Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Годы скитаний
(1895-1905)
5. В НОВОЙ ССЫЛКЕ
Куда же ехать? Мои друзья на этот случай уже давно наметили Финляндию. Я
даже предусмотрительно взял с собой в тюрьму учебник финской грамматики и
подзубрил ее. Мы решили провести остаток лета в маленьком финляндском
курорте Ловисе, а тем временем подыскать какое-нибудь помещение у самой
границы петербургских предместий. Между прочим, в Ловисе я получил первый
практический урок финляндской национальной борьбы. Выйдя на прогулку, я
спросил встречного крестьянина о дороге — по-фински. Он сердито ответил мне
на гораздо более мне знакомом шведском языке. Я не знал простого факта, что
здесь, на побережье, население было шведское и что шведоманы косо смотрели
на финноманов.
Мы зажили тихо и мирно; но наше уединение было нарушено одним примечательным
эпизодом. В Ловису ко мне приехал политический единомышленник, молодой
Дмитрий Евгеньевич Жуковский, и рассказал мне, что наши друзья, Петрункевич,
Шаховской и другие, образовали в Швейцарии «Союз освобождения», что они
имеют в виду издавать заграничный орган «Освобождение» и предлагают мне
сделаться его редактором. Мне это предложение не улыбалось. Едва вернувшись
в Россию, я не хотел от нее вновь отрываться с риском остаться навсегда
эмигрантом и быть, таким образом, отрезанным от родины. Но я знал, что —
независимо от деланного мне предложения — собирается эмигрировать Струве, и
посоветовал обратиться с предложением {198} о редакторстве к нему.
Жуковский, принявший на себя роль передатчика в наших сношениях, обещал
сообщить о моем отказе и о моем совете в центр, которым сделался Петрункевич
в своем тверском имении, Машуке. Так и было решено. Сам Петрункевич был
против моей эмиграции из России. Он не хотел «обречь Милюкова на судьбу
Герцена». Как раз тогда он познакомился со Струве, высланным из Петербурга в
Тверь. Но о дальнейших моих сношениях с кружком Петрункевича и с нашим
органом, начавшим выходить в Штуттгарте, будет сказано ниже. Дальнейшее
происходило уже после нашего пребывания в Ловисе.
Для нас найдено было к осени просторное помещение на станции Удельной — в
том конце, который считался уже вне пределов Петербурга. Туда мы и
переселились; туда — уже в четвертый раз — была перевезена и моя библиотека.
На том же самом участке, что и наша дача, жил другой «ссыльный», народоволец
1884 года, поэт П. Ф. Мельшин-Якубович, с женой и ребенком. Люди оказались
прекрасные и наши семьи скоро сблизились. Около нас жила также: семья Браудо,
служившего в Публичной библиотеке и игравшего большую роль в тайных
сношениях только что образовавшихся тогда социалистических партий. Оба они
принадлежали к кружку «Русского богатства» и были очень близки с Мякотиными;
но Браудо и лично вел свои конспиративные дела, известные только
посвященным. Наконец, через линию железной дороги, на некотором расстоянии,
находилась Николаевская больница для умалишенных, начальником которой был А.
Тимофеев; с ним и с его семьей мы очень сдружились; наши дети учились потом
вместе в образцовой школе Герда. С Тимофеевым мы сражались в шахматы, а
когда приезжал к нему И. П. Павлов, знаменитый ученый и очень простой и
обаятельный человек, играли в городки. Словом, в Удельной мы жили среди
своих.
Последние новости из Петербурга привозил нам Браудо; он же налаживал мои
сношения с Петербургом; сперва я вел их очень осторожно, но потом осмелел и
бывал в Петербурге — 18 минут поездом — чуть ли не каждый день, посещая то
Литературный Фонд, то «Русское богатство». (см. «Александр Исаевич Браудо,
1864-1924» на ldn-knigi)
{199} В одно из этих посещений я был приглашен к Ф. Д. Батюшкову для встречи
с иностранными гостями. Я нашел у него двух американцев, приехавших в
Петербург специально в поисках лектора о России для Чикагского университета.
Один из них, мистер Харпер, — духовное лицо — был ректором университета.
