. Какая там «конституция»? И как организованы
в Германии гражданские свободы?
В числе новых знакомств я особенно был заинтересован беседой с Хильми-пашой,
известным генерал-инспектором Македонии. У него интерес к Германии приобрел
уже вполне устоявшийся характер. Между двумя частями лозунга: «единение и
прогресс», — очевидно, первая половина преобладала. Здесь была в зародыше
вся будущая история диктатуры комитета Union et Progrés над либеральным
правительством, а в самом комитете — диктатуры военной власти над комитетом.
Недаром уже тут, в Салониках, руководители нетерпеливо ждали приезда из
Малой Азии Энвера-паши и устроили ему триумфальную встречу. Разумеется, обо
всем этом тогда можно было только догадываться; но наблюдений было
достаточно, {36} чтобы задуматься о будущем. Главный интерес моего
салоникского пребывания был исчерпан — и я мог ехать дальше. На очереди
стоял разыгравшийся сербо-австрийский конфликт.
Я направился в Белград и остановился тут на этот раз несколько дольше, чем
прежде. У меня были в столице Сербии университетские друзья, познакомившие
меня с молодым поколением политических деятелей, а также с молодым
офицерством. Мой спор о болгаризме, господствующей народности Македонии, еще
не успел тогда испортить моих отношений с сербами, а моя поездка 1904 года
по неосвобожденным сербским землям и начавшееся сближение этого поколения с
молодыми болгарами нас сблизили. Как я уже упоминал, борьба за национальное
освобождение переходила из рук поколения влиятельных общинных старейшин к
университетской молодежи и принимала революционный характер. Я нашел теперь,
что это движение гораздо дальше продвинулось, нежели я ожидал. И со стороны
Австро-Венгрии оно уже вызывало, как сказано, гораздо более острое
сопротивление. К этому времени относятся знаменитые процессы Масарика против
фальсификаций австрийской полиции, нашумевшее дело о подброшенных шпионом
Настичем бомбах и т. д. С сербской стороны сорганизовалось для борьбы
подпольное сообщество «Омладины».
По традиции первых Дум, я продолжал и теперь держаться в стороне от
официальных представителей России на Балканах; и они, в свою очередь, зная о
моем отрицательном отношении к русской балканской политике, платили мне тем
же. Отсюда неизбежно вытекала некоторая однородность моих впечатлений,
связанных с радикальными кругами балканских народностей. Македонский деятель
Ризов посвятил меня в тайну секретных переговоров между болгарской и
сербской политической молодежью уже с 1904 года — год «Ильинденского»
восстания в Македонии. Этот факт уже показывал, что национальное движение
вышло за пределы местной узко-национальной борьбы, с одной стороны, и
официальной русской опеки, с другой. Но я не ожидал, что {37} эти линии
разошлись так далеко. Из общения с сербской военной молодежью я вынес два
новых для себя впечатления. Первое было то, что эта молодежь совершенно не
считалась с русской дипломатией. Падение русского престижа на Балканах стало
тогда уже для меня совершенно очевидно. Второе впечатление было то, что,
рассчитывая на свои собственные силы, эта молодежь, несомненно, чрезвычайно
их преувеличивала. Ожидание войны с Австрией переходило здесь в нетерпеливую
готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. То и другое
настроение казалось настолько всеобщим и бесспорным, что входить в
пререкания на эти темы было совершенно бесполезно; да я и не мог охлаждать
надежд, которые шевелились у меня самого. Не помню, насколько эти
впечатления отразились в моих тогдашних газетных корреспонденциях. Но
впоследствии они мне пригодились.
Ввиду нашумевшего спора о направлении железных дорог — дунайском или
салоникском — мне хотелось познакомиться с топографией этих направлений. В
поездку 1904 г. я видел только каменистый и бесплодный фасад Черногории — со
стороны Котора и Цетинье. При содействии Ризова, тогда бывшего болгарским
представителем в Цетинье, мне удалось посетить богатую равнинную часть
страны. Мы проехали вместе с моим любезным комментатором юго-восточную
Черногорию через Подгорицу, прокатились через живописное Скутарийское озеро,
выехали к Вирбазару, к порту Антивари и к Ульцину (Дульциньо) на Адриатике.
