Александр Михайлович

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


Александр Михайлович

1933 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

Великий князь Александр Михайлович

Книга воспоминаний

Приложение к «Иллюстрированной России»

за 1933 год

Александр Михайлович. Фото 1896 года.

ГЛАВА VI.

Юность и совершеннолетие

Десяти лет от роду я начал задумываться над своим будущим.
— Что касается меня, то я бы хотел, чтобы мои дети были хорошими артиллеристами, — говаривал отец каждый раз, когда я начинал строить планы на будущее, — Но, конечно, каждый из вас должен следовать своему призванию.
«Призвание» — это звучало великолепно и означало, что в день моего производства в первый офицерский чин мне будет позволено сделать самому окончательный выбор среди «подходящих» полков Императорской гвардий! Одна мысль о том, что один из нас мог бы избрать какую-либо другую карьеру, кроме военной, могла бы показаться нашим родителям полным абсурдом, ибо традиции Дома Романовых требовали, чтобы все его члены были военными; личные вкусы и склонности никакой роли не играли.
Мысль о поступлении во флот пришла мне в голову в 1878 году, когда, по счастливому недоразумению, в число наших наставников попал веселый и покладистый лейтенант — Николай Александрович Зеленый.
Совершенно неспособный к роли преподавателя или воспитателя, он позволял нам делать с собой все что угодно, и мы проводили наши, обычно столь унылые, утренние часы, слушая рассказы Зеленого о привольной жизни, которую ввели моряки русского военного флота. Если верить всем словам этого восторженного моряка, получалось впечатление, что флот Его Императорского Величества переходил от одного блестящего приключения к другому, и жизнь, полная неожиданностей, выпадала на долю каждого, кто был на борту русского военного корабля.
— Вот слушайте, — начинал обычно Зеленый, — случилось это в Шанхае...
Дальше он не мог говорить, так как его упитанное тело начинало вздрагивать от взрывов безудержного смеха. Но когда, насмеявшись вдоволь, он рассказывал нам, что же такое случилось в Шанхае, наступала наша очередь, и мы буквально катались по полу от смеха, а, Зеленый хохотал до слез.
Заражающая веселость Зеленого определила мой выбор. Я начал мечтать о таинственных женщинах, разъезжающих на рикшах по узким улицам Шанхая. Я жаждал видеть волшебное зрелище индусских фанатиков, которые на заре входили в священные воды Ганга. Я горел желанием посмотреть на стадо диких слонов, которые неслись по непроходимым дебрям Цейлонских лесов. Я окончательно решил сделаться моряком.
— Моряком! мой сын будет моряком! Матушка в ужас смотрела на меня.
— Ты ведь еще дитя и не понимаешь того, что говоришь. Твой отец тебе этого никогда не позволит.
Действительно, отец, услыхав о моем желании, сильно нахмурился. Флот не говорил ему ничего. Единственные два члена Императорской Фамилии, служившие во флот, не сделали в нем, по мнению отца, никакой карьеры. На его брата моряка Константина Николаевича смотрели как на опасного либерала Его племянник Алексей Александрович слишком увлекался прекрасным полом.
Не имело никакого значения, что русский флот ни в малейшей степени не был виноват ни в либерализме Константина Николаевича, ни в развитии романтических наклонностей Алексея Александровича. Мои родители хотели, чтобы их сын ничем не походил ни на одного из этих родственников, служивших во флоте!
Но эти мнения родителей не изменили моего решения. В моем характере заложено значительное упорство. В конце концов, родители мои сдались и обещали разрешить этот сложный вопрос в течение нашего осеннего пребывания в С. Петербурге. Они полагали, что жизнь в атмосфере двора и великолепных воскресных парадов преисполнит мое сердце желанием носить блестящую форму.
Они забывали о петербургских туманах, унылых сумеречных днях, о вечной сырости и о напряженности политической обстановки. Северная столица возымела на меня как раз обратное действие более, чем что-либо, обращая все мои упования в сторону моря. То, что на Кавказе являлось плодом мечтательности маленького мальчика, в С. Петербурге сделалось необходимостью для юноши, решившего вырваться на свободу. Но все же я очень сомневаюсь, удалось ли бы мне осуществить мой морской план, не явись неожиданной помощи мне со стороны нового Государя.