Другой, говоривший очень мало, привлекал к себе сразу удивительно ласковым
выражением глаз, излучавших сердечную доброту. Это был Чарльз Крейн,
миллионер и акционер мировой фирмы Вестингхауза. Его интересную биографию я
узнал от него самого позднее, когда мы сделались друзьями. Но меньше всего
он походил на промышленника. По старинной терминологии, его скорее назвали
бы «другом человечества». «Человечество», которому он любил помогать, было,
правда, совсем особенное. Его привлекали представители старых культур,
оттесненных новыми цивилизациями, борцы за униженных и угнетенных. Между
другими он полюбил славянство, а из славян — Россию. Его новейшим вкладом
было обеспечение при Чикагском университете кафедры, посвященной истории
славян. Первым его лектором был молодой тогда Масарик, прочитавший курс
лекций в 1901 или 1902 году. Вторым должен был быть я, и Батюшков должен был
передать мне это приглашение. Я, разумеется, был польщен и обрадован. Но,
во-первых, я еще плохо владел тогда английским языком, а во-вторых, я был
ссыльным и ждал административного приговора. Решено было, однако, преодолеть
эти трудности: американцы мне давали время для практического изучения языка,
а у правительства предполагалось добиться разрешения мне поехать в Америку.
Сроком чтения лекций намечалось лето 1903 г., когда при Чикагском
университете проектировался съезд американских учителей.
Первой и главнейшей задачей было, конечно, добиться свободного владения
языком. До этого мне было далеко. Я помнил, как, приехав из Парижа в Лондон
(1897) на увеселительном поезде за 40 франков, я спросил полисмена, как
пройти на такую-то улицу, а он, осмотрев меня, вежливо ответил мне
по-французски. Мне, очевидно, многого недоставало — просто чтобы {200}
заговорить, как следует. Мне посчастливилось найти молодую англичанку мисс
Хьюз, профессиональную учительницу, которая поняла, что мне нужно, и не
думала со мной переучивать грамматику. Каждый день она приезжала на Удельную
— и не только мы разговаривали, чтобы усвоить произношение, но я решил
вместе с нею приготовить самый текст будущих лекций, написав его прямо
по-английски. Тут я только понял, что значит писать прямо на чужом языке.
Английская речь, как всякая, имеет свою логику, и это понимание английской
конструкции речи мне внушила на опыте мисс Хьюз.
Ее основным правилом было: всякая фраза должна в себе заключать начало,
середину и конец; она должна быть понятна сама по себе, без всяких
дополнительных или обстоятельственных предложений. С нашей русской привычкой
к пухлой речи, с ее немецкими придаточными предложениями, было трудновато
следовать этому рецепту. Мне приходилось переделывать каждую фразу своей
вступительной главы по нескольку раз, и всё казалось, что ради ясности я
жертвую точностью. Очень медленно устанавливалась новая привычка. Для
ускорения дела пришлось перенести занятия в Петербург, где мисс Хьюз могла
посвящать мне больше времени.
Так прошла зима 1901-1902 года, и я всё еще чувствовал, что моя подготовка
далеко не закончена. Между тем, стал известен приговор по моему делу:
полгода тюрьмы. Я тогда начал хлопоты, чтобы для усовершенствования в
английском языке мне было разрешено провести лето в Англии, под условием
возвращения к осени для выполнения приговора. Просьба предполагала известное
доверие к моим обещаниям, но — она была удовлетворена. Мы условились с мисс
Хьюз встретиться в Лондоне и совершить вместе велосипедную прогулку по
живописному Северному Уэлльсу, где жили ее родные. К нам присоединилась
приятельница мисс Хьюз, и составилось дружное трио. Мисс Паттерсон получила
прозвище «брат Питер», я назывался «брат Поль» и был присяжным фотографом
экспедиции, а мисс Хьюз осталась при своем имени, в качестве нашего
начальства. Эта поездка, кроме удовольствия, доставила мне и большую пользу,
развязав окончательно мой {201} английский язык. Приближался, однако, срок
моего возвращения и ради экономии мы с моей учительницей решили вернуться
морем — по линии Латам, — ее обычной дорогой. За это решение я был наказан
морской болезнью, — но приплыл, наконец, благополучно к Петербургской гавани
— как раз вовремя, чтобы отправиться с корабля... в тюрьму. Захватив из дома
подушку, я отправился в «Кресты», — на Выборгской Стороне, где на этот раз
была назначена отсидка. Но — было воскресенье, и меня в тюрьме не приняли. Я
вернулся к семье, в Удельную и, уже лучше оснащенный, в сопровождении жены,
совершил на следующее утро свое путешествие в тюрьму. На этот раз келья была
приготовлена и тюрьма меня приняла.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