Препятствия, поставленные здесь австрийцами, выяснялись наглядно. Много
нового я узнал попутно и о теневой стороне управления Николая Черногорского
(о чем говорил раньше).
Я побывал затем вторично в Сараево, — чтобы проехать оттуда по
новопостроенной железной дороге через живописный горный ландшафт к границе
Новобазарского санджака, откуда должен был пойти отрезок линии до Митровицы
— южного конца санджака, мне уже известного по поездке в Старую Сербию.
Здесь можно было отметить искусственность и трудность {38} инженерной
задачи, поставленной Эренталем. Она потом иллюстрировалась тем, что, по
миновании политической надобности, Эренталь вернул Новобазарский санджак в
управление Турции. Я собрал также дополнительные официальные данные об
австро-венгерском управлении, кадастре, национальном и религиозном составе
населения Боснии и Герцеговины и т. д. Заехав, наконец, на обратном пути, в
Загреб, я познакомился с хорватскими деятелями конституционной (в отличие от
революционной) борьбы и осведомился об их успехах.
К осенней сессии Думы я возвращался, вооруженный новыми впечатлениями. Но
тут произошли крупные события на Балканах, по поводу которых пришлось
обсуждать русскую политику уже не с кафедры Думы, а в печати (Всё мною
написанное по этому поводу я собрал в книгу «Балканский кризис и политика
Извольского», вышедшую в 1910 г. Выступления министра иностранных дел,
входившие в прерогативу монарха, в Думе стали редки, и критиковать его с
трибуны приходилось почти лишь по поводу сметы министерства. (Прим.
автора).).
Мое личное знакомство с А. П. Извольским ограничивалось встречей у Столыпина
и краткой беседой после нее, в которой он рекомендовал себя либералом и
европейцем. Позднее я узнал, что он защищал идею министерства из умеренного
большинства Государственной Думы не только в Совете министров, но и перед
Государем. В Европе отношение к нему было двойственное. Эдуард VII,
познакомившийся с Извольским при либеральном копенгагенском дворе,
заинтересовался дипломатическим моноклем и эпиграмматическими замечаниями
будущего министра — и признал его дипломатом «большого стиля». Эдуард был
тонким ценителем людей; легкая ирония и серьезное признание смешивались в
этом впечатлении. Другие отмечали позерство Извольского, но не отрицали
блестящего характера его бесед — скорее салонного, чем профессионального
характера — и признавали начитанность и широкие взгляды министра. Всем своим
обликом Извольский напоминал культурного русского «барина», с показными,
положительными и отрицательными, чертами этого типа.
{39} Таким он проявил себя и в знаменитой интимной беседе с Эренталем, в
гостях у его преемника гр. Берхтольда, в замке Бухлау, 15-16 сентября 1908
г. Оба собеседника потом толковали смысл этой «джентльменской» беседы
различно. Извольский утверждал, что состоялся форменный сговор: Эренталь
получал Боснию и Герцеговину, Извольский — пересмотр вопроса о Дарданеллах
на европейской конференции, которую хотел организовать; напротив, Эренталь
заявлял, что никакого уговора не было, а было лишь обещание дружественной
поддержки на конференции. Пока Извольский разъезжал для осуществления своего
плана по европейским столицам, Эренталь аннексировал Боснию и Герцеговину, а
Фердинанд в тот же день объявил Болгарию независимой, а себя «царем болгар»
(5 октября). Извольский горько жаловался на двуличность и предательство
австро-венгерского министра. Если верны сведения, что в Ревеле была беседа
не только о Балканах, но и о проливах, тогда становится понятной надежда
Извольского получить поддержку в Лондоне — и самый план его связать аннексию
Боснии с открытием Дарданелл для русского флота. Но предметы торговли были
слишком неравноценны. Аннексия, после Рейхштадтского и Берлинского договоров
и после тридцатилетнего австро-венгерского управления Боснией и
Герцеговиной, была шагом почти автоматическим, тогда как решение
дарданелльского вопроса, ставшего с 1841 г. вопросом европейским, всегда
связывалось с моментом окончательного разложения и раздела Турции, — чего
Англия никогда не хотела, а теперь не хотела и Германия. И Извольский ни в
Лондоне, ни в Париже поддержки не встретил, хотя и предупреждал Грэя, что
без проливов ему нельзя вернуться в Петербург и что он будет заменен
«реакционным» министром. Эдуард VII, не желая испортить впечатлений Ревеля,
убеждал Грэя уступить; но Грэй был тверд, и Извольский вернулся с пустыми
руками. А Эренталь, зная слабость русской позиции, продолжал утилизировать
одержанный успех за счет Сербии. 19 марта 1909 г. он послал Сербии
ультиматум, в котором требовал демобилизации {40} сербской армии и
обязательства — изменить политику по отношению к Австро-Венгрии и впредь
жить с ней в добром соседстве.