В противоположность своему отцу, Император Александр III придавал большое значение военному флоту в деле обороны пределов Российской Империи. Имея широкие планы относительно нашего флота, Александр III считал, что поступление его двоюродного брата на морскую службу явится хорошим примером для русской молодежи. Его дружеское вмешательство спасло меня от прозябания в душной атмосфере столицы.
Я обязан Александру III самыми большими радостями моей служебной карьеры, и до сих пор содрогаюсь при мысли, что я мог сделаться одним из тех самовлюбленных гвардейских офицеров, которые взирали на мир через стекла, бинокля, наведенного на рампу балета.
2.
По логике и здравому смыслу я должен быль поступить в Морской Корпус. Но, по заведенному обычаю, Великие Князья не могли воспитываться вместе с детьми простых смертных. Вот почему я стал учиться дома, под наблюдением наставника-специалиста, вероятно, самого мрачного, которого только могли разыскать во всей Poccии. Его пригласили, чтобы подготовить меня к экзаменам, которые я должен был держать у целой комиссии профессоров. Мой наставник имел очень низкое мнение о моих умственных способностях, и каждый день, в течение четырех лет, предсказывал мне верный провал.
— Вы никогда не выдержите экзаменов, — стало излюбленным припевом моего флотского наставника. И как бы добросовестно я ни готовил мои уроки, он только качал головой, и ето усталые, измученные глаза отражали тоску. Иногда я сидел ночи напролет стараясь вызубрить каждое слово моих учебников. А он все-таки не сдавался:
— Вы только повторяете слово в слово то, что другие нашли ценою долгих исканий, но вы не понимаете, что это значит. Вы никогда не выдержите экзаменов.
Четырехлетняя программа, выработанная им, заключала в себе астрономию, теорию девиации, океанографию, теоретическую и практическую артиллерию, теорию кораблестроения, военную и морскую стратегию и тактику, военную и морскую администрацию и уставы, теорию кораблевождения, политическую экономию, теоретическую и практическую фортификацию, историю русского и главнейших из иностранных флотов... Мои преподаватели, все выдающиеся специалисты, не разделяли мнения моего неумолимого наставника.
Поощренный ими, я заинтересовался моими новыми предметами. Теоретические занятия дома сопровождались посещением военных судов и портовых сооружений. Каждое лето я проводил три месяца в плавании на крейсере, на котором плавали кадеты и гардемарины Морского Корпуса. Мои родители все еще надеялись, что железная дисциплина, царившая на корабле, заставит меня в последний момент переменить мое решение.
Я ясно помню, как я покинул нашу летнюю резиденцию в Михайловском дворце, чтобы отправиться в первое плавание. Маленькая дворцовая церковь была переполнена нашими родными, лицами свиты и дворовыми служащими, и, когда священник по окончании молебна, дал мне приложиться ко кресту, моя мать заплакала. Слова особой молитвы «о плавающих и путешествующих» преувеличили в ее глазах те опасности, которые ожидали ее сына.
«Ну пойдемте», нервно сказал мой отец, и все мы поехали в Петергофский порт, откуда яхта герцога Евгения Лейхтенбергского должна была доставить меня на борт «Варяга». Ощущая на лице трепетание лент моей матросской фуражки и любуясь своими широкими черными штанами, я кое-как попрощался с родителями Мои мысли были далеко. Лица моих родителей и братьев казались неясными и отдаленными. Здесь еще в Петергофском порту, они впервые как бы отошли из моей жизни и никогда не играли в ней прежней значительной роли.
Я был весел, как узник в последний день тюремного заключения. И даже присутствие моего мрачного воспитателя, сопровождающего меня во время моего первого плавания, не могло помешать моему счастью.
