Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Годы скитаний
(1895-1905)
6. ВТОРАЯ ОТСИДКА И ОСВОБОЖДЕНИЕ
«Кресты» были тюрьмой менее комфортабельной, нежели помещение на
Шпалерной. Со Шпалерной «пересылали», здесь — отсиживали. Но здесь было мне
спокойнее. Не грозили ни показания шпиона, ни подвохи Шмакова. Res была
judicata (Дело было решено.); оставалось отсидеть определенный срок, — и мое
«дело» было кончено. К тюремному режиму я привык; уже не было прежней
нервности. Не было и назойливого перестукивания заключенных, то ожидавших
допроса, то обсуждавших его последствия. Жена приходила на регулярные
свидания, присылала пищу и приносила новости. Друзья по-прежнему снабжали
сладостями, семья Мякотиных приносила мои любимые нарциссы. Помимо книг из
тюремной библиотеки, я продолжал, по-прежнему же, получать из своей
собственной библиотеки и из Публичной всё, что было нужно; я продолжал
обрабатывать третий том «Очерков». Словом, это была, своего рода, временная
перемена квартиры, и я мог терпеливо дожидаться конца полугодия тюремной
отсидки, не опасаясь никаких новых сюрпризов.
Сюрприз, однако, случился — весьма серьезный и самый неожиданный. Я уже
просидел половину срока, {202} когда раз, поздним вечером, меня вызвали из
камеры и велели надеть пальто. Что могло это значить? Не допрос, конечно. Но
и не освобождение: меня не отправляли «с вещами»... И везли меня не на
Тверскую. Тюремная карета остановилась перед домом министерства внутренних
дел на Фонтанке, Меня повели не через обыкновенный вход, а какими-то
таинственными, пустыми, слабо освещенными коридорами. Я тут даже струхнул
немного. Я проходил с провожатыми через несколько дверей, и за каждым входом
вырисовывалась неподвижная пара атлетов в костюме скорее лакеев, нежели
стражи или чиновников. Наконец, я очутился в передней — мне сообщили, что я
вызван для свидания с министром.
Очевидно, Вячеслав Константинович Плеве был хорошо забаррикадирован против
непрошенных визитов. Меня ввели в роскошно обставленный мягкой мебелью
кабинет Плеве. Хозяин сидел за большим столом и любезным жестом предложил
мне занять место в кресле, против него, по другую сторону стола. Дальше было
— еще удивительнее. Плеве приказал принести чай и усадил меня за маленький
чайный столик, уютно расположенный — как бы для доверительной частной
беседы.
В этом тоне он и начал разговор — с комплиментов по поводу моих «Очерков
русской культуры». Отсюда он перешел к похвалам моему учителю, проф.
Ключевскому, и, наконец, сообщил мне, что Василий Осипович говорил обо мне
государю, что меня не следует держать взаперти и что я нужен для науки.
Известно, что В. О. был хорошо принят в царской семье и давал уроки
чахоточному брату царя Георгию, которого держали в Абас-Тумане. Я тут,
кстати, вспомнил, что во время крымской поездки видел экземпляр своих
«Очерков» в Ливадийском дворце, в небольшом шкафу, среди случайного подбора
книг в хороших переплетах, какие обыкновенно дают в награду учащимся в
учебных заведениях.
«Государь, — продолжал Плеве, — поручил мне предварительно познакомиться с
вами и поговорить, чтобы вас освободить в зависимости от впечатления». Он и
просил меня рассказать откровенно и искренне о всех моих недоразумениях с
полицией. Я заметил уже, что мое досье лежало на рабочем столе министра.
Плеве даже успел процитировать оттуда несколько внешних {203} данных. Этим
как бы заранее устанавливался контроль над пределами моей откровенности.
Должен признать, что этот приступ к беседе, не как с арестантом, а как с
равным, — и особенно самый факт предстательства за меня Ключевского
произвели на меня сильное впечатление. Мне, в сущности, почти нечего было
скрывать, и я сам считал преследование меня полицией нелепым недоразумением
режима. Я заговорил с Плеве тоном простого собеседника и придал оттенок
шутки моим диалогам со Шмаковым, не обнаружившим никакого моего
преступления. Признал, конечно, и доброе отношение ко мне молодецки,
вызвавшее десятью годами раньше, мое изгнание из университета, высылку из
Москвы и допрос меня Лопухиным. Вся эта беседа шла в мирных тонах, без
примеси криминального элемента, и обещала кончиться благополучно. Но я не
ожидал, что, подготовив настроение, Плеве окажется много искуснее Шмакова и
сразу поймает меня на переходе от истории к современной политике.
Он спросил меня в упор: что я сказал бы, если бы он предложил мне занять
пост министра народного просвещения! Насколько искренне было это испытание,
я не могу судить; во всяком случае, я его не выдержал — и сорвался. Я
ответил, что поблагодарил бы министра за лестное для меня предложение, но,
по всей вероятности, от него бы отказался. Плеве сделал удивленный вид и
спросил: почему же? Я почувствовал, что лукавить здесь нельзя — и ответил
серьезно и откровенно. «Потому что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот
если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда я бы
еще подумал». Этот свой ответ я помню буквально.
Плеве узнал обо мне из этого ответа, наверное, больше, чем ожидал. Принял ли
он его за браваду, за мальчишескую выходку или почувствовал серьезность в
тоне ответа, он, во всяком случае, нашелся и не показал вида, что хочет
переменить характер беседы. Он, конечно, был и связан ручательством
Ключевского и поручением государя. Говорить больше было нечего, и Плеве
кончил свидание словами, что обо всем доложит государю и на днях снова меня
вызовет.
Прошла неделя после этого визита, и я уже начинал {204} считать, что он не
будет иметь благоприятных последствий. Но за мной опять приехали и прежним
порядком я был доставлен в переднюю министра, миновав благополучно великанов
в ливреях. Прием, однако, резко контрастировал с прежним. Дальше передней
меня на этот раз не пустили — и заставили подождать. Вышел, наконец, Плеве и
совсем уже другим тоном, стоя передо мной, как перед просителем, тут же в
передней резко отчеканил свой приговор. Его короткое обращение я запомнил
наизусть: так оно было выразительно. «Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с
нами не примиритесь. По крайней мере не вступайте с нами в открытую борьбу.
Иначе — мы вас сметем!»
Эти слова, произнесенные повышенным тоном, сопровождались красноречивым
жестом опущенной вниз ладони слева направо. Потом, после паузы, министр
продолжал более спокойно: «Вы живете на Удельной. Продолжайте там мирно жить
и не бывайте в Петербурге. В особенности, не подписывайтесь под петицией
писателей, которая там готовится. Иначе вы меня подведете. Я дал о вас
государю благоприятный отзыв... Вы свободны»... Плеве повернулся и, не подав
мне руки, ушел в кабинет.
А мне его стало жалко. И после первой беседы, и после этой вынужденной
амнистии, данной мне невольно, он мне представился каким-то Дон-Кихотом
отжившей идеи, крепко прикованным к своей тачке — гораздо более умным, чем
та сизифова работа спасения самодержавия, которой он был обязан заниматься.
Такое же впечатление произвела на меня потом пророческая записка Дурново,
другого охранителя крепости, безвозвратно приговоренной к сдаче. Только
Плеве был более цельной и сильной натурой.
Через несколько дней меня и на самом деле освободили.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|