Когда Извольский попробовал вмешаться, то через три дня явился к нему
германский посол Пурталес и потребовал безусловного признания аннексии
Боснии и Герцеговины. Германия впервые выступила тут из-за кулис. Совет
министров решил уступить.
Ряд этих неудач — свидание в Бухлау, аннексия, австрийский и германский
ультиматумы и безусловная сдача России — произвели огромное и тяжелое
впечатление в русском обществе всех направлений. Обвинение в провале
сосредоточилось на личности и политике Извольского. И моя позиция совпала с
настроениями националистов. Шаг за шагом я следил за неудачами Извольского в
«Речи», не стесняясь в осуждении министра. Я думаю теперь, что я был
несправедлив к Извольскому. Если это была политика «большого стиля», то она,
конечно, не считалась с тогдашней слабостью России вообще — и на Балканах в
особенности. Столыпин очень метко охарактеризовал эту политику, как действие
«рычага без точки опоры». Но во всяком случае, если Извольский потерпел
неудачу, — неудачи повторялись и после него, — то он преследовал не свою
личную политику, а политику императора. Мысль о взятии Дарданелл и
Константинополя была постоянной мыслью Николая II, и к этой мысли он
неоднократно возвращался. В надписи на докладе 30 августа 1916 г. находим
его слова: «Мы должны покончить с Турцией; ее место — не в Европе».
В 1908 году и позднее я был далек от этого намерения, не только потому, что
настроился дружественно по отношению к младотуркам и ожидал от них серьезной
реформы Турции, но и потому, что мое изучение Восточного вопроса давно уже
показало мне, какие серьезные препятствия на этом пути встретятся нам со
стороны Европы. Свидетельствовать о моем осторожном отношении к вопросу о
Дарданеллах могут хотя бы мои статьи о нейтрализации проливов в 1913, 1915 и
в начале 1917 года. Только наше соглашение с союзниками {41} 1915 г.
настроило меня смелее — в смысле осуществления предоставленных нам уже
формально прав, причем про себя я и тогда не переставал думать о
затруднениях, какие будут нам противопоставлены — даже в случае нашей
победы. Освобождение славянских земель от турецкого ига — это было одно
дело; изгнание турок из Европы представлялось обломком старой официальной
традиции; а их добровольное удаление — прежде всего идейное — стало
возможным только после реформы Кемаля Ататюрка и переноса центра государства
в Анкару, — о чем, конечно, никто тогда не думал.