К вечеру мы прибыли в Тверминэ — маленький портовый городок на побережье Финляндии, где эскадра Морского Корпуса встала на якорь. Адмирал отдал приказ, и на «Варяге» опустили паровой катер, управляемый кадетами моего возраста. Они с любопытством смотрели на меня, видимо, раздумывая, принесет ли пребывание Высочайшей особы на борту их корабля им лишние хлопоты и нарушение заведенного распорядка жизни.
Адмирал Брилкин обратился ко мне с несколькими словами приветствия, и затем меня отвели в мою каюту. Моим мечтам ни суждено было целиком осуществиться: хотя с этого момента я и вступил в состав русского флота, меня все же отделили от остальных кадет и не позволили спать вместе с ними на нижней палубе. Вместо того, чтобы есть вместе с кадетами в их общей кают-компании, я должен был завтракать и обедать в обществе адмирала и его штаба. С точки зрения образовательной, — это, конечно, было преимуществом для меня, так как, бывая постоянно в обществе старших офицеров, я мог многому полезному научиться, но тогда мне это очень не понравилось. Я боялся, что кадеты будут коситься на мое привилегированное положение и не захотят со мною дружить.
Первый обед прошел напряженно. Присутствующие предпочитали молчать и бросали друг на друга предостерегающие взгляды. Прошло несколько недель, прежде чем мне удалось убедить моих подозрительных менторов в моей полной дискретности с первого момента.
Я сознавал, что мне предстояла серьезная борьба. После обеда, вернувшись в мою каюту, я нашел на койке большую, жирную кошку.
Она довольно мурлыкала и ожидала, что ее приласкают. Безошибочный животный инстинкт подсказывал ей, что она встретит в моем ..лице друга, и это наполняло мое сердце бесконечной благодарностью.
Эту первую ночь на «Варяге» мы провели на койке вместе, свернувшись калачиками. В моей каюте пахло свежей смолой. Плеск волны, которая ударялась о корму, действовал на мои натянутые нервы успокаивающе. Я лежал на спине, прислушиваясь к перезвону склянок на окружавших нас судах. Время от времени я слышал сонный голос вахтенного, кричавшего в темноту: «Кто гребет?» Я думал о новой жизни, которая начинается завтра. Я вспоминал лица кадет, которых я увидел в катере, и строил различные планы о том, как бы их расположить в свою пользу. Широкие, железные перекладины над моей головой напоминали мне о суровой дисциплине во флоте, но мое детство уже приучило меня повиноваться и не ожидать поблажек. Я встал с койки, открыл чемодан и вынул иконку Св. Благоверного Великого князя Александра Невского — моего святого. Отныне он должен был охранять меня на моем новом пути.
3.
Шум уборки палубы разбудил меня на рассвете. Сперва я удивился, но потом вспомнил, что нахожусь на палубе корабля. Выглянув в иллюминатор, я увидел многочисленные катера, бороздившие поверхность моря. Я вскочил с койки. Начинался интересный день. Палуба блестела, вычищенная песком и камнем, и было прямо грешно ступать по ее еще невысохшей поверхности Пробираясь на цыпочках у кормы, я наткнулся на группу кадет на утренних занятиях. Я остановился, придумывая соответствующее приветствие...
— Эй вы, — крикнул мне стройный белокурый мальчик: — вы хорошо выспались?
Я ответил, что никогда еще в жизни я не спал так хорошо. Кадеты мало помалу приблизились ко мне. Лед был сломан.
Меня засыпали вопросами: до которого часа мне позволяли спать дома? Окольно комнат в нашем дворце? Правда ли, что я собираюсь сделаться моряком? Часто ли я вижу Государя? Правда ли, что говорят о его физической силе? Собираются ли и другие Великие Князья поступить во флот?
Они жадно ловили мои ответы. Очень удивились, а потом обрадовались, узнав, что сам Наследник вставал в шесть часов утра. Оказалось, что известие о моем поступлении во флот произвело в Мороком Корпусе сенсацию, и кадеты «Варяга» считали особой честью, что я буду плавать именно на их судне.
— Это заткнет тех гвардейских офицеров, которые до сих пор всегда хвастались, что все Великие Князья служат в их полках, — веско заключил высокий кадет: — отныне флот будет также иметь своего представителя в Императорской Семье.

Я покраснел от удовольствия. Я заявил, что очень сожалею, что мне не позволили спать и есть вместе с остальными; кадетами. Они уверили, что никто даже не обратил на это внимания. По их мнению, было вполне понятно, что адмирал предпринял особые меры для моей безопасности.

Последовали новые вопросы:
— Сколько прислуги имеется в Гатчине? Сколько человек обедает за Высочайшим столом?

До восьми часов я старался удовлетворить любопытство моих новых товарищей, пока не раздался сигнал к поднятию флага.

Мы стояли в строю с непокрытыми головами, пока белый флаг с Андреевским крестом поднимался на гафеле. На безразличном лице адмирала заиграл румянец, а по моей спине пробежал холодок. В течение долгих лет моей службы во флоте я никогда не мог остаться равнодушным к этой красивой церемонии и во время ее не переставал волноваться. Я часто вспоминал красивые слова лаконической надписи, выгравированной французами на братском памятнике французских и русских моряков, сражавшихся в 1854 г,: «Unis pour la gloire, réunis par la mort, des soldats c’est le devoir, des braves c’est le sort». (Объединенные во имя славы, спаянные смертью — это долг солдат, это участь храбрых.)
После церемонии поднятия флага был отдан приказ: «Всем на шлюпки!» Я был назначен на шлюпку с корвета «Гиляк» вместе с кадетами моего класса. В течение часа мы плавали под парусами, и нас учили грести.
Несколько раз мы должны были пройти пред адмиралом, который за нами внимательно наблюдал. Нашим следующим уроком было поднятие парусов на корвет, причем на фок-мачте и грот-мачте работали матросы, а на бизани — кадеты. Наконец от 10 час. до 11 был урок практического мореходства После завтрака и короткого отдыха следовало еще четыре часа занятий. Обед подавался в 6 час. веч. В восемь часов вечера, мы должны были быть уже в койках.
Во время занятий мне не оказывалось какого бы то ни было преимущества. Когда я делал что-нибудь неверно, мне на это указывалось с тою же грубоватою искренностью, как и остальным кадетам. Объяснив мне раз навсегда мои обязанности, от меня ожидали чего-то большого, чем от остальных кадет, и адмирал часто говорил мне, что русский великий князь должен быть всегда примером для своих товарищей.
Это равенство в обращении мне очень нравилось. Я учился легко. Мое непреодолимое влечение к морю увеличивалось с каждым днем. Я проводил на вахте все часы, назначенные нашей смене, находя лишь приятным провести четыре часа в обществе мальчиков, ставших моими друзьями, в непосредственной близости моря, которое катило свои волны в таинственные страны моих сновидений.
Я никогда не мог сходить на берег без моего воспитателя, так как моя матушка, дала строжайшие инструкции относительно сбережения моей нравственности. Мне очень хотелось часто удрать от моего воспитателя и последовать за моими друзьями в те таинственные места, откуда они возвращались на рассвете, пахнущие вином, с запасом рассказов о своих похождениях.
— Как вы провели ваш отпуск? — спрашивали они меня с многозначительной улыбкой.
— Очень скромно. Просто погулял с моим воспитателем.
— Бедный! мы провели наше время гораздо лучше. Если бы вы знали, где мы были!
Но поинтересоваться, где они были — мне было также строго запрещено. Адмирал строжайше воспретил кадетам употреблять в моем присутствии «дурные слова» или же описывать соблазнительные сцены.
Но мне было тогда шестнадцать лет, и природа наделила меня пылким воображением.
В течение трех месяцев мы крейсировали вдоль берегов Финляндии и Швеции. Затем мы получили приказ принять участие в императорском смотру, и это вознаграждало меня за все мои усилия. Я несказанно радовался случаю предстать в роли моряка пред Государем, Государыней и моими друзьями: Никки и Жоржем.
Они прибыли к нам на крейсер с большой свитой, среди которой были Великий Князь Алексей Александрович — будущий непримиримый противник моих реформ во флоте, а также морской министр. Стоя в строю на моем месте, я с благодарностью смотрел на Государя. Он улыбнулся: ему было приятно видеть меня здоровым и возмужавшим. За завтраком Никки и Жорж, затаив дыхание, слушали мои бесконечные рассказы о флотской жизни. Поклоны, переданные ими мне от моих старших братьев, которые служили в гвардии, оставили меня равнодушным. Я жалел несчастных мальчиков, запертых в стенах душной столицы. Если бы они только знали, что потеряли они, отказавшись от карьеры моряков!
4.
Так провел я четыре года, чередуя свое пребывание между Михайловским дворцом в С. Петербурге и крейсерами Балтийского флота. В сентябре 1885 г. в газетах было объявлено о моем производстве в чин мичмана флота. К большому удивлению моего воспитателя, я получил высшие отметки на экзаменах по всем предметам, за исключением судостроительства; я до сих пор не вижу смысла в желании делать из моряков военного флота — инженеров-судостроителей. Поэтому я не был особенно огорчен моим скромным баллом по судостроению.
Наконец, я был предоставлен своим собственным силам. Впервые в моей жизни я не смотрел на свете Божий глазами моих воспитателей и наставников. Однако моя матушка продолжала все еще смотреть на меня, как на, ребенка, хотя самый значительный день в жизни великого князя — день его совершеннолетия — приближался и апреля 1886 г. я сталь совершеннолетним. В восемь часов утра, фельдъегерь доставил мне форму флигель-адъютанта Свиты Его Величества. В Петергофском дворце состоялся прием, на котором присутствовали Их Величества, Члены Императорской фамилии, министры, депутации от гвардейских полков, придворные чины и духовенство. После молебствия на середину церкви вынесли флаг Гвардейского Экипажа.
Государь подал мне знак. Я приблизился к флагу, сопровождаемый священником, который вручил мне два текста присяги: первой присяги для Великого Князя, в которой я клялся в верности Основным Законам Империи о престолонаследии и об Учреждении Императорской Фамилии, и второй — присяги, верноподданного. Держась левой рукой за полотнище флага, а правую подняв вверх по уставу, я прочел вслух обе присяги, поцеловал крест и библию, которые лежали на аналое, подписался на присяжных листах, передал их министру Императорского Двора, обнял Государя и поцеловал руку Императрице.
Вслед за этим мы возвратились во дворец, где нас ожидал торжественный завтрак, данный в мою честь для ближайших членов Императорской Семьи. Традиции нашей семьи исключали мелодраматические эффекты, а потому никто не стал объяснять мне значения данных мною присяг. Да в этом и не было надобности. Я решил в моей последующей жизни в точности исполнять все то, чему я присягнул. Тридцать один год спустя я вспомнил это решение моей юности, когда большинство из моих родственников подписали обязательство, исторгнутое у них Временным Правительством, об отказе от своих прав. Я родился Великим Князем, и никакие угрозы не могли заставить меня забыть, что я обязался: «служить Его Императорскому Величеству, не щадя живота своего до последней капли крови».