В. Думская делегация в Англию
Отношение английского общественного мнения к Государственной Думе всех
четырех созывов оказало заметное влияние на сближение официальной Англии с
официальной Россией. Но оно причинило и немало затруднений английскому
правительству в его сношениях с русским. В особенности эти затруднения
почувствовались, как только обнаружилось, что созыв Первой Думы был не
моментом примирения, а новым этапом борьбы со старым порядком. Недавно
(1937) вышедшая в печати переписка А. П. Извольского с русским послом в
Лондоне гр. Бенкендорфом за 1906 год иллюстрирует рост внутренних
разногласий в Англии по этому поводу, и я воспользуюсь несколькими цитатами
из нее — в качестве предисловия к нашему визиту 1909 года. Как известно,
русская делегация членов Думы (там был наш Родичев) и Государственного
Совета приехала в Лондон на съезд междупарламентского союза мира как раз в
дни роспуска Первой Думы. Премьер Кемпбелл-Баннерман произнес по этому
поводу знаменитые слова: "La Douma est morte, vive la Douma" (Дума умерла —
да здравствует Дума!). Гр. Бенкендорф сообщает о впечатлении, произведенном
его речью, в таких выражениях: «Его речь произвела в оппозиции и даже при
дворе, в части его партии, — той, которая его не любит, — впечатление
урагана {42} против него... Это могло бы дойти до министерского кризиса с
большими дебатами в парламенте. Вы видите, что бы из этого вышло. Я не мог
дать себя использовать для этого, меня на это толкали» (к сожалению, фраза в
печатном тексте оборвана)... Визит английской эскадры в Петербург как раз
перед этим был отменен по русскому предложению. Дальше началось
приспособление к создавшемуся положению в России. Бенкендорф одобрял
Столыпина, а после покушения на него отметил перемену общественного мнения в
его пользу и предложил называть «революционное» движение (что предполагает
«реформы») — «террористическим».
Но левое течение общественного мнения, «литераторы и наивные люди»
продолжали делать неприятности. Они осенью, в ожидании выборов во Вторую
Думу, затеяли составить «мемуар» или адрес Думе и послать депутацию в
Россию. Я не знаю результатов этого решения, — если только это не тот адрес
Муромцеву в красивом переплете, подписанный левыми именами, который уже по
смерти Муромцева (1910) был мне вручен для передачи его вдове (что я и
исполнил). Очевидно, исход выборов во Вторую Думу помешал выполнению плана,
как он был задуман. Всё же, проект посылки депутации с адресом обеспокоил
русское представительство в Лондоне, тем более, что это совпало с новым
погромом в Седлеце и с рядом обращений по этому поводу к европейскому
общественному мнению. Какое-то мое интервью дошло тоже до Парижа и Лондона.
Не помню его содержания, да и гр. Бенкендорф не мог найти его подлинного
текста. Он только упоминает, что я там «осуждаю всякие террористические
средства», и находит, однако, что «когда такой человек, как Милюков, и такая
партия, как его партия, ведут кампанию за границей, этот прием доказывает,
что, по той или другой причине, она находится в отчаянном положении (aux
abois)». «Во всем этом, — прибавляет он, — я принимаю всерьез только
Милюкова; остальные — ничтожества, не имеющие никакого значения и
политического влияния».
Бенкендорф полагал, что «человек, как Милюков, мог бы иметь больше отклика,
если бы сумел {43} взяться за дело», не так, как «открытые революционеры»,
но «и тогда он получил бы скудные результаты». Но, думая переубедить
англичан, он «совершил ошибку». У Бенкендорфа уже было смутное опасение, что
Вторая Дума будет «хуже первой»; но, думал он, вместо выжившего из ума
Горемыкина, там будет Столыпин, «государственный человек небольшого
размаха», но сильная личность, которая знает свой путь и «пойдет прямо к
намеченной цели». Бенкендорф делал только одну оговорку, доказывавшую его
проницательность: «почему такое ожесточение индивидуально против к. д. и
этот флирт с противоположным лагерем? На этой покатости можно
поскользнуться, если только не обладать сильным духом и решительной волей».
Бенкендорф не знал только, что это «скольжение» вправо входило в систему.
Обоим корреспондентам пришлось очень разочароваться и ждать осуществления
своих надежд до Третьей Думы.
Проект приезда короля в начале 1907 г. пришлось отложить, и только в Ревеле
удалось, наконец, в 1908 году, устроить свидание государей. Инструированный
Никольсоном, Эдуард VII на этом свидании навел разговор со Столыпиным на
тему о Третьей Думе, проявил неожиданную осведомленность и наговорил
Столыпину много комплиментов по этому поводу. Не знаю, тогда ли же или
несколько позже решено было отправить в Англию делегацию членов Третьей
Думы. Во главе делегации была поставлена декоративная фигура председателя
Думы (на отлете) Н. А. Хомякова — человека вполне культурного и лично
порядочного, которого не стыдно было показать Европе.
Мне в нем всегда вспоминался участник санитарного отряда московского
дворянства, каким я его узнал в 1878 году: ленивый барин, отлынивавший от
работы и отлеживавшийся на диване от кавказской летней жары. В делегации он
был как-то незаметен. Правый фланг делегации представлен был красочной
фигурой в другом смысле — гр. Бобринского, а левый фланг, для полноты,
должен был представлять я. Обращение ко мне с этим предложением понятно
после только что приведенных отзывов Бенкендорфа; но оно не считалось с той
{44} репутацией, которую я имел в Англии среди левых. Всё сошло бы
благополучно, если бы приезд делегации Третьей Думы не встретил резкой
газетной критики и протеста с левой стороны, где еще не забыли участи Первой
Думы. Члены делегации решили ответить печатно, и мне был принесен готовый
текст контрпротеста для подписи. И по моему отношению к Третьей Думе, и по
моим личным чувствам, и по моему положению относительно левых, подписать
такой бумаги я не мог, изменить текст не хотели мои спутники, и я наотрез
отказался от подписи. Это, конечно, вызвало большую сенсацию: я не исполнил
главной функции, для которой был приглашен в их среду. Помню, как наш
менеджер, профессор Лондонского университета Пэре (Pares), мой старый
знакомый с 1905 года, — получивший за свою миссию потом титул баронета, —
просиживал целыми часами в моем номере гостиницы, всячески убеждая подписать
нашу декларацию, настаивая на моем согласии и, в ожидании, флегматично
покуривая трубку. Я не сдавался и с своей стороны предложил простое решение.
Пусть за всю делегацию подпишет Хомяков; я возражать не буду. Так и было
решено.
Из эпизодов, связанных с этой поездкой, особенно запомнился один. Нас
повезли в Эдинбург, с целью показать только что построенную морскую базу в
Firth of Forth — доказательство доверия к новым друзьям. Показали древности
и красоты живописного города, прокатили под мостом бесконечной длины,
устроили, наконец, от города небольшой, закрытый банкет. Мимо нас
промаршировала, играя на волынках, голоногая шотландская военная команда в
традиционных клетчатых юбках. В заключение, сел за фортепиано пианист и
заиграл, как полагается, английский гимн. Все присутствующие встали, и
шотландские нотабли стройным хором пропели God save the King. Потом, в нашу
честь, пианист заиграл русский гимн, и, увы, нас двое присутствующих,
Бобринский и я, не оказались на высоте. Бобринский затянул фальшивым
фальцетом. Я не вытерпел и, как умел, — но громко — пропел «Боже, царя
храни». Получился скандал, обратный неподписанию {45} делегатской
декларации. Долго после этого меня поносили за мой квасной патриотизм в
партийных и предвыборных собраниях Петербурга.
Я не припомню других официальных приветствий в честь делегации. Ввиду
разнобоя в печати, делегация Третьей Думы явно не пользовалась успехом. Я
познакомился с сэром Эдвардом Грэем, министром иностранных дел, — и он
произвел на меня наилучшее впечатление своей простотой обращения,
вдумчивостью и отчетливостью своей речи, общим своим обликом искренности и
честности. Я имел интересную беседу с военным министром Холдэном о его
творении, «территориальных войсках», о которых он был высокого мнения.
Молодой тогда Черчилль произвел на меня впечатление раскупоренной бутылки
шампанского. Я побывал у Брайса — старая моя симпатия — и познакомился с его
семьей, возобновил знакомство кое с кем из левых политических деятелей,
виделся со старыми русскими друзьями. Но я боюсь смешать тогдашние встречи и
беседы с впечатлениями других моих поездок в Англию: их было немало.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