В своих очень интересных мемуарах племянник мой, германский кронпринц рассказывает об одном, чрезвычайно характерном разговоре, происшедшем 9 ноября 1918 г. между его отцом, Императором германским, и генералом Гренером, б. министром германского демократического правительства, — в ноябре l918 г. видным офицером германского генерального штаба. Вильгельм хотел знать, мог ли он рассчитывать на преданность своих офицеров. «Наверное нет», ответил Гренер: «они все восстановлены против Вашего Величества».
«Ну а как же присяга?» воскликнул Вильгельм II. «Присяга? Что такое в конце концов присяга?» насмешливо сказал Гренер: «это ведь только слово!»

Должен сознаться, что в данном случае все мои симпатии на стороне германского Императора.
5.
Достигнув двадцати лет, русский Великий Князь становился независимым в финансовом отношении. Обыкновенно назначался специальный опекун, по выбору Государя Императора, который в течение пяти лет должен быль научить Великого Князя тратить разумно и осторожно свои доходы. Для меня в этом отношении было допущено исключение. Для моряка, который готовился к трехлетнему кругосветному плаванию, было бы смешно иметь опекуна в Петербурге. Конечно, мне пришлось для достижения этого выдержать большую борьбу, но, в конце концов, родители мои подчинились логике моих доводов, и я стал обладателем годового дохода в двести десять тысяч рублей, выдаваемых мне из Уделов. О финансовом положении Императорской семьи я буду иметь случай говорить еще в дальнейшем.
В данный момент я бы хотел лишь подчеркнуть ту разительную разницу между 210.000 руб. моего годового бюджета в 1886 г. и 50 рублями, в месяц, которые я получал с 1882 по 1886 г. от моих родителей. До 1882 г. я вообще не имел карманных денег.

Однако, благодаря строгому воспитанию, полученному мною, я продолжал и после своего совершеннолетия вести прежний скромный образ жизни. Я еще не знал женщин, не любил азартных игр и очень мало пил. Единственно, кто подучил выгоду от моих новоприобретенных богатств — это были книгопродавцы. Еще в 1882 г. я начал коллекционировать книги, имевшие отношение к истории флота, и это мое пристрастие сделалось известным как в Poccии, так и заграницей.
Крупнейшие книжные магазины С. Петербурга, Москвы, Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Бостона считали своим долгом помогать мне тратить мои доходы, и тяжелые пакеты приходили ежедневно на мое имя со всех концов миpa. Мой отец поражался, когда входил в мои комнаты, которые были переполнены тяжелыми кожаными фолиантами от пола до потолка, но не делал никаких замечаний. Его переезд с Кавказа (Наместничество на Кавказе было с 1882 г. упразднено) в С. Петербург на пост председателя Государственного Совета, заставил его примириться с моей службой во флоте:
— Разве ты прочтешь все эти книги, Сандро? — спокойно, но недоверчиво спросил он как-то.
— Не все. Я просто хочу собрать библиотеку, посвященную военному флоту. Такой библиотеки в России еще не имеется, и даже морской министр, когда ему нужна какая-нибудь справка по морским вопросам, должен выписывать соответствующую литературу из Англии.

Отец остался очень доволен и обещал сделать все, что было в его силах, чтобы пополнить мою коллекцию. В последующие годы он убедился, как она умножилась в сотни раз. Накануне революции эта библиотека состояла из 20.000 томов и считалась самой полной библиотекой по морским вопросам в мире. Советское правительство превратило мой дворец в клуб коммунистической молодежи, в котором, из за неисправности дымоходов, возник пожар. Огонь уничтожил все мои книги до последней. Это совершенно невознаградимая потеря, так как в моей библиотеке имелись книги, полученные мною с большим трудом от моих немецких и английских агентов после долгих и упорных поисков, и восстановить эти уники буквально не представляется возможным.
6.
Тем не менее, мне все же не удалось избежать службы и в частях петербургской гвардии, и, пока наш корвет «Рында» снаряжался в кругосветное плавание, я отбывал службу в Гвардейском Экипаже. Эта часть занимала среди петербургского гарнизона неопределенное положение. Армия смотрела на нас, как на чужих. Флот называл нас сухопутными увальнями. В наши обязанности входило нести летом службу на императорских яхтах, а зимой занимать караулы во дворцах и казенных зданиях наряду с частями петербургской гвардии. Назначенный командиром первого взвода роты Его Величества, я проходил с моими матросами строевые занятия, занимался с ними грамотой и «словесностью», уставами и держал с ними караулы.

Раз в неделю мы должны были нести караульную службу круглые сутки, что не любили ни офицеры, ни матросы. Командир Гвардейского Экипажа, адмирал старой николаевской школы, любил неожиданно проверять нас по ночам, и это заставляло меня ходить по четыре часа подряд по глубокому снегу, обходя часовых и наблюдая, чтобы эти рослые молодые парни, страдавшие от холода, не задремали на часах.

Чтобы самому не поддаться искушению и не заснуть, я любил в эти ночи подводить итоги тому, что я называл моим «умственным балансом». Я составлял активы и пассивы, группируя мои многочисленные недостатки под рубрикой «долги без покрытия, которые необходимо ликвидировать при первой же возможности». Стараясь быть честным с собой самим, я пришел к заключению, что мой духовный актив был отягощен странным избытком ненависти. Ненависти к личностям и даже к целым нациям. Я старался освободиться от первой: моя вражда, против отдельных личностей заключалась, главным образом, в ненависти к моим наставникам, педагогам и опекунам. Но этой ненависти я долго преодолеть не мог.

Не моя вина, была, что я ненавидел евреев, поляков, шведов, немцев, англичан и французов. Я осуждал православную церковь и доктрину официального патриотизма, которая вбивалась в мою голову в течение двадцати лет учения, — за мою неспособность относиться дружелюбно ко всем этим национальностям, не причинившим мне лично никакого зла.

До того, как войти в общение с официальной церковью, слово «еврей» вызывало в моем сознании образ старого, улыбавшегося человека, который приносил к нам во дворец в Тифлисе кур, уток и всякую живность. Я испытывал искреннюю симпатию к его доброму, покрытому морщинами лицу, и не мог допустить мысли, что его праотец был иуда.
Но мой законоучитель ежедневно рассказывал мне о страданиях Христа. Он портил мое детское воображение, и ему удалось добиться того, что я видел в каждом еврее убийцу и мучителя. Мои робкие попытки ссылаться на Нагорную Проповедь с нетерпением отвергались: «Да, Христос заповедал нам любить наших врагов», говаривал о. Георгий Титов: «но это не должно менять наши взгляды в отношении евреев».
Бедный о. Титов! Он неумело старался подражать князьям церкви, которые в течение восемнадцати веков проповедовали антисемитизм с высоты церковных кафедр. Католики, англиканцы, методисты, баптисты и другие вероисповедания одинаково способствовали насаждению религиозной нетерпимости, и равным образом, антисемитское законодательство России почерпало главные свои основы в умонастроении высших иерархов православной церкви. В действительности евреи начали страдать от преследований в России с момента прихода к власти людей, слепое повиновение которых велениям церкви оказалось сильнее понимания ими духа Великой Империи.

— Император Всероссийский не может делать разницы между своими подданными не евреями и евреями, — писал Император Николай I на всеподданнейшем докладе русских иерархов, которые высказывались в пользу ограничений евреев в правах: — он печется о благе своих верноподданных и наказывает предателей. Всякий другой критерий для него неприемлем. К несчастью для России, способность моего деда «мыслить по-царски» не была унаследована его преемниками, и наступление моего совершеннолетия совпало с введением опасных и жестоких мер, принятых под влиянием членов Святейшего Синода.

Между тем, если сравнить ограничения прав евреев, существовавшие в прежней Poсcии, с теперешним колоссальным ростом антисемитизма в Соединенных Штатах, то это сравнение окажется далеко не в пользу яко бы терпимых американцев.

Таким образом, мой прежний антисемитизм объясняется влиянием на меня учения православной церкви, но это чувство исчезло, как только я понял недочеты в духе самой церкви. Мне нужно было гораздо больше усилий, чтобы решительно преодолеть в моем характере ксенофобию, посеянную в моей душе преподавателями русской истории. Их разбор событий нашего прошлого не принимал во внимание пропасти, отделявшей неизменно народы от их правительств и политиков.
Французы порицались за многочисленные вероломства Наполеона, шведы должны были расплачиваться за вред, причиненный Poсcии Карлом XII в царствованиe Петра Великого. Полякам нельзя было простить их смешного тщеславия. Англичане были всегда «коварным Альбионом».
Немцы были виноваты тем, что имели Бисмарка. Австрийцы несли ответственность за политику Франца Иосифа, монарха, не сдержавшего ни одного из своих многочисленных обещаний, данных им России. Мои «враги» были повсюду. Официальное понимание патриотизма требовало, чтобы я поддерживал в своем сердце огонь «священной ненависти» против всех и вся.

Что мне оставалось делать? Как мог я примирить ограниченность навязанных мне воспитанием взглядов с зовами моря, которые сулили мне радости грядущих скитаний?
Бесконечные петербургские ночи медленно сменяли одна другую. В той внутренней борьбе, которая происходила в моей душе, человек слабел пред Великим Князем.

Великий Князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. Приложение к «Иллюстрированной России» на 1933 год (текст приводится по книге 1933 года, а для навигации по ее электронной версии используется обложка современного издания, 2001 года).

Электронная версия книги перепечатывается с сайта http://ldn-knigi.narod.ru (сканирование и распознание). Форматирование и гипертекстовая разметка даны в соответствии со стандартами, установленными в ХРОНОСе. 


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку